Часть 5
В присутствии отца Лёньку по-прежнему колотило, но уже не от страха, а от злости. То ли он устал его бояться, то ли поверил словам, что «это не повторится». Он больше не робел под его взглядом, а наоборот отращивал колючки.
Отец сидел за столом, сцепив пальцы в тугой замок. Он уже несколько раз просил Лёньку сесть, но тот стоял в дверях кухни, опершись о косяк. Отец помолчал, снял очки, потер переносицу.
Лёнька готовился, что сейчас отец начнет оправдываться, а он в ответ будет парировать колкостями — он даже заготовил несколько, как ему казалось, неплохих. Жалящие, едкие ответы так и рвались с языка.
— Лёнь, если больно сидеть, возьми подушку. — тихо сказал отец.
Лёнька дернулся и моментально сник. Все заготовленное ехидство тут же испарилось, даже слезы к глазам подступили. Слова попали по больному. Он хотел сразу уйти, но отец позвал:
— Подожди. Подойди сюда. Сядь.
— Как с собакой разговариваешь. — огрызнулся Лёнька.
— Просто выслушай меня, ладно? Сядь, пожалуйста. — Руки отца без конца двигались.
Лёнька понял, что при всей своей непроницаемости, отец выдает себя этими нервными движениями. Пальцы то были сцеплены так крепко, что белели костяшки, то начинали сумасшедший танец. Отец нервничал, здорово нервничал, и от этого открытия Лёньке почему-то стало легче. Он сел напротив и впервые за эти дни посмотрел на него открыто, без гадкого стыдного страха.
— Ты наверняка считаешь меня плохим отцом. Но даже плохие родители боятся за своих детей. И если те совершают глупости или им грозит опасность, бывает сложно сохранить самообладание. — Отец поправил очки. — Когда твой ребенок прыгает со скалы, ты хватаешь его за шкирку и не думаешь, больно ему при этом или нет. Был бы жив.
Отец снял очки совсем, повертел их в руках, опять надел:
— Мне очень жаль, что я... что я не сдержался. Прости. Но я никогда не позволю тебе курить. Ни в восемнадцать, ни в шестнадцать. А в тринадцать это совсем за гранью. Я не буду тебя пороть, но прошу тебя, брось эту дрянь. Пожалуйста.
Лёнька молчал. Он примерно этого и ждал от отца: рассказа о том, что тот действовал во благо, в его интересах и, если и раскаивается, то не сильно. На это было, что ответить, но спорить вдруг расхотелось. Все напряжение, страх и обида, которые изводили его все эти дни, вдруг навалились усталостью. Лёнька сложил руки на столе и опустил голову. Он не хотел ничего говорить, но слова сами нашли выход:
— Знаешь, я первое время очень по тебе скучал. Даже думал, что ты ушел из-за меня. Я целый год писал тебе письма.
— Я ничего не получал. — удивленно ответил отец.
— А я не отправлял. Сначала не знал куда, мама сказала, что у неё нет твоего адреса, а потом сам передумал посылать. Просто писал и складывал в ящик. Понял, что они тебе не нужны. И я тоже не нужен.
— Письма остались? — тихо спросил отец.
— Я все сжег. — Соврал Лёнька. — Перестал писать, от этого было только больней. Но я не переставал о тебе думать, и все время гадал, почему ты меня бросил.
Отец слушал и качал головой:
— Лёнь, это другой разговор.
— Нет, тот же самый. — Лёньку опять стало трясти от злости. — Ты мог позвонить. Мог написать, у тебя был наш адрес! Ты свалил на три года и даже не вспоминал обо мне. А теперь явился, как ни в чем не бывало, сидишь с чугунной мордой и рассказываешь, что будешь мне позволять, а что нет! — Лёнька вскочил, сунул руки в карманы, чтобы унять дрожь. — Ты ошибаешься. Я не считаю тебя плохим отцом. Ты вообще не отец!
Лёнька выбежал из кухни, но тут же вернулся обратно.
— И вот еще что, — он говорил с такой яростью, что сам удивился, — Если ты еще хоть раз... если ты меня тронешь, я пойду к ментам!
