Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

СЕНЬКА

Отца Сенька не помнил. Может, его и не было у него. Мать от расспросов сына об отце уклонялась как могла, и Сенька, чувствуя неловкость темы, перестал спрашивать.
Без отца он рос вольготно. Другим пацанам отцы спуску не давали. А у Сеньки одна мать, которая его только грозилась выпороть, а на самом деле пальцем не трогала. Вот и сейчас он с компанией шумно возвращались с реки, где катались на лодках. Кому-то уже кричали с огорода: «Только вернись домой, получишь у меня! Столько дел дома, а он носится со своей ордой!» А у Сеньки мать и сама огород прополет, без него.

Тем временем у него дома мать встречала гостя. Заехал проездом родственник – дядя матери, которого Сенька называл дедом, а за Сенькой и мать стала также называть своего дядю: дед, дедушка. Он не обижался. Так все и привыкли его называть.
Поговорив о здоровье да о делах, завели разговор о Сеньке.
- Как племянничек мой растет?
- Да вырос уже, и не узнаешь. Возраст сейчас такой - озоровать начал. Маленький-то послушным был. А теперь… Известное дело – без отца растет.
- Ты, Алевтина, разбалуешь так сынка. Задумалась бы лучше, каким он у тебя вырастет. Люди-то своих пацанов с ремешком воспитывают. Как их самих пороли, так и они своих чадушек на путь истинный наставляют.
- Так как же ремнем-то? Мал еще…
- Тебя послушать, так он у тебя то вырос уже, то мал еще. Так вырос или мал? Если и мал, то как только подрастет, так уже не мал будет воспитывать-то. Спохватишься, да поздно будет. Станешь локоть-то кусать, да не дотянешься.
Алевтина задумалась. Вдруг выплеснулось из нее:
- И вправду, Сенька уж и не слушает, бывало, что ему говорю, а то спорить начинает, своё что-то доказывать. Да и жаловаться соседи на него чаще стали - озорует пацан. По чужим огородам с дружками лазит, своего-то огорода мало. Лучше бы грядки помог выполоть…
- Грядки выполоть! Да не полоть надо, а пороть! Тогда и грядки полоть начнет как миленький. Не зря наши деды говорили: пороть – что поле полоть.
Алевтина внутренне была согласна, что не наказывать сына уже нельзя. А как наказывать? Слов уже не понимает. Шлепки – что мертвому припарка. Может, и прав дед, что парнишка уже вполне до ремня дорос?
- Да как же я, дедушка, на него руку-то подниму? Ни разу такого не бывало, только шлепала ладошкой.
- Ладошкой! Ладошкой-то только по головке гладить за хорошее. А за озорство-то гладят ремнем по заднице, а не ладошкой.
- Всё понимаю. Так ведь одна я. Не смогу я его тронуть…
- Так это только в первый раз так кажется. А как увидишь, какие чудеса ремень-то делает, так по-другому заговоришь.
- Ну ладно, ладно, согласна я. Надо уже серьезно наказывать. Но как начну-то, если никогда не…
- Ну, так давай я начну. Вот сейчас вернется твой малец, так я сам с ним разберусь, а ты, Алевтина, не суйся под руку. Смотри, да привыкай, а потом уже спуску не давай. Дашь слабину – погиб пацан. Будет тобой вертеть, видя твою слабость. Тут уж такое дело, что если начнешь пороть, то без поблажек. Знаешь ведь моих сыновей? – Обоих порол. И ничего, выросли людьми.
Алевтина знала этих парней – у одного крепкая семья, свой дом построил, второго ребенка ждут. Другой – видный жених. И оба у отца в послушании, слова попрек не скажут.
- Делай, как знаешь. Замучилась я. Накажи его сам. Не могу я, видишь же.
- Хорошо, накажу. А потом ты уж сама продолжай. Да помни: уж коли начала воспитывать сына, то как только дашь один раз слабину, потом сто раз пожалеешь.

