Отправлено: 24.06.17 11:32. Заголовок: Ещётот. Насчет Федора... распорядиться!

Ещётот. Насчет Федора... распорядиться!



Ах, как звучит! Прямо дух захватывает, сердце замирает. И хочется знать, "что ждет впереди", как это будет с бедолагой Федором из хорошо знакомого всем нам рассказа Тургенева, забывшим подогреть вино для своего помещика. Как будет исполняться распоряжение помещика?

То ли Федору будет приказано самому ступать на конюшню, то ли его туда поведут "под белы рученьки" крепкие мужики. Как скоро? В тот же день, час или иначе? В какой одежде он явится на порку, в той же парадной ливрее, которую он носит, прислуживая за обедом? Сам ли спустит портки по приказу или не послушается? Спустит их до колен, ниже или оголит только ягодицы? Кто те мужики, что будут пороть? Друзья-соседи или ненавистные старосты-враги? И сколько лет Федору? Это молодой парень или же мужчина лет 35, а может быть, лет 45? Какого поведения ждут от него во время порки? Устроит ли, если он будет терпеть боль, стиснув зубы, не издав ни звука, или же наказание продолжится до тех пор, пока он не проплачется как следует, не прокричится и не будет умолять с каждым новым ударом о прекращении порки? Кто определит меру порки, количество и силу ударов: помещик заранее или же сами мужики, исполняющие его волю? Имеют ли они власть над ним в этот момент? Кто будет присутствовать при порке? Сколько человек будут держать наказуемого? Каким образом? Розги посыпятся слева и справа или же только с одной стороны? Долго ли продлится порка: минут 5, 10, 20 или полчаса? Как она закончится? Какой разговор состоится между мужиками после порки? Как будет доложено помещику об исполнении наказания? Будет ли Федору дано время прийти в себя после порки или же он должен будет сразу же вернуться к исполнению своих обязанностей, подавать ужин?

В общем вопросов много. Захватывающее это зрелище, "порка на конюшне". Жаль, что сейчас такого никогда не увидишь, даже в кино, лишь умозрительно. Но знать подробности того, как это было тогда, интересно. Буду благодарен участникам форума, если кто-то поделится своей информацией, мыслями, предположениями, фантазиями.


А мне картина видится так. Староста, получивший приказ "насчет Федора... распорядиться", выйдя из столовой, где сейчас обедает барин, натыкается на Федора, бледного как полотно. Тот уже знает от самого барина, что его ждет порка. Староста говорит Федору: "Что ж ты, болван, барину вина подогреть не мог? Не первый год ведь служишь, а все не выучишься. Ступай за мной." И они идут вместе на конюшню. Там обычно всегда есть мужики, они выполняют текущие работы по содержанию лошадей и ждут распоряжений барина. Порка провинившихся - это часть их работы. А за плохую работу их и самих могут выпороть, любого из них. Наказания этого они боятся, очень боятся. Порка - это не только страшная боль (ведь секут мужики всегда жестоко, от души, всласть, по-взрослому, вкровь распарывая ягодицы). Это еще и жуткий стыд. Хотя они и знают друг друга сто лет, а снимать портки, ложиться на скамью для порки, быть не в силах сдержать крик, плач от боли и прилюдного унижения, все это стыдно. Потом, о наказании будут знать и дома, будут разговоры по всей деревне. Это тоже очень стыдно.
И вот они на конюшне. Все готово. Порка начинается. Порют 2 мужика: один слева, другой справа. Третий держит за щиколотки. Четвертый стоит над скамьей, над головой Федора, смотрит в ту же сторону, что и Федор, прямо, где на табурете расположился староста. Он закуривает, приказывает начать порку. Уже к 10 удару боль почти нестерпимая, ведь в ходу ивовые прутья. Федор орет, глаза влажные, он просит о прощении. Но порка только началась. Какие тут могут быть переговоры! Новые розги. Порка продолжается с новой силой. Федор ревет, рыдает, тяжело дышит, сопли, в глазах слезы, он кричит, что виноват, умоляет простить "Христа ради". Все это время четвертый держит голову Федора за волосья прямо, так чтобы его глаза были видны старосте. Уже 30, 40 ударов принял Федор. Староста закуривает новую папироску. В этот момент нервы у Федора совсем не выдерживают, и он уже визжит. Но свирепые розги не останавливаются. Каждый удар мучителен. Несколько раз Федор должен объяснить под розгами, за что он наказан, чтобы уж точно никогда не повторить свою провинность. Вот уже 60 ударов отсчитано, но папироска не докурена. Что ж, пусть посекут еще, да посильней. Последние 10 ударов - это уже совсем наковальня. Но вот и все: порка окончена. Федор еле встает, весь в крови, ноги едва слушаются. Он надевает свои белые панталоны, и следы телесного наказания скрыты. Только глаза выдают его. А староста говорит: "Иди к барину. Благодари за порку. Скажи, что для тебя это на всю жизнь наука. Он будет доволен."

!!!!!!!!!!!!!! ....Попробуем продолжить?
Действующие лица.
Богатый помещик Пеночкин - розовощекий , внешне сдержанный жизнелюб и сибарит. Англоман.
С челядью говорит тихим голосом. В имении поддерживает
идеальый порядок, люди всегда хорошо кормлены, опрятно одеты, обуты.

Староста Петр Нилыч - крепкий, невысокий 50-летний мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и нависающими над ней розовыми щечками. Как и барин, - не терпит беспорядка,- завидев оный, даже в мелочах,- скор на расправу,- виновных находит неуклонно... и, независимо от пола и возраста,- сразу ведет на конюшню. Редкий день обходится без свиста розог...,- челяди-то эвон сколько! К слезам, крикам и визгу секомых равнодушен. Всегда добивается, чтобы в перерывах на смену розог наказываемые выкрикивали свои провинности и клялись исправиться. Богобоязнен,- по большим праздникам не наказывает.

Старшая повариха Катерина - ядреная, круглолицая и черноволосая бабенка 40 лет; мужа забрили в рекруты давно; поначалу погуливала, пока за нее не взялся Нилыч. Одно время дворня поговаривала, что часто видят ее выходящей из флигеля старосты во внеурочное время. Да Нилыч быстро укоротил языкастых...
Повариха Ольга - миловидная улыбчивая девка осьмнадцати лет,- месяц, как куплена на торгах.

Лакей Федор - холеный, упитанный 30-летний лакей; имеет гордый, самодовольный вид, любит покрикивать на поваров и буфетчика, не пьет, не курит, презирает "мужичьё", глуповат: ливрею носит, любуясь собой.

Исполнители.

Старший конюх Гаврила - крупный, неразговорчивый бородач 60-ти лет; любит лошадей; как и Нилыч, уважает порядок.

Кучер Чумазый, - как зовут,- никто и не помнит,- черномордый, с "татарщинкой" в облике, вечно улыбающийся (даже когда злится и матерится) , 35-летний жилистый мужичонка невысокого росту, крепко сбитый; год назад от него подалась в бега с полюбовником молодая жена, за что Чумазый впервые был СТРОГО наказан; с тех пор баб недолюбливает, зло постреливая на любую узкими глазками. Дворовые девки уже пугают друг дружку: "Попадешь-ко вот к Чумазому под розги!" И верно, когда ему случается сечь бабу, глаза разгораются, весь поджимается, стегает с оттяжкой, нелепо подпрыгивая и выдыхая что-то, вроде "Й-я-а-ссь!!",- наказываемые сразу взвывают, голосят, в ужасе тараща глаза на звероватые ужимки кучера, визжат от страха не меньше, чем от боли. ---------------

Лучше ужасный конец, чем ужас без конца...
Конюх Солдат - вернувшийся после 25 лет рекрутчины солдат. Семья вымерла. От предложенной барином «вольной» отказался: «Так привычнее, да и сытней, ваш бродь!». Был приставлен к лошадям в помощь Гавриле. Всю работу, включая и порку, выполнял добросовестно, без эмоций.
Кучер Петруха - веселый белобрысый 17-летний паренек. За любовь к лошадям и верховой езде был взят в кучера. Порол без азарта, слабо, - хотя и был наказан за это старостой дважды. Замечен в симпатиях к поварихе Ольге.