Отец стоял рядом, хотел взять Лёньку за плечи, но тот дернулся, выскочил в прихожую, влез в кроссовки, накинул куртку, проверил телефон, хотел уже открыть дверь, но отец помешал:
— Куда ты пойдешь? Поздно.
— Прогуляюсь. Пусти! — ярость ушла, подкатывали слезы и Лёнька прикусил губу, чтобы не разреветься.
— Только недолго. — Отец убрал руку.
Лёнька рванул дверь, кинулся было к лифту, понял, что отец смотрит ему в спину, плюнул и побежал по лестнице.
Лёнька вылетел на улицу и отдышался. В синих сумерках желтые окна многоэтажек светились ярко, как новогодняя гирлянда. Лёнька хотел посидеть во дворе, привести мысли в порядок, но почему-то представил, что отец следит за ним в окно. Может быть отец и не собирался, но Лёньке стало неприятно и он пошел в соседний двор. Нашел скамейку почище, присел. Погрустил, что нет сигарет. Нащупал в кармане полупустой пакетик с сухариками, сгрыз парочку, остальные высыпал голубям. Ветер тихонько трепал Лёньке волосы. Голуби курлыкали, подбирали с земли обломки сухариков.
***
У старшего Севастьянова, по прозвищу Сивый, были совершенно круглые ноги, будто он родился в седле. Фигурой он был похож на пассатижи: маленькая голова, короткая шея, круглые плечи и длинные кривые ходули. Двигался Сивый мягко, словно с ленцой, но эта неторопливость была обманчивой — в нужный момент Сивый бил резко, как удар молнии. Младший — Тоха — от брата не отставал, дрался умело и зло, как заправский уголовник. Лёньку они обожали. Лёнька — хилый, с тонкой шеей, с узким лицом — как очкарик, только без очков — драться не умел, отбрехиваться тоже. Задирать его было одно удовольствие.
Сивый с Тохой вышли из-за гаражей и оглядели утопающий в ноябрьских сумерках двор. Лакомую добычу первым приметил Тоха. Севастьяновы переглянулись и подошли к Лёньке.
— Привет, Лёнчик! — ласково поздоровался Сивый, — На ловца и зверь бежит!
Лёнька вскочил, прикинул, что бежать некуда, сунул руку в карман с телефоном и тут же получил удар ногой в живот.
Часть 6
Цепочку с ключами они сняли вместе с ремнем. Ключи выбросили куда-то, и Лёнька всё ползал по темному двору на коленях, искал их, но так и не нашел. Куртку порвали, из внутреннего кармана выпал телефон с разбитым экраном. Лёнька подобрал телефон, встал на ноги и, пошатываясь, пошел домой.
Севастьяновы били жестоко, потому что у Лёньки не было денег. Отдал бы всё, они бы и отвязались, а он деньги дома в рюкзаке оставил. Он не дерзил, просто устал и забыл, как нужно себя с ними вести — в глаза не смотреть, на вопросы отвечать — за это тоже добавили. Больнее всего было, когда Тоха, будто по мячу, пнул его по голени тяжелым зимним ботинком, Лёнька тогда как упал на колени, так и не вставал уже, пока они не ушли.
Потихоньку Лёнька доковылял до парадняка. Нога болела сильно, он здорово хромал, прислонился к стенке. Ключей не было, пришлось звонить в домофон, отец, конечно, удивился.
В лифте висело зеркало, и Лёнька себя рассмотрел: щека разбита, бровь тоже, но глаз целый и фингала, кажется, не будет. Ремень было жалко — белый, плетеный, новенький, с красивой пряжкой. Севастьяновым он тоже понравился. Куртку порвали в клочья: рукав еле держался, наружные карманы были оторваны, подкладку и ту изорвали — деньги искали: не поверили, что не было. Даже кроссовок умудрились порвать.
Отец ждал на пороге и, как увидел Лёньку, так впервые за все время его лицо изменилось:
— Ты что подрался? — спросил он удивленно.
— Подрался, как же. — Лёньке вдруг стало смешно. — Это меня драли. Второй раз уже за три дня!