- Ну, здорóво, Семен? Узнал? – приветствовал дед вошедшего в комнату внучатого племянника
- Узнал. Здравствуй, дедушка, - смущенно ответил Сенька.
Он понял, что это брат его бабки, который уже бывал у них, обычно проездом, и потому каждый раз недолго.
- Ну что же мы сидим просто так, давайте к столу! – Захлопотала мать.
- Так ведь только что угощала! Сына покорми. А я просто посижу, давно с твоим Семеном не говорил по душам, вот и случай представился.
Семен сел за стол, с любопытством глядя на деда.
Дед помолчал, глядя куда-то в пол. Потом спросил: как Сенька закончил учебный год, много ли двоек нахватал? Ходит ли на рыбалку, в лес? Помогает ли матери?
Отвечал Сенька охотно: что двоек у него нет, правда, есть тройки за год. Что в лесу ягоды еще не поспели, а грибы едва появляться начали. Но они с пацанами уже ходят в лес - птиц слушают, кукушку, дятла. Сусликов в поле смотрят. На реке купаются. На последнем вопросе насчет помощи матери споткнулся…
- Чего ж замолчал? – с удивлением спросил дед.
- Помогаю… - промямлил Сенька.
- А кого просила грядки прополоть? Так и прополол? Буркнул что-то да и убежал к дружкам своим. Помогает он! – не сдержалась мать.
- Ты что же это, Семен? – строго с неодобрением спросил дед. – Прошлый раз я к вам заезжал, так ты еще маленький, помню, был. Ну а сейчас-то я тебя еле узнал – вымахал, верста коломенская. Как же так – такой большой и матери не помогаешь?
Сенька пристыжено молчал.
- Да совсем от рук отбился! – снова вмешалась мать. – И соседи опять сегодня на него жаловались.
- Ну, Семен, это уж ни в какие ворота не лезет! Я-то думал, что ты теперь как взрослый мужик, вместо отца опора семьи, помощник матери, а ты…
Сенька молчал. А что тут скажешь?
- Я своих за это строго наказывал, раз выросли, повзрослели, то по-взрослому и наказывал. Мать тебя, гляжу, совсем избаловала. А вот я бы тебя наказал за непослушание. Вот скажи мне честно, Семен: заслужил ты наказание?
- Заслужил, - тихо промычал себе по нос Сенька.
- Не слышу.
- Заслужил, - сказал громче Сенька.
- Вот теперь слышу. И одобряю, что ты не стал отрицать свою вину, признал, что наказание вполне заслуживаешь. Не каждый так может сознаться. Обычно все на других да на обстоятельства свою вину норовят свалить. А ты, вижу, молодец, не побоялся признаться. А мать тебя наказывает за твои дела?
Сенька молчал.
- Как же! – снова начала мать. – Накажешь его! Совсем парень от рук отбился! Не слушается никого. Скоро и мать родную ни во что ставить не будет.
Сенька весь покраснел, опустил еще ниже голову.
- Так, значит, даже и мать не слушаешь? Мне тебя наказать, может?
Сенька молчал.
- Ты же сказал, что заслужил наказание? Ну чего молчишь? Скажи мне и матери.
- Заслужил, - прошептал Сенька.
- Не слышу!
- Заслужил.
- Ну раз заслужил наказание, и даже сам это признаёшь передо мной и матерью, а мать тебя не хочет и пальцем тронуть, то тогда только мне и остается тебя наказать, раз больше некому, не соседей же звать.
Сенька молчал.
Дед молчал.
Мать молчала.
Наконец дед с шумом встал со стула и вышел во двор.
Сенька допил молоко. Мать убрала тарелки.
В комнату вернулся дед. Строго посмотрел на Сеньку.
- Что ж, Семен. Наказывать тебя буду.