Еще действующие лица – дети Пеночкина (автор забыл о них, залюбовавшись на Чумазого - за - работой):
Сын Володя - мальчик 14-ти лет. Автор желает видеть его эдаким шалуном, коего батюшка водит на конюшню 2-3 раза в месяц, где и сечет «детскими» розгами самолично. Таким он и был.
Дочь Елена - тихая и мечтательная 15-летняя девушка. С тех пор, как 5 лет тому назад умерла матушка при родах, свои тайны доверяла только дневнику.
Гувернантка Натали - 23-летняя выпускница пансиона, месяц назад приглашенная для обучения детей английскому и кой-каким другим предметам. Французскому их успела обучить мать. Барин любил жену и только через 5 лет опомнился, что детки-то недоучены. Натали своих родителей не помнила и до пансиона жила с теткой,- болезненной мелкопоместной дворянкой, ныне слегка выжившей из ума… Кажется, звали ее Коробочкой. Место свое Натали получила от директрисы пансиона, чей муж некогда служил с Пеночкиным . С Натали барин был сух и строг, как и подобает истинному английскому джентльмену обходиться с прислугой. За месяц уже три раза бранил за то, что она чересчур мягка с детьми. Платил, правда, очень хорошо.

Поварихи сегодня забегались, срочно готовя внеочередной обед: как же,- к барину прибымши в гости с охоты его давний приятель-помещик, да еще говорят и писатель! Срочно разбуженный, после обеда прилегший лакей Федор таращил глаза и злым гусем шипел на поварих, торопя проклятое бабьё. Не любил их Федор, шпыняя ежедневно и любуясь собой со-стороны при этом : «Ну, чистый енарал… или – выше бери! Как вот распекает подчиненных на плацу!»
Когда за обедом вдруг барин тихо, но строго спросил лакея: « Отчего вино не нагрето?», - тот в ответ только слегка развел руками и виновато заморгал преданными глазками.
-« Ну, ступай, голубчик. Да позови Нилыча.» Федор, мелко переступая ватными ногами, вышел в коридор, добрался до гостиной, где ожидал аудиенции староста, и дрожащим высоким голоском проблеял: « Приглашают-с. Вас-с». Староста сидел в глубоких думах об одном своем дельце. Прикупил на последней ярмарке вторую коровенку (семья-то большая, семь ртов, почитай), а лес-то на хлев надо у барина просить. Кумекал- проводит барин гостя и будет в благодушном виде опосля бесед да выпитого. Но тут, по виноватому виду лакея понял сразу: «Оплошал, мерзавец! Теперь жди выговора за этих олухов…»,- крякнул и пошел важной, как всегда, походкой в столовую. Зайдя и приблизившись к столу, Нилыч торжественно поклонился гостю, затем барину, и уважительно наклонил голову, вслушиваясь. –« Э-э-э… Насчет Федора…, распорядиться. Обленился, мерзавец. Вино холодным подал. Да и вели десерт подавать».
- Будет исполнено-с,- поклонился староста и вышел, наливаясь краской стыда и злобы.
Федор стоял у высокого арочного окна, теребя руками пуговицу парадной ливреи, бледнея и путаясь в мыслях: ” Как же так-с? Два года – безупречно-с…ни единого замечания… Обласкан был не раз. Хвалил же барин! Да как хвалил-с! Говаривали-с: - Тебя, Федор, и Государю не стыдно показать. Молодец. Вышколен великолепно. И выправка и ручки и щечки, - ну, - чистый ангел в ливрее. Молодец. Исправно служишь. И стать у тебя - истинно царского лакея. Не иначе, как прежний хозяин крепко тебя школил. Небось, и наказывал часто?» - Никак нет-с, барин! За всю службу токмо два выговора имел-с! -« Ну-ну… Видать, это у тебя от рожденья. Хорошо. Так и продолжай. Авось, и у меня без выволочки прослужишь». -… Вот и дождался,- думал Федор. Он хорошо знал, что значили порою эти тихие слова барина - «Ступай, голубчик». Часто после этих слов, когда не было гостей, барин требовал подать кофей на балкон и, попивая, с тайной радостию вслушивался в свист и чмокание розог, что доносились от конюшни, стоны,!
вскрикивания и причитания наказываемых,- и приговаривал: ” Чуки-чук! Так яво! Покрепче! Так-так! Памятней! Чуки-чук!». Иногда визги и вой доносились такие, что мороз по коже шел, мурашки бежали по спине и волосы нехорошо пошевеливались. Да ведь пока бог миловал и Федор считал, что для «мужичья» - это так и надо. И представить себе никак не мог, что вдруг и его, такого красивого, в ливрее, ”что твой генерал”, стоя у зеркала, размышлял он,- и будет сечь какое-то грязное мужичьё!? Да еще – так сечь?! – Н-нет.. Все же он чувствовал себя любимчиком барина. Даже большим, чем детки. Ведь Влоденьку –то барин частенько на конюшню важивал-с. И крики-визги и вой сынка слыхивали-с мы не раз-с… А его-то, Федора, как и Еленку… Ни разу и не тронули-с… Как-же-с… Ну, да. Обидно, конечно. Оплошал-с… Не иначе, на сегодни – отставка мне. Николка будет обслуживать. А мне сегодни – отставка-с. Недопущен…
Из столовой вышел хмурый, с багровым лицом староста, подошел, остановился, грозно поглядывая из-под насупленных бровей: ” Иди скажи Катерине, чтобы десерт сами немедля подавали. Да передники почище одеть. Затем - ливрею в шкаф, да мигом ко мне.» -Слушаюсь-с! Лакей бросился на кухню. Копируя барина, тихо и четко выговорил Катерине: ” Десерт сами сейчас подадите. Кофей, коньяк, ликер и наливку. Буфетчик все уже на поднос выставил. Кофей на отдельном подносе выставьте и несите. Да передники на чистые сменить. А мы со старостой по делу отлучимся.” Поварихи уважительно покивали головами, схватившись переодеваться. Лакей вышел в гардеробную, снял ливрею и легким шагом пошел к старосте, все не веря в конюшню. Нилыч хмуро взглянул: « Что, мерзавец? Догордился собою? Говорил я тебе: - Не к добру сие, гордыня твоя, говорил? Ты ведь уже возомнил, что бога за мотню ухватил! Слышал, чай, как на конюшне под розгой поют? Разжирел, свинья! Оленился! Уже и вино барину подогреть трудно стало?!
Ступай за мной, скотина!» Не слушая лепета Федора, староста двинулся решительной походкой. Мелко семеня и подрагивая ляжками, Федор шел за старостой, лепеча что-то неразборчивое и самому даже непонятное. В его мозгу никак не укладывалось, что разве это его, барского любимчика,- и вдруг ведут куда-то на конюшню, как какого-то грязного мужика или девку-егозу… Нет, это – неправда! Это какой-то сонный сон! Или он в бреду… Он даже ущипнул себя за руку,- больно! Никак и вправду, а? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! ЭТО-СОН!
Сон оборвался резкими запахами навоза и густого махорочного дымка. Двое конюхов и два кучера сидели на скамейках в просторном конюшенном помещении у распахнутых ворот, отдыхая от перевалки сена «на верха». Увидев хмурого Нилыча и Федора с красными пятнами на лице, мужики сразу все поняли и заулыбались: Ага. И девку нашу красную наконец-то привели причаститься,- бормотнул Гаврила. Нутром чуя некое презрительное высокомерие Федора к себе и удивляясь ему, мужики уже не раз говаривали о нем: И что за чудо такое? Мужицкая ли работа – тарелки ко столу подавати? А гонору - что твой барин! Ладно, как веревочка ни вейся… Посучит, стервец, ножонками и у нас тут. - И улыбались, зная, что рано ли, поздно, а этому – бывать.
