Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Мужик.

Часть 1

Лето выдалось жаркое и скучное. Знойный воздух над сизым асфальтом дрожал, как огонь над костром. Дворы опустели: все разъехались на каникулы, кто к родственникам — бабушкам-дедушкам, кто в пионерские лагеря, кто с родителями на дачи, а счастливчики — к морю. Федька Косолапов, Саня Цыпченко и Леха Курочкин — главные Васькины школьные друзья — уехали в лагерь на две смены. Первый раз остался Комар летом один, ещё и в городе. Отцу на заводе не дали для сына путевку, а может, он не очень-то и просил. Горевал Вася недолго: главное в лете что? В школу не надо! Поспать можно подольше, учиться никто не заставляет и неприятностей ждать неоткуда. Впрочем, с последним пунктом он погорячился. Молодой июнь словно сдернул с города шляпу, и небо ухнуло куда-то ввысь: облака ползли по синеве аж в три ряда, будто смотришь в бездонный колодец. Тополя раскидали по улицам свой пух, отгремели, как положено, грозы, и началась жара. Окна в домах раскрыли нараспашку, затянули марлей от мух. Одеяла исчезли с постелей — все спали под простынями. Мужики с красными носами, в мятых пиджаках поверх маек, потянулись к пивным ларькам. В магазинах у прилавков с коричневым мясом роились тучями мухи. В кино крутили «Зорро» для всех и «Генералов песчаных карьеров» — для взрослых. На улицах появились тетки в грязных чепцах с тележками, полными мороженого, а на углу Гагарина и Мира по утрам, часов до одиннадцати, стояла бочка с квасом. Словом, пришло в город обычное советское лето. Отец с утра, пока поливальная машина ещё кружила между домами, уходил на работу. Васька вставал часам к десяти, делал наскоро зарядку, шел на кухню. На столе, прикрытая от мух газетой «Правда», его ждала тарелка с бутербродами и чашка молока. Иногда это был чай и полбрикета творога, политые сгущенкой, или крутое яйцо, но чаще бутерброды — кашу в их доме не жаловали. Отец все резал крупно, по-мужски: и батон, и «Докторская» были накромсаны на два пальца — такого бутерброда одного на весь день хватало. Позавтракав и умывшись, Комар складывал из «Правды» бумажную шляпу и шел гулять один. То ли возраст такой начался, то ли настроение захлестнуло, но Вася полюбил прогулки: только парки и скверы его не привлекали, он обследовал заводские задворки, окраины рабочего района, чужие дворы и открытые чердаки. Прожаренные солнцем улицы расходились переулками, их теснили высокие каменные заборы фабрик и заводов, но вскоре кирпичные стены сменялись ржавой сеткой и заросшими зеленью задворками. Деревья здесь росли гуще и выше — кроны им никто не пилил. Окраины района отвоевала себе природа: проплешины пустырей зарастали сорняками и мелким кустарником. Тут стрекотали сверчки, и шум города был едва слышен — доносились только гудки с железной дороги и гул турбин с заводов. Пахло мазутом, гудроном от асфальта и некошеной травой. В полях крапивы порхали бабочки и стрекозы, а в непересыхающих лужах суетились головастики и пиявки. Васька, парень городской, деревней не избалованный, примерно так себе природу и представлял. Казалось, стоит пройти чуть дальше сквозь это буйство зелени, и вон там — под тенью дубов, покажется приветливое озеро или веселая речка. Но нет, после зарослей обычно начиналась свалка, а за ней внезапно чужой, незнакомый двор. Чужие дворы Комар тоже любил, все в них было новое и непривычное. Незнакомые дядьки лениво чинили машины (обычно одну, зато всем двором), незнакомые тетьки развешивали на веревках белье. Старики, хмуря кудлатые брови, стучали костяшками домино, мелкая детвора играла в незнакомые игры, а ребята постарше встречали взглядами настороженными и любопытными. Васька в чужом дворе чувствовал себя путешественником, первооткрывателем.

— Ты ищешь кого-то, мальчик? — кричала ему из окна незнакомая женщина, свесившись грудью на карниз.
— Нет, я так. Просто. — Пожимал плечами Комар.
— Чего «просто»? — не понимала тетка.
— Гуляю…
— В чужом дворе? — хмурилась та и беспокойно поглядывала на развешенные в палисаднике огромные панталоны с оборками и серые простыни. Комар отворачивался и быстренько пересекал двор, в поисках второго выхода. В те времена многие дворы были обнесены заборами и даже на ночь запирались на ключ.
— Люсь! Люся? — кричала тетка своей товарке в доме напротив,
— чего это он, а? «Я, — говорит, — просто»! Чего это «просто»?
— А рожа-то хитрая! — кричал Комару в спину другой женский голос, — а потом вещи пропадают…

Был в таких прогулках свой азарт, свой риск, свое развлечение. Но больше человеческого общения любил Васька побыть в одиночестве. За первый летний месяц он приглядел несколько подходящих мест: чердак над стекляшкой — там и выход на крышу имелся, и вид сверху открывался красивый — немножко на реку, немножко на аммиачный завод, немножко на парк имени Тридцатилетия Ленинского Комсомола.