Лёнька нервно смеялся, шутка казалась смешной, но отец почему-то даже не улыбнулся.
В прихожей Лёнька вынул телефон, попытался разблокировать: покрытый сеткой трещин экран расцвел ярким калейдоскопом бессмысленных квадратиков. Лёнька выругался. Отец взял у него из рук разбитый телефон, помог стянуть куртку. Ноги не держали. Всё тело мелко тряслось, как после физкультуры. Лёнька сел на пол. Попытался стянуть с больной ноги кроссовок и тот вдруг порвался пополам, а в руках осталась отдельно подошва, отдельно верх.
— Кто это сделал, Лёнь? — отец сел на корточки и помог ему разуться.
— Кроссовки жалко. — Лёнька замотал головой, закрыл лицо руками и засмеялся.
— Лёня, кто это сделал?
Смех перешел сначала в крупную дрожь, а потом в слезы. Отец держал его за плечи, а Лёнька плакал и тряс головой.
— Ладно, пойдем. — отец осторожно потянул его вверх, помог встать на ноги, подтолкнул в сторону ванной. — Пойдём, сынок. Не упирайся.
В ванной отец осторожно раздел его до пояса. Лёнька вяло сопротивлялся, но тот просто крутил его как пластиковый манекен, аккуратно, но настойчиво. Оказалось, что локоть тоже разбит, а на плечах и ребрах расцвели многочисленные синяки. Отец осмотрел ссадины, пощупал ребра. Лёнька вспомнил, что отец врач, но, вроде бы, какой-то ненастоящий — то ли санитарный, то ли гигиенический — он никого не лечил, а только ездил куда-то с проверками.
— Голова не кружится? — отец нащупал шишку.
Лёнька покачал головой.
— Кто это сделал? — опять спросил отец.
— Да что ты заладил?! — разорался Лёнька, — дети они, несовершеннолетние, что ты им сделаешь? В ментовку сдашь? Да им там дом родной!
— Что за дети?
— Сыновья этого твоего... приятеля. — Лёнька скривился.
— Какого приятеля? — удивился отец.
— "Дядя Коля", "Дядя Петя" — передразнил Лёнька. — Автослесаря!
Отец удивился, потом кивнул, поняв о ком идет речь.
— Сними джинсы. — отец протянул руки и даже успел расстегнуть пуговицу на его ширинке.
— Ты что? Отстань! — Лёнька дернулся.
— Не отстану. Хочу ногу твою осмотреть. Снимай джинсы. — Отец опять потянулся к поясу, отталкивая Лёнькину руку.
— Да нет там ничего такого, все в порядке.
— У тебя кровь из штанины в носок течет. — Отец показал на пол. Носок и правда оставлял на кафеле кровавый след.
— Лёнь, я могу раздеть тебя силой. Ты же знаешь, я справлюсь. Но я не хочу делать тебе больно. Хватит с тебя насилия, сынок. Давай сам.
Штанину ниже колена пришлось разрезать, ткань прилипла к ране. Отец хотел было отвезти Лёньку в больницу, но тот уперся. Тогда он заставил его сесть в ванну и холодной водой мыл Лёнькину ногу, смывая кровь и грязь. Ссадина выглядела устрашающе, но отец, кажется, думал иначе.
Лёнька мужественно терпел, пока отец промывал и заклеивал ссадины, бинтовал ногу, смазывал ушибы. Когда всё осталось позади и отец заклеил последнюю ссадину на его лице, Лёнька опять затрясся.
Отец очень осторожно, словно дикого зверя, притянул его к себе, Лёнька уткнулся мокрым от слез лицом ему в грудь, заплакал, и отец его обнял.
***
В постель Лёнька отправился даже не пререкаясь. Отец взял разбитый телефон, порванные кроссовки, уточнил, не были ли кроссовки малы, и уехал, заперев Лёньку в квартире. Тот лег, но долго не мог уснуть. Лежать было неудобно, тело болело везде: Севастьяновы так намяли Лёньке бока, что он мог лежать только на животе, согнув забинтованную ногу.
