Сталкер пишет:
цитата: |
А я не хочу, чтобы ты ушел от меня за горизонт событий. Чтобы черная дыра ненависти ко мне поглотила тебя и ты не смог бы вернуться. |
|
- Меня, папа?! - Сын вдруг перестал плакать и удивленно посмотрел на отца.
- Почему она должна поглотить меня? Ненависть ко злу не уничтожает, ты, по моему, сам мне говорил это однажды.
Мальчик вдруг понял, что может снова разозлить отца и ноги предательски задрожали. Но это было даже приятно, сейчас страх питал ненависть, которая сегодня уже спасала его от боли. Сначала была боль, его жалобные крики, а потом исцеляющее бешенство, розовые круги перед глазами и древнее желание сомкнуть челюсти на горле напавшего на тебя... отца? Нет, у того, кто проснулся в нем в ту секунду никогда не было ни отца, ни матери. Это существо знало боль, голод, холод, но самым сильным его чувством было желание убивать и пожирать. Даже одна только попытка дать волю этому желанию почти избавляла от боли, переводило ее в фон, музыкальный аккомпанемент к предвкушаемому вкусу крови во рту. Убийство для этого простого существа и было этим соленым вкусом, торжеством, окончательным смыслом существования. И сейчас оно в него возвращалось и страх отступал.
Мальчик инстинктивно пососал прикушенную во время порки губу, почувствовал пьянящий соленый вкус и хищно облизнулся, слегка окрасив свои губы кровью. Пусть пока еще своей, но волнующе пряной, восхитительной. Сердце бешено колотилось, а все тело дрожало уже не от страха, а от пьянящего возбуждения. Голова кружилась, как перед стартом на соревнованиях. Чувствовал ли он когда нибудь себя так хорошо? Нет!
В глазах отца промелькнула какая-то растерянность, он чего-то не мог понять и мальчик почувствовал слабость того, кто теперь должен был стать уже его жертвой. Он жадно смотрел в эти растерянные глаза, а его легкие прогоняли через себя воздух, кружа и так уже перенасыщенную кислородом голову. Усилием воли он задержал дыхание и продолжил зло и насмешливо:
- Котенок?! Ты полагаешь, что я остался котенком?
- Повесь замок на дверь спальни, когда ты спишь, я сильнее. Кстати, мне ничего не будет, если я отрублю тебе топором руку. Особенно, если полосы от ремня еще не успеют сойти.
- Сегодня ты сделал из меня чудовище и мне понравилось быть им. Благодарю, за второе рождение и купи торт, это надо отметить.
- Не знаю, надеюсь, я только научился становиться чудовищем, но не стал им. Черт возьми, а ведь это действительно надо уметь! - Выплевывал он слова в лицо, кажется, снова впадающего в ярость мужчины, ноздри которого снова стали раздуваться.
- Жалею только об одном, о том, что научился этому именно от тебя. Тебе я смогу только отрубить руку, но вот так долго пытать, как ты делал это со мной. - Он на секунду задумался и, чуть успокоившись, все же сказал:
- Нет, не смогу. Любого другого я бы опоил снотворным, связал и содрал бы с проснувшегося кожу, посадил на кол и только потом перегрыз горло. Но тебя я даже не смог бы продолжить бить ремнем, связанного и молящего о пощаде. Отрубив тебе руку,я бы вызвал скорую, перевязал культю и дал обезболивающее. Черт возьми, почему это сделал именно ты! Почему я не могу просто получить удовольствие "бесплатно"?! Почему, вгрызаясь в горло того, кто бил меня десять минут назад, я должен слышать крики того, кого я, черт меня возьми, продолжаю еще как-то любить?!
- Может быть, мне надо разучиться любить? А как же мама?! О ней ты подумал, когда делал это?! Что мне теперь делать с ней, если она меня предала?!
- Можешь сделать со мной это еще раз, но ответь, с ней мне что делать?!
Он отвернулся от отца, завыл и стал рвать зубами подушку. Он хотел уничтожить все вокруг, но знал, что сам же и пожалеет об этом. Быть зверем было приятно, но понимание того, что он человек и не должен превращаться в зверя на всегда, приводило в отчаяние.
Зачем? Зачем они сделали меня человеком? Что я буду делать тогда, когда приду в себя? Чувствовать себя полным ничтожеством за то, что действительно не отрубил ему руку? Бояться того, что он выпорет снова? Слышать "котенок" из его уст?
Прибежала мама. Она была жалкой, испуганной и от того еще сильнее родной. Опасность, кажется, миновала, бешенство отступило и он почувствовал слабость и сильную тошноту.
Мама гладила его по вздрагивающей, согнутой над унитазом спине, а его рвало. В лужице полупереваренного ужина плавали розовые от крови перья подушки.
Наверное, потом он простит отца, который никогда уже не будет для него папой и которого он уже никогда не будет считать ни умным, ни добрым, ни даже просто здравомыслящим и безопасным. В их доме теперь живет сумасшедший и к этому надо будет привыкать.