Если до стекляшки идти не хотелось, можно было прогуляться до гаражей в соседнем дворе: там, во втором ряду, многие боксы пустовали, ворота заросли травой и ржавчиной. Место было уединённое, народ там не шастал.

Комар забирался на крышу бетонного гаража, пристраивался в тенечке от разросшегося рядом тополя, доставал украденную у отца беломорину и, попыхивая сизым дымком, предавался мечтам.

Мысли уносили Комара далеко во времени: он видел себя взрослым — в очках, с усами, в пальто и шляпе. Под пальто был тёмно-синий костюм — двубортный пиджак, белая рубашка, галстук, а под пиджаком сбоку на кожаной портупее — пистолет. Сложно сказать, кем работал товарищ Комаров в этом не очень далеком будущем, но без него как-то ничего в стране не ладилось — ни летали в космос ракеты, ни снималось кино, ни строились на Марсе города. То тут Вася Комаров должен быть принять ответственное решение, то там взять проблему под личный контроль. Известные артисты и артистки, учёные профессора, спортсмены и военные — все ждали его совета, его решения. Бывшие Васины учителя обращались к нему по имени-отчеству, виновато заглядывали снизу в лицо, неловко мялись, пожимая руку. Школьные друзья глядели с восхищением. Светка Пенкина в синих джинсах и футболке с импортной надписью «Sport», под которой уже угадывалась грудь, глядела робко, с надеждой. И только Танька Синицына всегда портила сладкие мечты — даже в голове у Васьки Комарова она почему-то вела себя как в школе: окинет, бывало, недовольным взглядом, поправит свой отглаженный черный передник и скажет: «Почему у тебя, Вася, опять брюки мятые? Вечно ты какой-то неопрятный».

Впрочем, Синицына являлась в мечты нечасто. Светка Пенкина в слегка распахнутой на груди ковбойской рубашке и другие девчонки места ей почти не оставляли. Черная «Волга» уже ждала у подъезда, Вася хлопал на прощанье отца по плечу и уезжал по своим колоссальным делам. Приятно помечтать погожим летним деньком, скрестив по-турецки ноги, и попыхивая батиной папиросой. И пусть ты тринадцатилетний сирота и троечник, прозванный в школе «хулиганом», в фантазиях ты можешь быть главным человеком на Земле.

***
Морда у Кольки Оплеухина была совершенно круглая — как блин. Маленькие злые глазки на ней горели вечно сердито, даже когда он улыбался. А улыбался Оплеухин в двух случаях: когда собирался кого-то побить или когда кого-то били у него на виду. Его приятель Гришка Лопухов, — по кличке «Лопух», естественно, — был похож на питекантропа — узкий лоб, выпуклые брови, широкая челюсть, длинные руки с мощными кулаками — словно созданные природой держать и колотить. Оплеухин сегодня улыбался. Лопух закатал до локтей рукава. В руках у настоящих хулиганов трепыхался как муха в паутине младшеклассник Воробьев. — Ну что, Воробей, мы тебя предупреждали? Предупреждали. Ты деньги принес? Не принес. Считай, сам напросился! — Голос у Кольки Оплеухина был до того противный, как у шпиона в кино, что даже Лопух поморщился. — Пеняй на себя, очкарик! Оплеухин с Лопуховым взяли мелкого в «коробочку» — ни влево, ни вправо не рыпнешься — жирная лапа с короткими пальцами обняла за плечи, вроде как по-дружески, а сама подталкивает вперёд — за гаражи. Тот нос повесил, но плетется, куда деваться. К чести Воробьева надо сказать вел он себя достойно, другой бы разом скуксился, разревелся бы, стал бы вырываться, а этот ничего — идёт не сказать чтобы гордо, но вполне по-мужски, как партизан на расстрел. Васька Комаров это всё с крыши гаража видел. Как привели Воробья в тихое место, как снял тот очки — чтоб не разбили, как плюнул в Оплеухина — целил, видимо, в морду, да недолет — попал аккурат в цветастую надпись «Олимпиада 80» на белой Колькиной футболке, — все Комар видел.