Лёнька вдруг очень захотел, чтобы вернулась мама. Он почувствовал, что ему ужасно надоело жить с отцом. Каждый новый день оказывался испытанием. Каждый долбаный день, с тех пор как приехал отец, Лёньке было или стыдно, или больно, или страшно, или обидно. Он хотел еще поплакать, но слез уже не было, видимо все кончились.
Тогда Лёнька начал ругаться: на отца, на уродов Севастьяновых и их батю слесаря, на Димку Балыкова и его бабушку, на школу, на физику и математику. Стало полегче. Он даже стал успокаиваться и засыпать, когда щелкнула дверь — вернулся отец.
Тот наклонился над Лёнькой и чуть спустил на спине одеяло. Лёнька тут же испуганно дернулся, но отец его ласково придержал:
— От столбняка. Многовато земли с тебя смыл.
Запахло спиртом, спину укололо. Отец присел с краю на Лёнькину кровать, погладил по голове:
— Я нашел твои ключи, они под скамейкой были. И в больнице справку тебе взял: посидишь дома недельку, от школы отдохнешь. — Отец помолчал немного. — Будут у тебя и кроссовки, и телефон. Ты не волнуйся. Все будет хорошо.
Часть 7
Первый раз они ели вместе, а Лёньке не хотелось сбежать из-за стола. Отец купил на завтрак шоколадные вафли, Лёнькины любимые, Лёнька ел и гадал: случайно отец их выбрал или мама ему рассказала.
Отец без конца крутил свою чашку, ставил её то на блюдце, то на стол. Его руки всё время двигались: он то вынимал ложечку из чашки и клал её на блюдце, то начинал эту ложечку вертеть, то опять размешивал сахар, который давно растворился. Лёнька смотрел на это с любопытством.
Оба молчали, но тишина уже не давила, как раньше. Лёнька поглядывал на отца и ему стало казаться, что за непроницаемой маской видна усталость и еще что-то вроде неловкости или смущения. Да и не таким уже непроницаемым казалось теперь его лицо, скорее просто грустным. Отец тоже поглядывал на Лёньку в ответ, и от этой игры «в гляделки украдкой» внутри становилось немного щекотно. Лёнька не выдержал и улыбнулся. Ему тут же захотелось провалиться сквозь землю от стыда и злости на себя за то, что дал слабину, но отец внезапно тоже улыбнулся ему в ответ, очень смущенно.
— Как ты себя чувствуешь?
— Всё болит. — Лёнька пожал плечами.
— Голова болит? — отец оставил в покое чашку и немного подался вперед.
— Только голова и не болит. — Лёнька кисло усмехнулся.
— Нога? Рёбра? Локоть? Где еще? — перечислял отец.
— Задницу забыл. — Напомнил Лёнька.
— До сих пор!? — отец, казалось, испугался. — Лёнь?
— Да шучу я.
«Ещё осматривать полезет» — подумал Лёнька и добавил:
— Нога болит. И бока тоже.
Отец забеспокоился, дал Лёньке таблетку аспирина, тот сперва упирался, но отец сказал: «Брось геройствовать» и заставил принять.
Лёнька был очень рад, что не надо в школу. Он так соскучился за эти дни по дому, что был рад даже просто посидеть на кухне, пусть и с отцом. Но недосказанность между ними начинала понемногу раздражать. Лёнька понимал, что долго не сможет делать вид, будто все в порядке. Нужно было начинать задавать отцу вопросы, но, как ни странно, пугали не сами даже вопросы, а то, как начать их задавать. Не понятно было, как к отцу обратиться. «Папа?» — нет, так не получится, он не сможет так сказать. «Отец?» — тоже не подходит. За три года Лёнька совсем отвык от этих слов. Не по имени же его звать.
Отец, казалось, тоже начинал тяготиться молчанием. Он поиграл с очками, поводил руками по столу, разглаживая несуществующую скатерть, словно собирался с духом, чтобы начать говорить.
Растущую неловкость прервал дверной звонок.
***
Севастьяновы были полным составом. В квартиру они не зашли, остались стоять на лестнице. Батя-слесарь держал в руках коробки. Он протянул Лёньке руку и представился: «Петр». Лёнька руку пожал, сам поглядывая на Севастьяновых-братьев: их сложно было узнать.