Поздоровавшись с мужиками, староста оглядел хозяйским глазом «светлое» помещение конюшни. Пол успели уже от сена подмести. Нилыч подошел в угол, где стояли три дубовые бочки с розгами в воде - детские пучки, с аршин, «ординарные» двухаршинные пучки лозы и березки и – «строгие»- толстые одиночные лозаны в соленой воде. Макнув палец в третью бочку, лизнул его и удовлетворенно кивнул головой. Рядом стояла многим знакомая дубовая лавка, отполированная с великим усердием. Буркнув Гавриле: «Готовьте к наказанию», староста пошел с обходом конюшни. Хоть и знал, что у Гаврилы и Солдата всегда порядок идеальный, да огляд нужон везде. Федор с последней надеждой буравил мигающими глазками спину старосты. Осанку по-привычке лакей имел прежнюю, держа перед мужичьем голову гордо. Ан прежнего высокомерия на мелком личике уже не было. Гаврила кивнул Солдату: «Скамью», и тот вынес тяжелую лавку на середину, начав разматывать привязанные к ножкам ремни для рук-ног секомых. Чумазый, весело осклабившись, подошел к лакею и гаркнул в его отупелое лицо: «Сымай портки, да ложись!» Федор подрагивавшими пальцами теребил шелковый шнур пояса алых плисовых штанов с застежками под коленями, шевеля жирными пухлыми губами: « Зачем это? Што это? Барину вот все скажу…». Солдат, уже стоявший в ожидании у скамьи, по-армейски выкрикнул: «Молчать! Снять! Лечь!». Чумазый, ловко подпрыгнув, ткнул лакея заскорузлым кулаком в затылок и тот уже оказался у самой лавки. Даже кучер Петруха, впервые выявив такую прыть при экзекуции, подлетел к Федору, ловко развязал его пояс , дернул порты вниз и прихватил крепкой рукою подрагивавшие в коленях ноги Федора. Солдат, взяв нелепо качнувшееся дебелое тело за ворот полотняной рубахи и локоть, прижал его к лавке, тогда как кучер забросил ноги и вытянул их с силой на себя. Чумазый привычно и ловко накидывал ременные петли на конечности и затягивал их, упираясь ногой в ножки скамьи и вставляя клинья в кольца зажимов ремней. Петруха нес «парадный» стул со спинкой, ставя его напротив изголовья лавки, а рубаха растянутого на скамье лакея уже была завернута на плечи. Розовое и упитанное, с редкими курчавинками рыжей шерсти от лопаток и выше, тело растянутого тяжело дышало, нервно подрагивая. Широкий округлый зад (ну, - чистая баба,- скалясь, пробормотал Чумазый, разминая плечи) подергивался, сжимаясь-разжимаясь вне воли хозяина. Федор все еще не верил происходящему…, пока не взглянул на ужимки Чумазого, чье лицо выдавало предвкушение сладкой мести. Полный страх все еще не охватил лакея, ибо сознание протестовало и не могло принять простой факт, что его БУДУТ СЕЧЬ. По вспотевшей коже разбегались крупные мурашки, так заметные в ярком солнечном свете, падающим из распахнутых ворот.
Явился Нилыч, удовлетворенно крякнув при виде разложенного на лавке тела. Кивнул на ворота: ”Закрыть. Двери – тоже. Эй! Штиблеты сымите. Да и эти, белые… чулятки – тоже… - порвать может”. Павлуха быстро стянул штиблеты и начал скатывать белые гольфы. Однако, ремни на лодыжках мешали. Пришлось выбить клинья, распустить ремни и тогда уж снять. Растянуть сильно, как это делал Чумазый, он не сумел и у лакея появилось чуть больше свободы движений. Он слегка засучил ногами, пытаясь освободиться. Этого никто не заметил в образовавшемся полумраке, где кроме подслеповатых длинных и запыленных окошек, отсвечивало матовой белизной только тело на лавке. – Непорядок, - подумал Нилыч,- надо указать помыть окна. Гаврила редко брался пороть сам, но тут, похоже, возжелал, и стоя у бочки со «строгими», перебирал лопатообразной ручищей комли торчащих лозанов. – Не-не, Гаврила. Наказание ординарное. Но проберите построже с Чумазым эту свинью. Ишь, наел телеса на господских хлебах, что твоя баба. Обленился, мерзавец, что кот ленивый. Меняйте розги через десяток. А ты, негодяй, провинность свою всяк- раз говори.
- Простите, Петр Нилыч,- заныл лакей,- Виноват-с. Вино не подогрел-с,- истово заглядывая в глаза старосты и все еще надеясь на некое чудо спасения. Конечно, его раньше, у прежнего хозяина пару раз наказывали, но это делал древний старик-сторож тонкими березовыми прутиками, да и давал не более 30-ти таких «розог», что секомые только чуть постанывали и вовсе не считали это серьезным наказанием, промеж собою похихикивая над старым добрым барином, коего и обворовывали чуть не дочиста.
-Виноват, так терпи и запоминай, скотина неразумная! Начали!- кивнул он стоящим с розгами у скамьи конюху и кучеру. Гаврила, ухмыльнувшись в бороду, высоко занес пучок красноталовых лоз и, шагнув к лавке, резко и со свистом влепил в подрагивающие полушария: « Ц-с-свич-чь!» Лакей взвизгнул, запрыгав на лавке и засучив ногами. Крутя от ужасной боли головой, он только успел краем глаза заметить резкое, в прыжке, движение оскалившегося в широкой улыбке Чумазого, шипяще-резкий звук…, и задохнулся от кипятком ошпарившей розги Чумазого, - березовых четырех прутов, охвативших полный зад и с оттяжкой дернувшихся вниз и вбок: «Ш-ш-шач-чь!!» Судорожно, ступеньками, едва набрав воздух в легкие, Федор завопил в страхе, озираясь и не видя ничего вокруг. Тело сначала «обмерло», затем задергалось в тщетной попытке упрыгать от страшной скамьи. Из глаз брызнули обильные слезы и следующая розга Гаврилы пока даже не прочувствовалась и только тупо впилась в верхнюю часть зада, оставляя на нем потемневший вспухающий след в четыре полосы. Солнце вышло из-за туч и протянуло через оконца над воротами ровные, с пляшущими пылинками, полосы через всю залу «светлой» части конюшни. Картина с важно восседающим на стуле старостой, двумя наблюдающими с ласковым интересом на скамье у стенки мужиками, и центром ее, - растянутым на лавке лакеем и двумя азартно порющими работниками, приобрела некий тайный, религиозный смысл покаяния. Стали видны розово-краснеющие вспухшие полосы на дрожащих полушариях зада и красное от натуги, со слезами на подергивающихся в страхе щеках, лицо Федора. Порка мерно продолжалась, распугивая летающих вокруг закрытых ворот ласточек и стрижей поросячьим визгом и громкими, до хрипоты, криками наказываемого. Вот и по первому десятку отмахали. Гаврила отбросил измочаленный пучок в сторону и пошел выбирать новый. Чумазый тоже, стегнув в последний раз уж и вовсю истрепанным пучком березки и выкрикнув свое любимое: «Й-я-а-ссь!», склонив голову вслушивался в громкий вой и затем уж – тихое завывание некогда гордого «полубарина»
… Староста резко одернул: « Не выть, баба! Что должОн говорить? НУ!» Продолжая подвывать, путаясь в словах непослушным языком, лакей промямлил с усилием: ”Ы-ы-ый! В-в-винн-новат-с! Простиит-тя! В-в-вино не нагрел-с! Прости-и-ите, пожалуй-ста-а!»