Дед велел Сеньке снять рубаху и майку и повел за руку в сени. Следом за ними вышла и Сенькина мать. В просторных сенях уже стояла отодвинутая от стены на середину широкая скамья.
- Ну вот, Сеня. Здесь тебя и накажем.
Сенька поёжился, встал поближе к матери, подальше от деда.
- Куда же ты Семен? Твое место - самое почетное, на скамье. Готовься. А ты, Алевтина, не возражай. Раз уж все согласились, теперь что же распрягать обратно, коли уже запрягли?
- Конечно, парнишку надо наказать, - ответила мать так, словно сама себя уговаривала. – Как же не наказывать-то? Сейчас уже озорует, а дальше что станет? Да и без отца растет, кто ж наказывать будет?
- Как кто? А ты разве не мать ему? Или сыну зла желаешь, что и тронуть его боишься? Ты и будешь его пороть. Не вечно же мне тут вас учить.
- Да как же я-то? – несмело возразила мать.
- А как другие матери, Алевтина, так и ты. Мало их, одиноких-то? Да ведь справляются.
И, повернув голову к Сеньке, спросил:
- Готов, Семен?
А чего там готовым-то быть, если дед сам уже все приготовил? Вон – даже скамейку уже выдвинул.
- Ну вот, учись теперь, Алевтина, как сына-то надо в строгости да послушании держать. А то ведь вырастет без отца-то, никакого порядка не будет знать. А так – как забалует, да получит ремнем, так сразу образумится. Накажешь мальца, вот он снова и послушный, и хороший. Разве не в радость тебе так-то будет?
- Подрос парнишка, теперь не наказывать уж нельзя, - согласилась мать.
- Ну что же ты, Сеня? – спросил дед спокойным голосом, чуть ли не с лаской, будто и не пороть Сеньку собрался, а спелым яблоком угостить.
Сенька смотрел на лавку, на деда, на мать. Поёжился от нарастающего в душе неуютного чувства. Ложиться на лавку ему не хотелось. Но раз обещал деду и матери… Он тяжко вздохнул. Будь что будет.
- Штаны сними, - подсказал дед.
«Сам снимай, лысый черт», - подумал Сенька, начиная злиться, оттого что согласился на наказание. А куда бы он делся?
- Я буду в штанах, ладно?
- Сними, сынок, дедушка так велит, - вмешалась мать.
Снова вздохнув, Сенька расстегнул штаны, спустил их до самых щиколоток, вышагнул из них, и повесил на гвоздь. Потом несмело шагнул к скамейке.
- Трусы тоже сними, - потребовал дед.
Сенька в нерешительности остановился. Снимать трусы ему не хотелось. Но делать что-то надо было, не стоять же так в одних трусах целый день. Сенька быстро, стараясь ни на кого не смотреть, снял трусы и отправил на тот же гвоздь.
- Наказание ремнем надо получать без штанов и трусов, иначе что за толк от такого наказания сквозь штаны? А как быть зимой, когда ты под штанами вместо трусов толстые зимние кальсоны носишь? Знай, что ремнем по голому телу порют. Ложись! – распорядился дед.
Сенька, от смущения слегка прикрываясь ладошками, подошел к скамье, встал на нее одним коленом, заскочил весь и растянулся на широкой доске, как растягивался так же голышом на верхнем полкé в бане, где его парил сосед дядя Гена. Только сейчас его совсем по-другому будут парить.

Дед подошел и мягким, но уверенным движением руки прижал спину Сеньки к скамье.
Сенька отвернулся, чтобы не смотреть ни на деда, ни на мать. В какой-то момент ему показалось, что все это только для острастки, и дед сейчас простит его, и не будет пороть. Так мать сколько раз ему говорила: «вот сейчас как возьму ремень!» Но ни разу так его и не взяла.

Но после того, как дед вплотную подошел к скамье, Сенька понял что зря на что-то надеялся.