Сивый стоял, опустив бледное лицо, и даже фигура его изменилась: то ли из-за того, что стоял он по стойке смирно, а не «вразвалочку», то ли из-за того, что руки он как-то странно держал за спиной, только ноги его казались прямее. Сейчас он вовсе не походил на дворового гопника, а скорее просто на очень виноватого и несчастного ребенка. Тоха и вовсе вызывал жалость: он дрожал, а ноги все время чуть сгибал в коленях, словно хотел присесть, но не решался; уши у него были ужасно красными и даже как-то криво оттопыренными.
— Вот, сынок, это тебе. — Виновато начал Севастьянов-отец, протянул Лёньке коробки и, когда тот их взял, нерешительно похлопал себя по круглому пузу, будто поторапливая. — Ты это... Прости моих говнюков. Уж, пожалуйста. Они своё получили, можешь не сомневаться!
Он посмотрел на сыновей и продолжил, обращаясь скорее к ним:
— А если они еще раз в твою сторону хотя бы посмотрят, то получат в три раза больше! Это я тебе обещаю. Мое слово твердое. Да и некогда им теперь будет.
Сивый и Тоха молчали, всем своим видом показывая, что полностью разделяют убежденность отца.
— Ну? — отец одернул братьев, те подошли чуть ближе.
Сивый начал первым:
— Прости. Такое больше никогда...
— Глаза! — гаркнул слесарь.
— Прости! — заново начал Сивый, подняв лицо и глядя Лёньке прямо в глаза. Взгляд у него был напуганный. — Такое больше никогда не повторится! Честное слово!
Тоха произнес ту же мантру, только со слезами и всхлипами.
— Ремень! — рявкнул Севастьянов-отец.
Сивый вздрогнул, достал руки из-за спины и протянул Лёньке его белый новенький ремень. Все пальцы у Сивого были в темных синяках.
***
Проводя гостей, Лёнька с отцом опять расположились на кухне. В коробках оказались новые кроссовки, такие же, как были у Лёньки — желтые Найки, только фирменные, а не китайская подделка, и новый мобильник — не самый дорогой, но вполне приличный кореец.
Отец протянул Лёньке симку и, пока тот возился со смартфоном — включал, настраивал, загружал из облака телефонную книгу — всё ходил по кухне в нерешительности. Лёнька наконец посмотрел на него с удивлением. Отец откашлялся:
— Теперь можно ждать маминого звонка, да?
— Она только завтра позвонит. И то, если связь будет. — ответил Лёнька, не совсем понимая, куда отец клонит.
— Я подумал, — смущенно ответил тот, — может быть не говорить ей... про драку? Зачем волновать?
— Угу. — Буркнул Лёнька. — А про порку?
— Это ты сам решай. — Мягко сказал отец. — Только тогда придется сказать за что. Мама знала, что ты курил?
Лёнька ухмыльнулся. Его позабавило, что отец сказал не «куришь», а «курил», словно это дело решенное:
— Она догадывалась.
Отец кивнул и замолчал.
Лёнька наконец набрался смелости, вдохнул поглубже и спросил:
— Где ты жил, когда... после того как... — закончить никак не получалось и Лёнька смутился и покраснел. — Я хотел спросить...
— В Энске. — спокойно ответил отец.
— У тебя там семья?
— Я жил там с дочерью. — отец плотно сцепил пальцы. — У тебя была сестра, Лёня. Сводная.
Часть 8
Грести Лёньке нравилось. Легкие весла не утомляли плечи, и каждый раз, подаваясь назад и отталкивая лопастями прозрачную воду, он чувствовал упругое сопротивление озера. Резиновый пол «Нырка» волнами покачивался под ногами, словно тугие мышцы напрягались под кожей, и Лёнька представлял, что это не дно резиновой лодочки, а спина какого-то доброго и сильного зверя, который везет их с отцом в путешествие.
Папа щурился от солнца, высматривая по курсу подходящий островок:
— Может этот? — он показывал куда-то Лёньке за спину.