Нилыч удовлетворенно кивнул головой и промолвил приготовившимся к продолжению экзекуторам: ”Не частить. Пореже, да покрепче его, свинью!» Он все еще помнил, как подвел его этот надутый индюк. И с удовольствием даже услышал очередной «Чвв-вятт-ть!» от новой розги Гаврилы. Следующий за ним поток воя и слез лакея только успокаивали душу раздраженного старосты. Чумазый вошел в раж, тряся вспотевшим чубом и выбивая своей знаменитой оттяжкой новые, невиданные визги, сопли и телодвижения секомого. Выпученные от боли и страха ожидания новой, доселе невиданной им боли, глаза Федора уже ничего не могли видеть от невозможности сосредоточить взгляд. Ему казалось, что следующего удара он не выдержит. Страх охватил его целиком и взвывания перешли на непрерывный вой и крик, перемежающийся тонким визгом. Он не мог управлять голосом, как и телом, что жило уже своей собственной жизнью, вертясь и прыгая, конвульсивно дрожа полушариями и суча ногами, пытаясь вырваться и уползти от раскаленных розог. Но вот и вторая смена на новые… Фу. Жарко стало даже ко многому уже привыкшему Петрухе, и только Солдат невозмутимо вглядывался в распухший исполосованный зад вертлявого лакея. Теперь уже с трудом удавалось услышать от едва ворочающего распухшим языком и облизывающего пересохшие толстые губы лакея его трудные извинительные речи. Староста не торопил, поругивая и давая отдохнуть усердным экзекуторам.
Автор с сожалением покинул сию энергическую сцену и, тихонько скрипнув дверью, вышел на залитый солнцем двор, поправляя сбитую набок шапку-невидимку. Увы, его ждали и другие действующие лица, пренебрежение к которым совсем не входило в его планы.
Еще сопровождая старосту с лакеем на конюшню, краем глаза он заметил, что совсем рядом, на скамейке под дубом сидели двое детей барина с гувернанткой. Очи гувернантки чуть прикрыты от яркого солнца. Она, пока еще не догадываясь о скорых событиях на конюшне, беспечно болтала с детьми на разные пустяковые темы. Однако, автор сразу заметил появившиеся на милых детских личиках столь разные выражения: у Володи оно стало равнодушно-насмешливым, но у Елены…- вдруг заблестели заинтересованно глазки и она заерзала, приоткрыв рот и желая что-то спросить у гувернантки. – Что вы хотели сказать, Элен?- спросила Натали девочку.
-Мисс Натали, можно я сбегаю на-немножко…, ну, по своим, ЛИЧНЫМ… делам…, ну, вы меня понимаете, да?
-Хорошо, только ненадолго, Элен.
Сделав быстрый книксен, девочка скрылась, для вида уйдя по дорожке в сторону сада. Потом же, скрывшись за кустами роз, быстренько забежала за одну из сторон конюшни и, путаясь в оборках длинного платья, забралась по стоящей лестнице на потолок конюшни и полезла через наваленное там сено к широкому лазу над светлицей, где в это время неспешно шли приготовления к порке .Она легла, свесившись над краем люка и внимательно слушала и всматривалась в происходящее. В чем же дело, спросит недоверчивый читатель? Что за странные выходки юной уже почти-дамы? Не бред ли это взбесившегося автора, а? Отнюдь, господа критики. Я ведь на плетке свято и истово поклялся писать одну только правду и ничего, кроме правды! Кажись, даже скамью грыз в истовом просветлении и к правде стремлении. Вот.
А дело-то все в том, что не более, как пару месяцев назад, аккурат в начале мая, в одно теплое солнечное утро, когда еще и гувернанткой в имении «не пахло», гуляла наша барышня после завтрака в саду, и тут повели самого красивого из прислуги, одногодка Елены, - Васятку-буфетчика на конюшню, вот как теперь, поругивая и выговаривая. Девочка была совсем неравнодушна к нему, но папенька запрещали общение с прислугой, строго-настрого, пригрозив крепким наказанием. Володю уже не раз наказывали..., и он рассказывал, что это очень больно. Подкравшись, стоя за кустом у открытых ворот конюшни, Елена все-все видела и слышала, хватаясь за багровые от стыда щеки и впитывая каждый звук и каждую новую сцену. Когда похныкивающий буфетчик спустил брюки и на полусогнутых ногах плелся к скамье, у самой скамьи вдруг он бросил поддерживать их и попытался закрыть что-то так сильно торчащее у него между ног, на что один кучер хохотнул и сказал: - Ба, да ты уже и мужичком становишься, Васька! Ничо! Это бывает.., щас мы его упокоим, - ложись давай. Мы и детскими умеем угомонить». Барышня по врожденному любопытству, бывало, подглядывала на речке за купающимися голышом сверстниками-крепостными. Видела уже отличия у мальчиков и девочек там…, между ног. Но тут ее привело в неописуемый восторг это нечто, что так агрессивно и красиво вдруг стало торчать у буфетчика. Потом его привязали и стали сечь розгами. Он так красиво и весело подпрыгивал и громко, по-девчоночьи повизгивал, что барышня была очарована еще и этим. Ей ужас-как захотелось взять в руки розги и больно-пребольно стегать этого негодного мальчишку. Во-первых, чтобы он еще выше и сильнее подпрыгивал своей покрасневшей от розог попой, а во-вторых,- так ему и надо, противному трусу, что не может тихо перед сном прокрасться в спальню к ней и поговорить-поиграться. Если бы Васятка узнал бы про эти девичьи мечты барышни,- он бы сильно удивился, да и, чего греха таить, - испугался бы такого пристального внимания к своей особе. С сожалением вздохнула Елена, когда порка буфетчика так скоро закончилась. Всего-то пол-сотни… Нет уж! Она бы дала 2…, нет,- три сотни .., и не спешила бы так, а растянула удовольствие на 2-3 часика… Поглаживая пучочком розог, поглаживая-поглаживая…, а потом креп-пенько стегая! Вот. Об этом она исписала не одну страницу дневника… Теперь вот постепенно фантазия, не имея подпитки, стала чуть тускнеть. А тут еще приехала эта «мисс» и стала сразу уводить их в дом, как только заслышатся эти таинственные звуки порки. Вот же жалость!
Увы, здесь, пока она добиралась через этот пыльный сеновал, лакей уже лежал на лавке и его быстро привязывали. Так что это самое «торчание» она и не увидела, по-неопытности считая, что у мужчин это бывает перед поркой всегда… Но, красивую порку она все же увидела.
Пороли лакея гораздо, гораздо крепче, чем ее Васятку и двигался он так необычно и смешно, что ей пришлось крепко вдавить свой хохочущий рот в рукав платья, чтобы не выдать себя смехом. Правда, и не догадалась, что за такими воплями наказываемого никто ведь ее и не услышит. Как и она в начале порки не слышала окликов мисс и Володи. Потом гувернантка ушла в беспокойстве за пропавшую девочку. Уведя Володю в дом, сама Натали бросилась в сад искать негодную девчонку. Со страхом прислушиваясь к звукам порки, долетающим из конюшни, она зябко поводила плечами, боясь задуматься, как страшно будет ругаться отец, узнав о пропаже дочери. Тетя ее не трогала, называя «сироткой», но в пансионе за все три года пять-шесть раз воспитательница слегка высекла «тет-а-тет» и воспоминания о той боли заставили тоже волноваться, вслушиваясь в столь сильные крики наказываемого мужчины. - Да-а-а, решила она,- здесь вам не добрая воспитательница с ее тонкими прутиками в слабой женской руке, если уж ТАК вопит, да еще и мужик!

