Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

В соавторстве с Огниво

Ясный день в прозрачных осенних паутинках радовал душу мягким теплом, а глаз – богатыми красками, каких не увидишь в иное время года. В нем не было присущей сентябрю грусти; напротив, он светился тихим торжеством пусть временного, но расцвета, более глубокого и полнозвучного, чем нежный трепет раскрывающихся по весне бутонов.

Три подруги чаевничали не торопясь, созвучно окружающему их спокойствию. И беседа велась тихо и неспешно, неизбежно близясь к тому мгновению, когда убаюканная бдительность отпускает души на волю, навстречу либо всепрощающему пониманию, либо губительному отторжению.

Начало откровениям положила Афанасия. Подливая Февронии чай, она спросила у нее:
- Как служится-то тебе у нового полицейского начальника? Не обижает?

В ответ всегда сдержанная Феня вдруг залилась краской, как девчонка, и нервно стиснула шаль на полной груди. Подруги запереглядывались. Смутить их, успевших пожить в браке и овдоветь как раз к поре женского расцвета, было трудно. Тем более самую спокойную и разумную из них. Неужто дело в сердечной привязанности?

Первой не выдержала Степанида.
- Да он тебе, никак, приглянулся? Мужчина видный, что и говорить, да ведь не про нашу честь!

Феврония с тоской вздохнула. Да разве в этом дело! Но вот рассказывать ли? А вдруг не поймут?
- Что и говорить, бабоньки, хорош собой Дмитрий Михайлович. Ладный, плечистый. Уж на возрасте, к сорока подкатило, а проворней молодых. И с обхождением. Глупостей никаких себе не позволял. А только стала я его бояться. Волос у него черный да кудрявый, а глаза светлые, как у волка, так и пронзают. Как глянет попристальней, так душа в пятки уходит, словно вину за собой чую. Насквозь все грехи видит, и теперешние, и грядущие…

Замолчала, задумавшись.

- Шпынял тебя поначалу? – участливо спросила Афанасия. – Когда порядков не знаешь, все где-то промашку даешь.

Феврония покачала головой.
- Наставлял да показывал все с терпением. Да и что уж там трудного, холостому да бездетному много не надо. Флигель в чистоте содержать, обед сготовить, ну постирать там что. Как заведено у него: утром кофею подать и воды колодезной для обливания, вечером со службы дождаться и в столовой накрыть по всем правилам. Этот самый кофий поначалу не получался у меня, а потом навострилась.

Феврония опять смолкла. Степанида снова не утерпела:
- И что ж, постельку согреть ни разу не попросил?

Афанасия глянула с осуждением, но Феня не обиделась.
- Нет же, говорю, обхождения деликатного. Да и я себя блюду, как полагается.

Это подругам было известно. В отличие от веселой Степаниды, не чуравшейся мужского внимания, Феврония держалась строго, и подступиться к ней было непросто.

- Ну может, он не по этой части, - рассудительно заметила Афанасия.

- Да нет, бабоньки, мужской интерес-то у него ко мне появился. Иной раз повернусь, а он за спиной стоит, и взгляд такой долгий, что все понятно становится.

- Если уж все так складно, что краснеешь-то? – Степанида сгорала от нетерпения.

Афанасия пихнула ее под столом. Захочет Феня, сама расскажет, а подгонять незачем. Только спугнешь. Ей и самой страсть как хотелось узнать, было ли что или нет, и отчего подруга сама не своя.

- А и расскажу вам, - решилась наконец Феврония. – Уж третий месяц служу я у Дмитрий Михайлыча, обвыклась. Как вдруг приезжает к нему племянник, мальчонка лет двенадцати, гимназер. Ладный такой, крыластенький. И простой, со мной вежливо, помочь не гнушается. На позатой неделе упустила я ведро, так Алексей Иваныч достал. Я и ахнуть не успела, а он тужурку скинул, фуражку тож, и в колодец. Я сама не своя, а ну как что случится, как я Дмитрий Михайлычу доложу. Слышу, зовет – ведро прихватил, не потонуло оно. Я его вытащила – сияет весь, но грязнущий! Пришлось отстирывать.