Лёнька придержал весла, повернулся и поглядел по ходу лодки, куда указывал отец.
— Я не хочу на большой. — Не согласился Лёнька, — Я хочу на маленький, но высокий! Чтобы кругом была вода, как будто в за́мке!
— Ладно, тогда греби дальше! — папа сидел напротив, зажав коленями рюкзак, поглядывал на Лёньку и улыбался.
Лёнька греб. Лодку чуть покачивало, невысокие волны со смешным чмокающим звуком шлёпали о резиновые борта. Солнце припекало, и блики на морщинистой глади воды начинали слепить. Отец вынул из рюкзака бейсболку и напялил Лёньке на макушку. Тот фыркнул, бросил весла, надел бейсболку козырьком назад.
— Ты не устал? — спросил отец, — Давай я на весла?
Лёнька помотал головой. Ему нравилось грести.
***
О том, что у него была дочь, отец даже не знал. Это было нечестно и горько, но в жизни много несправедливого. Например, рак у детей. Ему сообщили три года назад. Отец поехал в Энск, а обратно уже не вернулся.
Рая — так звали Лёнькину сводную сестру. Папа сказал, она бы Лёньке понравилась. Увезти её из Энска было нельзя, она жила только в больнице. Отец остался с ней. Он устроился в больницу и два года работал там, ухаживал за Раей и жил там же, в больнице, — больше было негде. Когда она умерла, отец остался в Энске. И каждый день сам хотел умереть.
Лёнька долго набирался смелости спросить, но отец его опередил:
— Почему я тебе не звонил? Почему не писал?
Лёнька кивнул.
— Струсил. — Спокойно ответил отец. — Думал, что не справлюсь. Не выдержу. Услышу твой голос и сломаюсь, не смогу остаться, сбегу. А потом...
Отец пытался объяснить, что было потом — после похорон, как он жил, почему не звонил и не приехал, но так и не смог. Он начинал рассказывать, сбивался, долго молчал, вертел в руках чайную ложку. Начинал заново. Опять сбивался. Потом ложка со странным тихим звуком сломалась пополам. Они оба удивленно посмотрели на две половинки мельхиоровой ложечки и отец вдруг заплакал. Лёнька вскочил, кинулся к отцу, обнял его и все повторял: «Не надо, не говори! Не надо!».
***
Маме про плохое решили не рассказывать. Когда она позвонила, Лёнька говорил про школу, что отец помогает с уроками, что оценки Лёнька исправит, что живут мирно. Мама слушала недоверчиво, потом попросила отца. Тот говорил в трубку: «угу», «да всё хорошо, правда», «нет, он всё ест» и всякое такое. Кажется, мама поверила.
Отец обрабатывал Лёньке ссадины, перевязывал ногу. Лёнька больше не ломался, терпел. Однажды отец положил ему руки на плечи и попросил: «Сынок, ты только не прогоняй меня, пожалуйста». Лёнька ткнулся лицом ему в грудь и понял, что отец вернулся.
***
Подходящий остров наконец нашли. Пришлось обойти его вокруг, чтобы найти пологое место, где пристать — остров весь был одной гигантской каменной глыбой с густой макушкой из сосен и берез под самым небом. Лодку втащили с трудом. Поставили палатку, отец развел костер, повесил котелок, стал возиться с обедом.
Лёнька обежал крошечный островок, нашел самое высокое место и стал вертеть головой. Горизонта не было. Небо сливалось с поверхностью озера, окружая бездонной синевой со всех сторон. Пестрые каменистые острова были похожи на рассыпанные по глади зеркала нарядные бусины. Редкие пушистые облака отражались в этом зеркале с кристальной ясностью. Лёнька стоял на вершине скалы, глядел по сторонам и представлял, что остров плывет в небе.
Папа осторожно обнял его сзади и чуть потянул назад, подальше от края:
— Хороший вид, правда?
— Отличный! — согласился Лёнька.
— А на закате будет совсем улет! — папа крепко обхватил его двумя руками и зарылся лицом в Лёнькины волосы.
https://ficbook.net/readfic/11490767