 Отправлено: 24.06.17 11:34. Заголовок: Где эта негодная дев..

Где эта негодная девчонка? Ах, зря я ее не наказывала! Теперь уж верно,- накажу!
Утомленный ползанием по сеновалу автор, едва не чихая от пыли, пополз к выходу на лестницу, оставив раскрасневшуюся барышню копить ее девичьи мечтания в столь суровой сцене. «Ах, если б знали, из какого сора! Растут стихи, не ведая стыда…», как спустя много лет напишет подружка ее внучки. Автор пер в столовую, где и присел, запыхавшись, на стул у дальней стенки, с робостию поглядывая на великого Ивана Сергеича, что так мало написал о своем добром приятеле Пеночкине, переложив таким образом это неблагодарное занятие на его, автора, слабые и хрупкие плечи.
Дверь на балкон была закрыта и звуки из конюшни сюда почти не доносились. Коньяк был уже уполовинен, когда хозяин любезно предложил приступить к кофе. Разлив по чашкам и пригубив, барин вдруг принюхался к чашке и отставил ее в сторону: «Извините, май дарли, я на минутку отлучусь». Выйдя на кухню, резко спросил,- Отчего кофе селедкой пахнет?- Растерянная старшая повариха Катерина развела руками и тупо опустила очи : «Звиняйте, батюшко барин, не доглядела я. Небось, Олька опосля селедки руки не помыла и сразу кинулась молоть и варить. Вот оно и пахнет». Барин в раздражении гневно раздул ноздри и открыл дверцы кухонного буфета, где стояли бочонок с кофе и жестянки с чаем. – А где кофейный совок? Вы что же, дурищи, лапами его хватаете?! Поварихи засуетились по кухне и наконец старшая нашла его в банке с сахарной пудрой. – Вот, батюшко,- он. Гневно подрагивая щеками, барин ткнул пальцем в Олю: «Ты! Еще раз нарушишь мои инструкции,- пойдешь в свинарки. Руки после селедки мыть с мылом! И пользоваться приборами, а не хватать все руками!- Палец ткнул в Катерину,- А ты обязана приглядывать и учить! Впредь – не потерплю! А для памяти и за то, что опозорили меня перед таким гостем, - марш на конюшню обе. Скажете старосте, что я велел строго наказать. Эй, люди! Есть тут кто?- Из моечной выглянуло испуганное личико посудомойки. – Присмотреть тут на кухне, пока староста не придет и не распорядится.». Баба закивала головой, не смея и сказать ничего. Барин круто повернулся и ушел в столовую. Поварихи в спешке посеменили на конюшню. Оля, никогда не поротая своим прежним добрым хозяином, подрагивая нижней губой, спросила старшую: « А это очень больно будет, тетенька?»
Катерина, зло сверкнула на нее глазами: «Да уж накричишься под розгой, дура! Меня уж цельный год, почитай, не стегали, да вот из-за дурости твоей опять напорют! Однако, строгое - это видать мно-ого-о… Феклушу, уборчицу, в прошлом годе строго высекли, так день отлеживалась. Вот то-то, девка!» Они уже приблизились к конюшне, когда последний благодатный для истерзанной плоти лакея перерыв закончился, и он что-то нечленораздельное прохрипел сиплым голосом: «В-в-виавастсс… Ввин-но-сс не …грел-л-лс..»,- и шмякнулся толстой багровой от натуги щекой на мокрую, в слезах и соплях, поверхность скамьи. Вошедшие поварихи в ужасе остановились перед лавкой, не в силах отвести взгляд от страшной картины исстеганной и ужасно распухшей задницы. Белого цвета на ней не оставалось, иссиня-свекольные полушария слегка пошевеливались и на них подрагивали крупные, с клюкву, капли крови; некоторые тихо сползали по поверхности, кривыми тонкими ручейками подчеркивая такой непохожий от вспухающих полос рельеф полушарий, некогда округлых и бархатисто-матовых. Наказуемый тяжело дышал, чутко вслушиваясь в возникшую тишину и тупо разглядывая сквозь туман чьи то ноги и подол длинного сарафана, не понимая,- что это, - зачем баба и почему вдруг баба. Ему уже чудилось, что все – позади и это он где-то в другом месте…, можь, на кухне или… еще где…
-Вона, какое дело у них со старостой было,- вспомнила Катерина про лакея, бледнея лицом вслед за Ольгой и никак не сумев оторвать испуганных глаз от жутковатой картины слегка ворочавшихся полушарий. Голос старосты заставил ее вздрогнуть: ”Пошто это вы, голубушки, сюда без спросу заявились, а?” - Нилыч уже догадывался о причине, поняв, что не скоро теперь барин придет в благое расположение духа и начиная уже сердиться на этих …- Дак…, Петр Нилыч, я – за недогляд, а Олька вот руками опосля селедки кофей брала… Велели строго наказать, …обоих…,-перебирая передник руками, проговорила тихо Катерина. – Эх, дурищи-то! Опять порядка не знаете! Опять – двадцать пять! Ведь барина перед гостем оплевали! Ну, погодите, будет вам и строгое! Пока смотрите, как секут. Последняя перемена осталась борову! Дайте ему попамятней!
Уже вспотевшие от тяжких усилий работники молча переглянулись и, тряхнув розгами, продолжили с неутихающей силой сечь распластанное тело мычащего из последних сил лакея. Чтобы не забрызгивать все кровью, они не стали больше обрабатывать зад, и Гаврила стегал спину, а Чумазый – ляжки. Федор опять засучил-задергался ногами, тонко и протяжно завыв, взвизгивая порой после особо удачных захлестов Чумазого. К концу на спине образовались равномерно вспухшие красно-синие полосы, а задняя поверхность ног до самых колен покрылась множеством вспоротых полос с кровавыми капельками. Бабы в ужасе пытались закрыть лица ладонями, но староста остановил порку и строго прикрикнул на них: «Не сметь, негодницы! Смотрите, что и с вами будет!» Бабы опустили руки вниз, сцепив до хруста в пальцах и вдавливая их по центру белоснежных передников, будто вдруг захотели по малой нужде…
- Ф-ффу-у.., устало вздохнул Гаврила и бросил укоротившиеся розги в кучу использованных. То - же сделал мокрый от пота Чумазый, скорчив на звероватом лице мину сожаления, как бы говоря: «Как, неуж-то уже и кончено? Я только во вкус вошел…» . Петруха быстро подскочил к скамье и распутал ремни, зная, что нерасторопность старосту злит. Нилыч вгляделся в распухший, кровоточащий зад лакея и кивнул Солдату,- Обработай малость. Штаны измажет, скотина эдакая. Солдат заглянул в каморку, вышел с чистой тряпицей, макнув ее в рассол со «строгими», отжал слегка и прошелся по разукрашенным полушариям, придавив поясницу тяжелой лапищей. Резкое взвывание и дробно-мелкий стук ног о поверхность лавки заставили ухмыльнуться мужиков. Убедившись, что крови нет, Солдат резко натянул рубаху лакея вниз, гаркнул ему на ухо, - Встать! Одеться! - от чего Федор, всхлипывая и ничего кругом не видя, начал судорожно натягивать узкие штаны, ставшие совсем тесными. Поскаливаясь, Чумазый помог, вздернув их вверх и заставив того в немом крике некрасиво растянуть рот от боли. С трудом дотянувшись до штиблет и зацепив негнущимися пальцами белые гольфы, он попытался сесть на лавку обуваться. Взвизгнув, будто это была раскаленная сковорода, он растерянно посмотрел на старосту. Ладно, махнул рукой тот: «Иди так. Зайдешь к Знахарке во флигель, пусь тебе энти места помажет чем там у нее.. Отлежишься до ужина, а потом – стол барину накрывать! Да гляди у меня, мерзавец! Ошибись хоть раз, - вдвое больше получишь! Благодари за науку, свинья, - и марш отсюда!» Федор, низко кланяясь, стал бормотать севшим голоском: «Благодарю за науку, господин староста. Благодарю-с…»
-Что ж, Катька! Твой черед наказанье получать. Скидавай одежку до рубахи и марш на скамью! – отчетливо прозвучала команда старосты. - Пороть вы будете,-кивнул он Солдату и Петрухе. –Да сил у меня не жалеть! И не мазать! Не то, знаете, что с вами будет! Строгое,- оно и есть строгое!