Лопух замахнулся так медленно, что Воробьев успел зажмуриться. Ударил своим пудовым кулаком мелкому по губе, и тут же всё лицо у пацана залилось красной юшкой.

По-хорошему, лезть не стоило. Чужой двор, опасные ребята — Лопуха с Оплеухиным вся школа боялась. И не то чтобы Васька такой был смельчак, чтобы за всех подряд заступаться, но уж больно выходило нечестно, да и вид у шпингалета мелкого до того был несчастный, что дрогнуло сердце у товарища Комарова.

Васька поднялся, поправил невидимый пистолет, спрыгнул на поросший одуванчиками асфальт.

— Вы чего, ребята, двое на одного что ли? Некрасиво…

Часть 2

Голос у гражданки Оплеухиной был под стать фигуре: громкий и звокий, словно труба, он заполнял собой всю лестничную клетку, от подвала до верхней площадки. Нижние ноты гудели, верхние прыгали эхом, отражаясь от стен. Скандалить она явно любила — слова из неё так и сыпались, ни разу она не прервалась, не дала Ваське оправдаться.

С её слов получалось чудно́: это не Оплеухин с Лопухом хулиганы, а как раз Комар — накинулся, как бешеный пёс, на её сыночка, разбил тому глаз, нос и губу, чуть руку не сломал! Хорошо, что она на крики бедного ребенка вовремя подоспела, а то убил бы! А вы, товарищ как-вас-там, совсем сына распустили, вырастили настоящего уголовника!

Пару часов назад Вася праздновал победу — в одиночку отогнать от Воробьева двух гопников, дать тому убежать да ещё и самому успеть смыться, пока тугодум Лопух соображал, что случилось, и вот — всё перевернулось с ног на голову.

Отец на нежданный звонок вышел на площадку, оттер выскочившего Ваську плечом, и теперь под потоком оскорблений и угроз он словно сдувался — его лицо то бледнело, то краснело, а виноватый взгляд уже шарился по полу.

Колька Оплеухин робко выглядывал из-за маминого бока, обтянутого ситцевым платьем, и зыркал неподбитым глазом зло и торжествующе. А Оплеухина старшая входила в раж: по третьему разу расписывая, какого морального урода вырастил отец и куда этого урода теперь нужно определить:
— Да по нему же тюрьма плачет! Посмотрите, что он с моим сыночком сделал? Ведь живого места нет! Что же это у вас за зверь такой?!

Отец молчал, не спорил. Васька тоже. Оплеухин хлюпал в нужных местах разбитым носом для пущего эффекта.

— Я к участковому пойду! Заявление напишу! Милиция пусть разбирается! Пусть его в спецшколу отправляют, раз он такой! Зверь бешеный. Пусть изолируют!

Наконец, она выдохлась. Топнула на прощанье ногой, развернулась и, сердито тряся дородным телом, двинулась вниз по лестнице. Каблуки её стучали по ступеням решительно, побитый Колька семенил следом — при упоминании милиции он резко сник и глаз от пола не поднимал.

Отец смотрел им вслед с таким тоскливый лицом, что жалко было на него глядеть.
— Папа, всё совсем не так было! — попытался оправдаться Вася.
— Докатился… — отец покачал головой, — до милиции докатился!
— Да ведь я… Ведь не так всё! — Васька замямлил.

Никогда он перед отцом не оправдывался, но сейчас казалось, что всё-таки надо — ведь обвинения несправедливые! Вот только отец его не слушал.

— Позор какой! — он схватил Ваську за шиворот, так что футболка затрещала, и впихнул обратно в квартиру. — Ну-ка руку покажи!

Вася нехотя протянул ему кулак с разбитыми об оплеухинские зубы костяшками.
— Понятно.

— Вид у отца был не сердитый, а разочарованный, и от этого Комару стало ещё хуже:

— Папа, но ведь это нечестно! Ведь они маленького обижали… — в горле пересохло от обиды и несправедливости.

— Если драка неизбежна, значит ты дурак, раз не смог договориться без кулаков!

Говорить больше было не о чем. Отец толкнул Васю в комнату и полез за ремнем: нижний ящик у комода заедал, отец дёргал его сердито, раздражаясь всё больше и больше, тот выдвигался с каждым рывком по сантиметру, дико скрипя.

— Зараза! — папа встал перед комодом на колени, лицо у него покраснело от натуги. Ящик сопротивлялся.