Теперь он лежал в тревожном ожидании порки, ощущая голым худощавым тельцем легкую прохладу воздуха в сенях. Ягодицы и бедра то напрягались, то нервно подрагивали, ожидая удара и боли.
Дед встал рядом, крякнул, и опустил с размаху ремень на светлую попку паренька. Сенька тихо взвизгнул и дернулся всем телом.
- Это еще ничего, - гудел сверху сиплым голосом дед. – Терпи. Умел озорничать, умей и потерпеть.
И новый шлепок – сильнее и больнее первого.
Сенька заревел в голос, задергался всем телом. Но дед крепко прижимал его левой рукой, не давая вырваться.
После третьего удара он уже орал:
- Я больше не буду! Не буду больше!
- А чего не будешь? – с деланным любопытством поинтересовался дед.
И – очередная серия шлепков по уже покрывающейся следами от ремня извивающейся заднице.
- Я так делать больше не буду! – орал сквозь рев и слезы Сенька.
- Как «так» делать не будешь?
- Озоровать не буду. Не бейте меня, не надо!
- Не надо? Да я только начал! Алевтина, не лезь! Озоровать не будешь, а что будешь, если ты кроме озорства ничего и не знаешь?
- Слушаться буду!
Боль от ремня, казалось, разгоралась невыносимым огнем. Сенька готов был уже обещать что угодно, лишь бы это прекратилось.
- Кого слушаться будешь?
- Маму буду слушаться, взрослых…
- Маму и взрослых слушаться будешь? Это хорошо. Вот, сама видишь теперь, Алевтина, как сын-то в разум приходит? А ты еще не хотела его наказывать. Мол, мал еще. Так дите и надо учить, пока поперек лавки ложится.
Дед еще пару раз огрел Сеньку и отбросил ремень.
- Чтобы слушался теперь мать! Не будешь – на обратном пути снова к вам заеду, узнаю, как ты слушаешься.

Сенька не видел сквозь слезы ничего, только почувствовал, что рука деда уже отпустила его. Но хоть дед его уже больше не стегал, боль от ремня никуда не делась, зад нестерпимо жгло.
Сразу встать Сенька не смог. Немного полежав, он, морщась и постанывая от боли, с тихим ревом, весь в слезах, поднялся.
Теперь ему уже было не до смущения от своей наготы. Он доковылял до стены, снял с гвоздя свои просторные черные трусы, надел. Брюки надевать не хотелось. Унес их в руке, бросил на стул в своей комнатке. Сходил умыться. Вернулся в свой отсек у печки, отгороженный ситцевой занавеской от комнаты. повалился на кровать. Лег на живот, но было неудобно, перевернулся на бок, чуть свернувшись калачиком. Потирал зад ладонями. Тихо полустонал-полускулил как побитый щенок. Половина подушки была мокрой от слез, хотя Сенька и утирал их ежеминутно.
Неужели теперь и мать тоже будет не просто грозить ремнем, а станет пороть Сеньку? Мальчишка почувствовал себя совсем одиноким, никем не любимым, чувство обиды вызвало новые потоки слез. Захотелось убежать из дома назло всем, чтоб они обо всем пожалели, и бросились искать и звать его, а он бы не вернулся.
Сенька перевернул подушку сухой стороной вверх, потом стянул с себя совсем свои сатиновые трусы – без трусов было удобнее прикладывать ладони к ягодицам, – и залез под одеяло.
Пролежав так какое-то время, он забылся в полудреме.

Проснувшись, Сенька тихо встал. Был уже вечер. Зад еще болел. Вдруг Сенька спохватился, что он без трусов, нашел их где-то под одеялом, надел, вышел из-за занавески. В окно увидел, что мать принесла воды с колодца.
Поставив ведра на лавку на кухне, спросила:
- Ужинать будешь? Кашу гречневую?
- А где дед? – осторожно поинтересовался Сенька.
- Уехал уже, он же проездом был.
- Уехал, а вещи свои забыл.
- Какие вещи?
- Да вон, на стуле ремень его так и остался висеть!
- Не забыл, это он для тебя оставил. Только не носить, а для порки. Пороть тебя теперь буду за все твои проказы. Раньше только грозилась, а теперь по-настоящему буду.
Сенька так весь и сник от ее слов.
А мать взяла ремень, словно примеряясь к нему рукой, да и повесила за пряжку на гвоздь в стене на видном месте.
Сенька только тяжко вздохнул, вполне сознавая, что теперь у него начнется непривычная для него новая жизнь, совсем по другим правилам, которые установили для своего удобства взрослые. Ему стало тоскливо и неуютно. Но в то же время он уже понимал то, что ему еще вчера и в голову не приходило. Понимал, что он растет, меняется, что отныне он уже не маленький, что вот вырос, стал взрослее, потому и спросу с него теперь будет больше, и разговор взрослых с ним теперь будет уже серьезнее. Уж так устроена жизнь, а жизнь – штука не всегда красивая…