Солдат насухо протирал скамью, готовя ее по раз установленным «инструкциям» (любимое слово барина). По ним «детские» вязались в пучки из 4-6 прутиков, кои в вершинках только выравнивались. Давалось ими обычно по полусотни ударов с переменой через 10-20 раз. «Ординарные»- по 3-4 прута в пучке, вершинки коих должны быть «с гусиное перо» толщиной. Давалось по усмотрению старосты, но обычно, не менее сотни. Лакей получил чуть более полутораста, - да и то, - по изнеженности своей холеной кожи…, - Нилыч собирался дать ему поболее. «Строгие»- длинные, в 2,5-3 аршина прутья, - «лозаны», - всегда замачивались в крутом рассоле и пороли ими, отступив на пару метров от скамьи, делая только пол-шага при ударе… Удары тоже наносились не «абы как», но непременно, первый - по дальней, второй,- по ближней половине, начиная от ложбинки и поднимаясь вверх. Каждая розга обязательно должна концом рассечь кожу, чтобы появилась кровь. Тут же, возле скамьи, у ног, стоял и третий работник, что в перерыв на смену лоз должен специальной чистой «тряпицей», влажной от рассола, снимать лишнюю кровь, чтобы не было брызг. Когда тряпица полностью пропитывалась до алого цвета, ее меняли на свежую. Менее чем на «две тряпицы» – «строгой» порки не бывало. Обычно, хватало 80-100 лозанов в зависимости от крепости кожи и обширности зада. Но, староста строго следил, чтобы к концу порки оба полушария были равномерно покрыты просечками эдакой клюквенной россыпью по всей поверхности, не взирая даже на то, что некоторых молодых девок приходилось по два-три раза «отливать»,- впадали в обмороки. Хотя, «бывалые» и «три тряпицы» выдерживали и даже сами вставали со скамьи.
Поварихи, конечно, не знали про эти, строго соблюдаемые на конюшне инструкции, - у Пеночкина профессиональные тайны никто не выбалтывал, как и легко дагадались все читатели, а через всего-то час, даже недотепа – автор, что называется, «допер». Катерина, уже чуть успокоившись, увидя, как лакей ушел сам и вполне ничего-себе,- вон, даже вечером к работе приступит…, стала спокойно раздеваться. Она надеялась на некоторое снисхождение от старосты по их старой дружбе…, чего-там,- больше, чем дружбе…. Ну и что ж, что теперь она с ним ничего такого не позволяет? Ей новый егерь очень уж приглянулся и теперь уж месяц, как в свободное время зачастила в лес с лукошком, где совсем недалеко его избушка…. Небось, у Нилыча в деревне и женка есть. А быть «флигельной женой» ей уж не с руки. Она и забыла, что староста два разика грозил ей лично «разобраться» с ее поведением, но все как-то туманно, глядя через плечо ее куда-то вдаль. - Подумаешь,- мыслила она. – Наплевать, чай. Обойдется! - Так порой и птица, нога коей уже попала в силок, продолжает, неразумная, беспечно клевать ягоды, и только снявшись лететь с ветки, понимает все свое сокрушительное падение от безжалостного рывка петли. Вот так и наша старшая повариха, внешне спокойно, с уверенными движениями женщины, знающей цену своей привлекательности и стати, разделась до сорочки. Положив одежду на скамейку у стены, подошла к лавке, легла и даже подтянула длинный подол белого полотняного холста на поясницу, оголив могучий зад, превосходящий шириной доску…, и спокойно посмотрела карими глазами в глаза старосте, чуть вздохнув и прошептав: «Виновата я». Это спокойствие Нилыч принял исключительно за гордыню, кою пресекал в дворне неустанно. Наливающиеся яростью глаза его блуждали с фигуры поварихи на все окружающее, пока, едва сдерживая гнев, он не прогремел: «Ты пошто шуршишь там, псица? Ясно и слышно говори свою вину! Ну?!». Движением подбородка он заставил Гаврилу и Чумазого быстро вязать-растягивать, закатывать сорочку на плечи, в то время как Солдат и Петруха начали выбирать лозаны, пробуя их в воздухе с жутковатым звуком, напоминающим свист и гудение одновременно. Взгляд старосты уперся в дрожащую фигуру Ольги и он в досаде даже плюнул: «А тебе, мерзавка, отдельное приглашение надо? Разоблакайся немедля, стерво! Я вам покажу лениться! Как?! Барина? На десерт! Селедкой!? Ах вы ж сучки!!» Впился взглядом в растянутую: - Ну-у?! – Катерина, с трудом оправившись от неожиданности, затараторила: «Виновата я, батюшка Петр Нилыч. Ох, виновата-а. Недогляд за мной. Простите неразумную. Больше не буду-у-у. Накажите уж».
Солнце снова зашло за облако и в легких сумерках конюшни расслабленно лежащее на лавке тело Катерины чуть отсвечивало бело-матовым мягким блеском вспотевшей кожи. То ли не успела высохнуть после духоты кухни, то ли вспотела
от картины "воспитания" лакея..., разглядывания его разукрашенной и хорошо вспоротой задней части и прослушивания арии их поварского начальника под свист розог..., то ли в предвкушении собственных скачек на дубовой скамье. Этого теперь уж точно не скажешь...