- Хотел тебе помочь, а все одно работы прибавил, - заметила Афанасия.

- Мальчишки об том не думают, - согласилась Феврония. – А третьего дня пошла я на базар. Стою, курицу выбираю, вдруг Тимофевна подходит, кухарка предводителева. И сказывает она, что Алексей Иваныч утром дворянских сыновей побил. У предводителя двое, младший нашему ровесник, а другой на годок постарше будет. Пришли, мол, они в синяках и нажаловались, что приезжий гимназер здоров кулаками махать. Папенька ихний, известное дело, заохал, да к Дмитрий Михалычу за заступничеством побежал. Да только братья эти и сами подраться не дураки. Задирают всех, кого ни попадя, а ежели отпор получат, предводителю плачутся. Знают, что папенька в обиду не даст. Послушала я, да и к дому пошла, а на душе что-то нехорошо.

- Тебе-то что за дело до хозяйского племянника? – встряла Степанида. – Пущай господа сами разбираются.

- Да ведь хороший же мальчишка, Степанидушка, добрый! Вот уж кто на сердце лег. Так-то на Федора моего похож…

Подруги переглянулись. Десятилетний Федор утонул два года назад, а других детей у Фени не было… Афанасия поднялась, вновь подлила всем горячего чаю. Какое-то время все молчали. Потом Феврония, справившись с собой, продолжила рассказ.

- Вернулась я, курицу сготовила, а сама в раздумьях. Верно ведь, Алексей Иваныч с утра с удочками ушел, а вернулся скоро, да без удочек. В саду на качелях посиживал с книжкой. Небось, предводителевы сынки ему удочки поломали, а он им в ответ синяков наставил. Ну, я его накормила, ватрушек испекла к чаю, а сама думаю: что ж будет-то? Заступится за него дядя или предводителеву сторону займет?

Дмитрий Михалыч в тот день раньше времени со службы вернулся. И сразу к Алексей Иванычу. Мальчишка ему навстречу поднялся. Стоят они друг против друга, мне в окно видно, какие у Дмитрий Михалыча глаза бешеные. Аж сердце захолонуло. Однакож Алексей Иваныч головы не опускает. Неуж, думаю, не боится, и не совестно ему. Значит, не зря он им бока-то намял, вправе себя считает. Угадала я, как дело было. Смотрю, разговор промеж ними начался. Дмитрий Михалыч взглядом режет, ярится, а мальчишка отвечает ему, не молчит. Послушал дядька племянника и свое что-то сказал, жестко так. Алексей Иваныч повернулся и в дом пошел. Брови сдвинул упрямо, сам смурной. А Дмитрий Михалыч отворил дверь в кухню и ко мне. Желваки на скулах так и ходят, гневом так и пышет. Ступай, говорит, Феврония, розог нарежь охапку. Да покрепче и подлиннее. Кипятком обдай для гибкости и в кабинету неси.

Ну я что ж, платок накинула и пошла. Режу, а у самой руки дрожат, ровно для себя розги заготавливаю. Время тяну, думаю, мож, охолонет хозяин, не сильно посечет мальчишку. Да куда там! Вернулась, сидит Дмитрий Михалыч за столом, племянника ледяным голосом отчитывает, а тот в угол уставился, словно не слышит. Вошла я на цыпочках, положила прутья на стол и вышла тихонько. Только дверь за собой не до конца притворила, щелку оставила. И подглядываю.

