Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Вот, нашёл в одном страом журнале:

Наша старушка-учительница Дарья Трифоновна, проверяя мою тетрадь по чистописанию, ласково улыбнулась мне:
— Тихий и старательный ты мальчик, Сережа Максимов,- а урок снова
небрежно выполнил. Не сердись, но придется уж мне написать об этом твоим
родителям,— и она красными чернилами написала в дневнике, что мои роди¬
тели должны обратить внимание на уроки по чистописанию.
Будь я постарше да похитрее, я бы или вовсе не показал дневник отцу, или выбрал бы момент, когда он бывает расслабленно-добрым после выпивки. А тут я приготовил дневник заранее, а до этого показал его еще маме, и она непонятно сказала, глянув на меня: «Покажи отцу, покажи: пусть и он позабо¬тится об учебе сына».
И вот отец — еще злой и хмурый — не успел закурить свою ежедневную трубку, сидя в кресле, как я протянул ему дневник:
— Дарья Трифоновна вам с мамой написала...
Он скривил губы, но дневник у меня из рук все-таки взял, раскрыл его, прочитал запись Дарьи Трифоновны и стал глядеть на меня. Я стоял перед ним, чувствуя, как боюсь его все сильнее, даже во рту у меня горько сдела¬лось... Лицо отца медленно бледнело, а губы хищно растягивались, совсем по-собачьи обнажая зубы. Я уже понимал, что он сейчас будет бить меня так, как он умеет: не торопясь, очень больно и с удовольствием, что ли... Знал, что мне надо убежать, но не мог даже пальцем двинуть: глядел и глядел ему в глаза, не отрываясь, как, говорят, кролик смотрит на удава, приготовившегося прогло¬тить его. И вот отец неспешно, ничуть не боясь, что я убегу, протянул руку и удобно взял меня двумя пальцами за ухо, даже ласково погладил его для начала...
Я заплакал со страху, такими нестерпимо-уверенными были все движения отца, откровенно-удовлетворенной его улыбка...
— Перевоспитывайся, сынок, перевоспитывайся,— вкрадчиво проговорил
он, улыбаясь еще шире и удовлетворенней, и начал сжимать ухо все сильнее
своими стальными пальцами, пока его будто огнем не обожгло, а в висках
у меня не заломило...— Проси прощения, дурак!..— И отец, потянув книзу за
ухо, поставил меня на колени.
- Папочка... Миленький... Дорогой... Прости... Я больше никогда!..—]
плакал и просил я.
— Как сле-ду-ет пов-то-ри!..— хрипло выговорилось у него.
Мама только застонала, стоя рядом со мной, не решаясь остановить отца.
И я почему-то не мог попросить ее о защите.
— Снимай штаны! — Отец все не отпускал мое ухо; я кое-как расстегнул
их, спустил.— Дай ремень! — все командовал он; я вытянул его из петлей
брюк, подал ему.— Раз! Считай! — Отец вдвое сложенным ремнем, пряжкой
на конце его, пронзительно-больно полоснул меня по голому заду.
— Ай! — вскрикнул я и поспешно повторил: — Раз...
— Два! Ну!..
— Два, ну... Ай!..
Я оказался будто в каком-то кошмаре... Огнем полыхало ухо, насмерть
сдавленное стальными пальцами отца... Ломило в затылке и стучало в висках... И тут же резкая, точно кипятком их обожгло, боль в ягодицах, элек¬трическим разрядом проходившая по всему телу... Командный голос отц. и моя боязнь пропустить счет, сбиться...
Не помню, сколько ударов я насчитал, когда мама подхватила меня на руки, крикнула отцу:
— Изверг!..— И стала меня целовать.
Назавтра в школе меня дразнили ребята: ухо так распухло, что сделалось.
как лопух... Дарья Трифоновна спросила:
— Показал отцу дневник? — и кивнула на ухо.
— Ага.
Она взяла меня за руку и свела в медпункт, а там медсестра заставила меня
и штаны снять, чтобы убедиться, ограничилось ли дело одним ухом. Я почему-то все не мог заплакать, а Дарья Трифоновна только сказала:
— Не бойся, Сереженька, больше я тебе в дневник писать не буду.
Я так боялся отца, что действительно стал учиться лучше, чем до этого.
И поэтому, и потому, что уже тогда я любил оставаться один, чтобы никто мне не мешал, никто меня не тревожил. А главное, мне кажется, потому, что всегда подвыпивший по вечерам отец даже не заходил ко мне в комнату, если знал, что я готовлю уроки. И вот я сидел за столом, чувствуя спиной плотно и на¬дежно закрытую дверь, из-за которой доносились голоса отца и матери, звуки телевизора, и делал уроки, решал даже впрок задачи, а случалось — и читал, тщательно прикрыв книгу учебником.
Месяца через два или три у меня уже были только отличные отметки, а поскольку я и на переменках не шумел, и на уроках дисциплины не нару¬шал, Дарья Трифоновна постоянно ставила меня в пример другим... И так продолжалось до шестого класса, когда я не то взбунтовался, не то просто хуже стал учиться назло отцу.