Мужики: стоящие с лозами наготове по сторонам лавки Солдат и Петруха, в ногах – со смоченными в рассоле льняными тряпицами в руке – Чумазый и оглаживающий бороду у стены Гаврила, - поневоле залюбовались красивыми очертаниями обнаженной. Мягкая и нежная округлость спины переходила в крепкую, но не ожиревшую талию и чуть видимую поясницу с двумя симметричными ямочками перед выпирающими вверх и в стороны идеальными полушариями зада, плавно перетекающего в ляжки. ( Бедолага автор, пожалуй-что, впервые видел столь идеальные сочетания тела наказываемой и мог только сам себе сказать: «Я не знаю, что это такое, но оно именно такое, каким и должно быть».)
Староста давно был знаком с этими формами…, и не только визуально. Это самое «был» разозлило его еще более. Обычно спокойно отдающий приказания на экзекуциях, тут он позволил себе слегка вскипеть: - А ну-ко, вспорите ей жопу всурьез! Да так, чтобы навек зарекалась безобразничать у меня! Петруха! Спробуй только смазать у меня! Вмиг в рекруты определю! Начали! – опустил он резко вниз поднятый толстый корявый палец.
Солдат поднял руку, завел назад так, что локоть заходил за голову и, сделав пол-шага вперед, со страшной силой бросил ее вниз. Лоза в его кулаке совершила огромный полукруг и с переливчатым звуком, напоминающим «Фю-и-ятть», плотоядно впилась кончиком в противоположное полушарие зада, жарко обняв его и глубоко вдавившись в поверхность. Повариха вскинула голову к потолку, насколько позволяла фиксация, выпучила глаза и широко раскрыла рот, с усилием вобрав воздух: - Ой-ёй-йёй, мамыньки-и! Тише, ребятки! Ой, тиш-ше, миленькие! У-у-х! – заголосила громко она. Зад вздернулся, запрыгал и каменно сжался до едва уже заметной, в нитку, линии промежности. В две секунды вспух широкий толстый след, светлый в начале, постепенно темнеющий к концу и заканчивающийся медленно набухающей, блеснувшей темной каплей. Катерина тихо стонала, пытаясь по опыту своему поскорее расслабить тело. Петруха стегнул совсем не слабее, о чем громко и уже дольше причитая, сообщила поротая, яростно заскакав на лавке в безнадежной попытке убежать от этих уязвляющих молний. Новый свист…, новые крики…, обжигающая боль… Ничего, кроме свиста, боли, криков… «Строгое» только начиналось. Боль…, крик…, свист…. Крик…, свист…, бо-о-оль… Две раскаленные сковородки оглаживают поочередно полушария, заползая между ними и потом с яростью молнии вдруг взрываясь в другом месте. И – неожиданно - …тишина… Только всхлипы и вздрагивания тела секомой…, да будничная тяжелая поступь уставших экзекуторов, что подходят к бочке с прутьями и выбирают себе новые лозаны. Фигурка Чумазого, суетящаяся над пострадавшими местами наказуемой с тряпицей в ловких руках…
Перемена. Нилыч дождался, когда рыдания и судороги закончатся и строго взглянул на поротую. Кивая зареванным покрасневшим личиком и всхлипывая, Катерина заговорила, с трудом преодолевая рыдания: « Ох-х…. Простит-тя, Петр Нилыч. Виноватая… Не уследила, глупая… Простите, пожа-а-алуйста-а-а. Не буду. Истинный крест, - не буд-ду. Не велитя наказывать. Не буду больше. О-о-о-х-х.» - Что ты, Катька?! Рано и вовсе прощать-то! Окстись, дура! Только начинаем ума тебе в задние ворота вгонять. Ты и на толику ишшо не поняла свою вину, мерзавка! Токмо перьвую букву вины тебе на жопе прописали, а ты уж и омманывать хочешь, сучка! Там еще не один десяток перемен разместим. Вот как. Дурная голова задом расплачивается. Пой-ех-хали! - Солдат занес розгу и с прежней удалью высек очередной визг и причитания виновной…. Снова : свист – боль – крик. Крик, начинающийся со взвизгивания и переходящий в причитания, вой и затихающие стоны и бормотания наказываемой женщины. Россыпь медленно растущих клюквинок и вспухающих толстых полос. Боль, боль, боль… Взрывающаяся вспышками жарко-алых кругов в глазах и молниями ярких всплесков в голове. Тело продолжает свои прыжки, всплескивая мокрыми бедрами и животом по скользкой и твердой поверхности лавки, иногда вжимаясь в нее, иногда вертясь влево-вправо так, что порою лоза достает до самого паха, а иногда яростно вспарывает зад, подставленный под почти прямым углом к розге, с невиданной силой. Крепкий организм 40-летней поварихи выдержал уже семь перемен…. Теперь, правда, внятного повторения своей провинности от нее староста ждет по 2-3 минуты. Он мог бы уже по инструкции прекратить наказание: клюквенная россыпь усеяла равномерной грядью оба полушария, собравшись почти непрерывными цепочками вдоль ложбинки и по всем краям полушарий зада. Там уже вторая тряпица Чумазого не успевает снимать ее, а всего лишь сгоняет вниз, к курчавящимся волосикам и на лавку, где ноги судорожно сходятся-расходятся, стряхивая капли в жутких парaксизмах боли. …Да, Нилычу не знать ли, насколько нежная и бархатистая кожа у наказываемой в сих страдающих местах? Знает он…, как и то, чего он ждет от Катьки: чтобы не только в вине перед барином повинилась, …но и перед ним!!! Теперь в его укоризнах-поругиваниях уже звучит другая тема: понимаешь ли, дура, за что терпишь? Неразумность и гордыню свою – понимаешь ли? Нет. До поварихи пока не доходят его посылы и розги взвиваются вновь, подкрепленные крепкими наказами старосты. Визг Катерины переходит все возможные пределы и радовать они могут только вконец оскотиневшегося Чумазого. Даже головка с кудряшками в сенном люке на потолке начинает в страхе прятаться. Младшая повариха вконец оцепенела, трясясь всем телом и выбивая зубами барабанную дробь. В восьмую перемену наконец то, Нилыч дождался через 4-5 минут плача от своей жертвы желанного: «В-в-вин-новатая я. Гордыня – м-м-мой грех. В-в-возомнил-ла. Обезум-мел-ла-а. Прости, батюшко! Ис-справлюся я-а-а. Не секи ты меня больше, нер-розум-мную. Помру – ить я-а.» - и зарыдала, будто малая девчонка, крутя головою, разбрызгивая из-под сорочки черные пряди густых и длинных волос и пуская слезы, слюни и сопли на мокрую поверхность скамьи.
- Вижу! Вижу,- кой чего доходит до тебя. Ан, для пущей памяти еще разочек есть по чему пройтися! А ну, работнички, взялись по-последнему! Всыпьте, да как следовает! Пусь помнит и знает, негодная, как беситься и в колодец плевати! Не жалей сил, голубчики!
Снова засвистели розги, теперь уж с тщательностию выискивая белые нетронутые места на некогда столь обширном пространстве филейной части наказываемой. Боль, боль, боль! Телом и голосом управлять при этом – невозможно. Только какой-то древний, первобытный опыт помогал ей вовремя успеть вздохнуть и вовремя расслабить зад перед очередной впивающейся розгой, чтобы уж совсем не уйти в небытие… Выжить…Выжить…Выжить… Свист! Чмок! У-у-у-ух! Вздох! Резко! Срочно! И уже – новый свист! О-о-ох! … Все? …Н-н-нет… Еще рано… Еще ран-но… Расслабб… Срочно… Снов-ва! Свист… - Поняла я? -Да!Да! Да! Пон-няла! Мил-лый! Прости м-мен-ня! Пон-нял-ла, неразумная! Ох! Что-ж там на заду у меня? Ох! Кострище, что ль? Не в-выд-держу-у! Прос-тит-тя-а-а!
Вот уже третьей тряпицей вытирает ало-свекольные полушария слегка разочарованный Чумка и по кивку Нилыча Гаврила приносит ведерко питьевой воды и щедрым взмахом кидает ковшик на обмякшее тело наказанной. Медленно ворочается черноволосая головка, открывая прекрасное в слезах личико и на расстеленную попону для лошади уже укладывают прекрасную повариху подальше в угол помещения. Она с облегчением, чуть ворочаясь на животе, находит лучшую позу и тихонько засыпает, с облегчением и радостию сквозь сон убеждая себя, что все вины сняты и она их искупила … Тяжкой и трудной ценой… Да ведь к другим расплатам она и не приучена…. Чувство выполненного долга и законченной работы озаряет лица работничков. Одна Оля, не веря во все последующее, что ей сулит, трясется в страшных предчувствиях, ничего не понимая. Разум ее все пока твердит одно и то же: Нешто так можно??? Где я? Боженька, этакого – не бывает! Не может быть!!! Это- не я! Я теперь же усну! Не хочу! За что??? Если уж ТАК – тетеньку наказали за «недосмотр», то что со мною будет, а??? Неожиданное озарение наступает бедной девушке на разум…, и она вдруг бросается к двери и пытается убежать. …В длинной сорочке… Пронзительно свистнув, Чумазый в два прыжка догнал ее и с диковатым оскалом белоснежных зубов, смял, схватив за грудь и задницу, и пронеся метров пять, бросил на лавку. Потом пришлось приподнять вертящееся тело девки, чтобы Гаврила успел досуха вытереть скамью… Оголенная и привязанная, девка обмирала в ожидании самого страшного, когда по молчаливому кивку старосты работники сели отдохнуть-перекурить.