Стали они раздеваться. Дядька сюртук скинул, галстух ослабил, рукава засучил, будто работать собирается. Мальчишка пояс гимназический снял, штаны расстегнул, стоит, в пол смотрит. Дмитрий Михайлыч к столу шагнул, выбрал три лозины, через кулак пропустил. Подбородком на стол указывает. Алексей Иваныч нехотя так повернулся, стал у края. Заголился, как полагается, штаны уронил, рубаху задрал. Тут солнышко закатное до них добралось, каждую малость высветило. Крепенькие мальчишкины яблочки так и белеют, руки сильные мужские свозь полотно виднеются, кудри черные и золотые горят. И розги блестят. Смотрю, как завороженная, шелохнуться боюсь. Вдруг как сверкнуло, дернулось вверх-вниз со свистом, да в мягкое место впилось. Мальчишка подскочил, выпрямился. Дмитрий Михайлыч его за шею к столу пригнул, так-то не забалуешь. Да и ягодки прямо под руку выпятились, под розги. Хозяин вдругорядь стегнул, да еще, да опять, и пошел хлестать без счету. Алешенька крутится, мычит, да не плачет, кулак грызет, упрямится. Больно, ох как больно, уж дорожки от прутьев набрякли, запунцовели. До спелости яблочки нарумянились, а все сечет Дмитрий Михайлыч, руку не сдерживает. Подхватилась я, и отошла потихоньку. Спустилась в ледник, льду накрошила в полотняный мешочек, на кухне масло деревянное отлила в плошку и к кабинете вернулась. Опять в щелку заглядываю. Вовремя подоспела, как раз хозяин истрепанные лозы отшвырнул. Ох и крепко отпорол дядя племянника, долго не присядет Алешенька. Одевается осторожненько, свербит ведь все, зудит непереносно. Не стала я ждать, пока выйдет, наверх к нему в спальню побежала, жду. Слышу, заходит. Встрепенулся испуганно, не ждал кого увидеть. Тут я ему мешочек со льдом в руку и вложила, и на масло показываю. Ежели холод подержать, да помазать потом, большое облегчение выйдет. А он, бабоньки, руку мою схватил, да и поцеловал по-господски. Аж слезы на глаза навернулись.

Феврония отвернулась, вздохнула. Подруги помалкивали, не желая мешать.

- И вот спускаюсь я вниз, как вдруг Дмитрий Михалыч! Перехватил меня и к себе в спальню втянул. Ты что это, говорит, с утешениями суешься? Кто тебя просил? А я насмелилась и отвечаю ему: «Ваше мужское дело поучить, а наше женское – пожалеть». Он мне – а ежели я за это и тебе теперь розог отсыплю? Согласилась я, только чтоб не отбирал он у Алешеньки облегчения.

Афанасия со Степанидой только ахнули. Да чтобы их гордая подруга, с детства побоев не знавшая, добровольно на порку согласилась?! Феврония вновь мучительно покраснела, но решила досказать до конца.

- Разложил он меня, подруженьки, у себя на кровати, подол задрал, да и принялся сечь со свистом. Так уж мне поначалу невмоготу показалось, аж сердце зашлось, слезами его подушку кроплю да крик заглушаю. Рука у него хлесткая, и силушки не занимать. Потом уж поняла, что мне и вполовину не так сильно досталось, как Алешеньке, а тогда казалось – огнем горю. Но самое срамное, подруженьки, что по нраву мне это пришлось…

— Это как?! – Афанасия не поверила своим ушам. Степанида молчала понятливо.

- Да вот так – и больно, и сладко, и страшно, и совестно, а млею вся… Вдруг перестал он меня стегать, розги отбросил. Будто негу мою почуял. Стал рукою напоротое гладить да растирать. Слышу – дышит тяжело, в мужскую охоту пришел. Все и случилось тогда. И скажу вам, бабоньки, никогда я доселе в такой истоме не бывала…

Феврония поднялась, отошла от подруг. Вновь повернулась к ним.

- Что поняла-то я, подруженьки. Про мою честь али нет, а люб мне Дмитрий Михайлович, и никого другого мне не надобно. Все от него стерплю, лишь бы рядом быть, лишь бы хоть еще разочек наградил бы той лаской…

И замолчала. Молчали и подруги, ошеломленные признаниями. И такая тишина кругом настала, глубокая и недвижная, словно лесное озеро, наполненная уходящим солнцем и пьяными запахами бабьего лета.