педагогика 60-х Наташку драли. Брали ремень и драли.
Из их комнаты, которая единственная во всей коммуналке выходила на кухню, доносились Наташкины несчастные вопли, шлёпанье ремня и монотонные нравоучения её мамаши.
Драли Наташку за все без исключения детские шалости. Ремень в их семье однозначно считался самым действенным педагогическим средством, и никто уже не разменивался ни на какие другие изыски.
Её отец – боцман, моряк дальнего плаванья, дома бывал нечасто, но зато очень ярко. Звали его Гарисон Палыч.
По утрам Гарисон Палыч двигался в сторону коммунальных водных процедур в одних семейных трусах. Загорелая грудь у него была кучерявая, кривоногая походка - боцманская, а на смуглом лице всегда играла белозубая жизнеутверждающая улыбка. Путь лежал через кухню, где коммунальные женщины уже жарили и парили. Гарисон Палыч по пути своего следования прихватывал кого-нибудь из молодух, та весело взвизгивала: «Гарик - чёрт!» - и шлёпала замызганным кухонным полотенцем по его кучерявой и загорелой спине. Потом он долго фырчал в ванне, приближаясь к финальному аккорду – громкому «Хррраккссс!», который означал, что сейчас начнётся его движение обратным курсом. Молодухи приосанивались, в ожидании выхода Гарика-чёрта, а матроны в засаленных передниках укоризненно качали головами и шумно вздыхали.
Жена корила его довольным и томным голосом: «Гарисооон, прекратиии» - тянула она басовито, когда он открывал дверь в комнату. Молодухи на кухне прыскали от смеха. «Пффф» - как паровые машины, вздыхали матроны.
Гарика любили. Его возвращения из рейсов ждали. С ним было весело, потому что он всегда был выходной, торчал на кухне и травил шокирующие скабрезные морские истории, сверкая карим глазом.
Жена его, Тамарка была тоже личностью неординарной. Худая и высоченная, она была похожа на задрипанную, но гордую экзотическую птицу. С всклокоченной рыжей головой Тамарка появлялась на кухне в длинном шёлковом халате, разрисованном павлинами и тропическими фруктами. Халат этот был предметом всеобщей женской зависти, а также предметом редкой для того времени красоты.
Она готовила завтрак, стоя подальше от плиты, чтобы не запачкать такую заграничную ценность. Делать это ей было не трудно, руки у неё были длинные, да и она сама складывалась немножко пополам, нависая над кастрюльками. Но, кроме длинных рук, Тамарка обладала ещё одним редким качеством - у неё были длинные красные ногти. Горячую крышку кастрюльки она брала не полотенцем, как все остальные женщины, а очень элегантно зацепляла её двумя алыми ногтями. Бельё она стирала в заграничных резиновых перчатках, ручки берегла. Её не любили. И это понятно.
Так вот эти люди драли ремнём мою подружку, Наташку, которая через пять минут после порки забывала об экзекуции и висела на Гарисон Палыче.
Вообще надо сказать, что ремень был в те времена общепризнанным педагогическим средством. Мои родители тоже использовали его в воспитательных целях, но несколько иначе, чем Наташкины.
Когда моих шалостей накапливалось критическое количество, папа отрывался от дел и внезапно вспоминал о своих воспитательных функциях.
Он садился на диван, склонял голову набок и, чеканя каждое слово, задавал один и тот же страшный вопрос:
- Скажи, кем ты растёшь?
Ответа я не знала.
Я всегда молчала и даже не пыталась что-нибудь выдумать. В памяти почему-то всплывали то портреты дядек из политбюро, то октябрятская звёздочка с маленьким Володей Ульяновым, то букварь со стишком о Ленине. Расти Володей я уж, никак не могла, и я растерянно молчала.
- Ты собираешься вообще быть человеком когда-нибудь?
Я, конечно, планировала стать когда-нибудь человеком, но по всему выходило, что этот процесс затягивается.
- Надо бы выдрать тебя, вот что. Принеси-ка ремень, - хмуро говорил папа.
Я шла к шкафу, открывала его и из всего ассортимента ремней представленных на дверце, я выбирала самый широкий – папин курсантский. Подозревая во мне врождённое понимание материаловедения, папа начинал улыбаться.
- Смотри-ка, широкий выбрала. Откуда знаешь, что тонкий больнее?
Я не знала.
Я знала только то, что широкий ремень папин, а тоненькие мамины. Драть меня маминым ремнём мне представлялось страшной несправедливостью.
- Ладно, встань в угол и там подумай о своём поведении, - папа вздыхал и углублялся в свои дела, забывая о моём существовании.
Всё было бы ничего, если бы в том, единственном свободном углу, куда можно было встать, не висела мамина шуба. Она тепло пахла мамой, которой никогда по вечерам не было дома, потому что она читала лекции студентам-вечерникам.
Я была уверена, что мама, конечно, не стала бы меня драть ремнём. Мне было одиноко и тоскливо. Я думала о том, кем же я действительно расту, и вырастать было очень страшно. Я думала, что стать человеком – большая сложность, и у меня ни за что не получится.
Я утыкалась носом в шубу, закрывала глаза и представляла, как мама меня обнимает, потом открывала глаза и подвывала таким же несчастным голосом, как драная Наташка.
И вот, скажите мне, пожалуйста, если из двух этих зол выбирать наименьшее, то какое?
Я почему-то иногда думаю, что лучше бы меня драли ремнём натурально, как мою подружку.
https://b-u-s-a.livejournal.com/173387.html
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