Вася сел на узкую свою тахту, стянул через голову футболку. Вместо страха от предстоящей боли и унижения навалилось вдруг отчаянная тоска. Подумалось, что каждый раз он заканчивает здесь — на тахте, под ремнем. Каждый раз он становится старше на одну порку. И каждый раз всё повторяется заново: новые дни, новые надежды, новые мечты, сомнения, тревоги, победы и поражения. Но в конце всегда одно и то же — боль от ремня, стыд, обида и унижение.

Нет, так было не всегда. Раньше не было так стыдно, не было так горько в душе — только больно. Была обида на отца, но не было такого острого чувства безысходности.

Отец победил. Ящик выпрыгнул наружу, выплюнув на пол всё своё содержимое: старый свитер, из которого Вася вырос, футболки и трусы, фланелевые рубашки горчичного цвета, синий спортивный костюм с пузырями на коленях и потёртый ремень.
— Пап. — Первый раз заговорил Комар с отцом перед этим.
— Зачем каждый раз так?
— А как? — ремень у отца в руках сложился петлей, видно было, что кожа на нем потрескалась и местами облупилась. Совсем истрепался.

«Об меня» — подумал Вася.

Слезы вдруг рванулись наружу — не от слабости и не от трусости. От отчаяния, что опять всё кончается так бесславно и горько. И обидней всего, что ведь незаслуженно!

Товарищ Комаров с усами и шляпой, в двубортном костюме и пистолетом на поясе, сунул руки в карманы, опустил глаза вниз и весь сжался. Костюм стал ему вели́к, и усы оказались фальшивые. Шляпа съехала на бок, и самый взрослый человек на Земле вдруг всхлипнул совсем по-детски:
— Пап? Ну, не надо…

У отца в глазах мелькнуло на миг удивление, словно в газете «Правда» вместо статьи про успехи народного хозяйства и достижения социалистического общества вдруг написали правду. Никогда ещё сын с ним не спорил и о снисхождении не просил — принимал наказание стойко, как должное.

Мелькнуло сомнение и тут же исчезло.
— Хочешь чтобы тебя в милиции на учёт поставили? В спецшколу отправили? А дальше что? Я с тобой бьюсь-бьюсь, а ты… Ложись!

Отец лупил зло и долго. Вася сунул себе в зубы кулак и каждый раз, когда хотелось крикнуть «больно», кусал его всё сильней и сильней, пока порка не закончилась — внезапно, на самой высокой ноте, когда казалось, что терпеть больше нет сил. Уходя, отец грохнул дверью так, что за обоями что-то посыпалось. Вася потрогал сбитыми в кровь пальцами пылающий зад и разревелся.

***
Летний вечер втекал в комнату долгожданной прохладой — занавески на открытом настешь окне надувались как парус. Трамвай с грохотом проехал, мазнул по темной комнате резким светом. Стены вздрогнули. Звякнул в серванте сервиз. Мокрое пятно на подушке росло.

В коридоре заскрипел паркет. Отец ходил мимо двери туда-сюда иногда останавливаясь — тогда скрип замолкал, половицы только тихонько потрескивали, когда он в нерешительности топтался. Часы в его комнате пробили шесть. Потом полседьмого. Потом семь. С кухни запахло ужином.
Васька слез с тахты, оделся. Возле вывернутого ящика комода так и лежали разбросанные вещи. Он, шипя от боли и поскуливая, встал на карачки и принялся складывать всё на место: белье, свитера и рубашки, спортивки. Ремень.
В жёлтой щели под дверью мелькнула тень, исчезла, потом появилась снова. Замерла, помялась. Наконец, отец решился, заглянул:
— Пойдем ужинать. Вась?
Комар сложил одежду в ящик, пристроил между стопками ремень. Комод заскрежетал противно, но сил задвинуть ящик внутрь у Васи не хватало. Отец помог.
— Ужин готов. Пойдем. — Позвал он.
Вася замотал головой, старательно отворачиваясь, лишь бы не разреветься опять, теперь у отца на глазах. Это было бы слишком унизительно. Тот взял сына за локоть, аккуратно, ласково, и от этого стало ещё хуже — горький комок тут же пополз из груди в горло — Вася расплакался бы, но спас звонок в дверь.
На узкой площадке оказалось ужасно много народу. Мама у Воробья была маленькая, с растрёпанной короткой стрижкой — как у мальчика. Она переводила с отца на Комара испуганый и смущённый взгляд:
— Простите пожалуйста, что так поздно. Ты Вася?
У Воробьева разбитая губа была заклеена лейкопластырем. Он шагнул вперёд и показал на Комара пальцем:
— Это он! Это он меня спас!
Обернулся и уверенно кивнул — сперва маме, потом участковому.