Мужики сворачивали самокрутки, покашиваясь на лежащую в углу наказанную Катерину и растянутую на лавке Ольгу, что дрожала крупной дрожью. Нилыча таким злобным видел разве что Гаврила, да и то, в том еще году, когда умерла любимая жена барина и тот сильно лютовал. Тогда – то он и ввел эти градации на ординарное и строгое наказания…. И Нилычу крепко выговаривалось за его якобы «мягкотелость» от барина, хотя и никаким там «мягкотелым» староста и не был. За полгода до того барин все еще служил, бывая лишь наездами. Все хозяйство вела покойная Татьяна Никитишна. Староста в ней души не чаял. Она розгами тоже не брезговала, но пользовалась ими крайне редко, только по тяжким проступкам. Да и давали втрое меньше нынешнего и никаких «строгих» в помине не было. На крайность, отсылала со старостой к уряднику, где уже пороли нещадно.
Гаврила послал Петруху укрыть напоротую дерюжкой, чтобы не загрызли мухи. Жалея молодую повариху, он решил малость смягчить старосту и отвлечь его от злой темы. Уважительно покряхтев, спросил: «Петр Нилыч, а ведь сенокос-та к концу идет, а у нас сеновал вот и наполовину не полон, а? Можь, прикажешь Солдата с Петрухой послать покосить те лужки, что за Сухим Долом разрослися, а?». Нилыч малость подумал для проформы и согласно кивнул, - Пожалуй, нехай и поедут завтрева. И правда, пока кто не потравил тамошние травы. Хороши…. А тебе пора и оконцы вымыть, Гаврила. Темно от таких-то.
- Сделаем, Петр Нилыч. Пока вроде не мазали-та. И теперь не смажем. -
Потом перешли на разговоры о делах в деревне и в имении. Так и докурили, смягчившись разговорами о своем, крестьянском.
Петруха, сильно обрадовавшись, что ему пришлось пороть Катерину, а не Ольгу (тут он и пропал бы, ибо пороть милую свою пока что он не в силах был, хоть ты убей его), за две затяжки укурившись, подошел к лежащей на скамье молодой поварихе, поднес ей ковшик с водой и, дождавшись, когда напьется, сказал ей тихонько: « Да не страдай ты так, Олюшка. Устали уж все. Сильно пороть не смогуть. Постегают, отлежишься и будешь опять такая ж красивая. Не трусь. Меня не раз уж пороли и все ништо. Не трясись ты так. Виновата ведь, так и што - ж? Отстегают и простят. А тело, - оно заживет. Тебя, ни разу не пороли разве?». – Н-н-нет. Не пороли. Видела раз…. Но ТАК у нас не пороли совсем. Стр-р-ра-а-аш-но, - застучала зубами девушка.
- Не бойсь. Я попрошу за тебя. А ты плачь да кричи. …Тело так не сжимай,- больнее будет.- Погладил по густым русым волосам девушку кучер. Он подошел к Гавриле и, помявшись, спросил тихо: - Дяденька, можь я оконцы протру? – и на кивок старшего конюха добавил, - Уж не велите Чумке пороть…, впервой на лавке-от она…, а? Гаврила довольно ухмыльнулся и кивнул ему: - Мой иди… Не запорем мы твою зазнобу… Розгами пока никого не забивали.
Петруха скоренько приставил лестницу к оконцам, прихватил ведерко с водой и тряпками, полез наверх. Староста одобрительно кивнул головой и вынул из кармашка жилета дареные старым барином часы на цепочке, щелкнул крышкой, прищурился, вглядываясь и крякнул: «Эвон скоко уже пробежало. Ну-ка, голубцы, заканчивайте с девкой, а там уж и полдничать пора. Да и дел-то немеряно ишшо… на севодни.»
По кивку старшего все зашевелились: Чумазый пошел в каморку за тряпицами, а Гаврила и Солдат начали выбирать и пробовать «лозаны». Встали, изготовившись друг напротив друга, сбоку от дрожащего растянутого тела на скамье и взглянули на старосту. Тот хорошо видел, что девка совсем «не в себе», - дрожит, будто льдом обложена и мечется головкой с разбросанными пшеничными волосами влево-вправо и что-то как сказать хочет дрожащими губами и стучащими громко, в образовавшейся тишине, зубами. Только разве, будничные в мягком шлепании тряпки в ведро с водой, да яростное поскрипывание протирающей затем насухо стекло оконца, - звуки,- нарушали тишину конюшни. Кони все были на пастбище и только добавлялся легкий шелест ветерка в стрехе крыши да редкие чвиканья ласточек у закрытых ворот конюшни. Ласточки будто дразнили людей, что вдруг прекратили свои странные занятия….
Староста с удовольствием оглядывал плавные линии светящегося мягким светлым пушком тела юной поварихи. Да уж, работа на господской кухне молодой здоровой девке во-вред не бывает. …Вон, ни одного ребрышка не видать, да и зад скоро Катькин догонит…. – Пошто дрожишь-то так, девка? – спросил строго Нилыч, - Непорота, что-ль, ни разу? –
-Аг-га-а,- затрясла головкой Ольга.
- Ладно, заслужила, так терпи и запоминай, за что наказывают, да вину свою повторяй мне тут. Вдругорядь не ошибесси. Ну? Говори, негодница, за что наказание!-
- … Ав-в-вав-вав…рр-у-кк-к не мылл-ла- ам-м… Кофей с-с-с- селедкой зав-в-вонял-ла.. Простит-тя, Христа рад-ди-и-ив… Не буду больш-ше.. Не велите сечь, бат-тюшко! –
- Я – т-те дам, негодная, - «не велитя сечь»! Благодарить должна, что розги вину с тя сымуть! И – ПРОСИТЬ о наказании, а не хныкать тут прилюдно! Ну-ко, притяните ей поясничку к скамье да выдайте сполна! –
Чумазый быстренько взмахнул тремя мокрыми от рассола тряпицами, плюхнул их на крутые дрожащие полушария и начал увязывать и крепко притягивать девкин зад к лавке широким ремнем в пояснице. Теперь она не могла высоко подбрасывать его или ворочать очень сильно.
Первые розги наложили красно-синие вспухшие веревки поперек трясущихся полушарий зада, оставив строго по-инструкции завершающие капельки крови. Крик, визг и последующий вой и причитания вполне успокоили старосту. Петруха уже домывал третье, последнее оконце и теперь в помещении, и верно, - стало светлее. Порка продолжалась, вполне по-ранжиру и «правильно», что и успокаивало Нилыча. Солдат стегал, как всегда, добросовестно высекая визги и капли крови… Гаврила тоже сил не жалел, хоть супротив предыдущих двух порок, конечно, усталость давала себя знать, - и только разве-что слишком нежная кожа девушки позволяла считать, что порка - именно, - «строгая»… И тряпицу уже Чумазый поменял на вторую и девка уже хрипит, едва вспоминая вину свою в перерывы на смену лоз… « Все –путем», рассуждал староста, когда только на четвертой перемене вдруг из потолочного люка сеновала выпал большой ком сена с дрыгающей над ним ногами в складках платья Еленкой. Да. Так случилось уж, что увлеченная разглядыванием порки Ольги (да так ей и надо, - причмокивала девочка после каждой удачно ложащейся розги, - всегда, когда приходишь на вкусные запахи кухни и просишь схватить с горячего подноса булочку, эта противная повариха не дает и всегда говорит, что папенька рассердится и вам, барышня, их подадут ко столу…, - мало ей! Я бы и не так всыпала дурехе!), вдруг в пяди от носа увидела мордочку серой мыши и ее любопытные блестящие глазки… Уж-жас-с! Девочку подбросило от древнего, необъяснимого ничем страха, будто ее саму уже раскаленной оглоблей перетянули… Вместе с судорожно зажатой в руках охапкой сена она полетела в открытый проем люка, упавши под ноги шагнувшего к скамье Гавриле с замахнувшейся розгой…Визг падающей девчонки перекрыл причитания и мольбы секомой и заставил всех замереть. Староста, опомнившись скорее всех, шагнул к барахтавшейся в сене Еленке, быстро подхватил ее на руки и унес в дом, не забыв на прощание указать: « Дайте еще по-десяточку… Новыми… Потом отправьте к Знахарке обеих.». Отнес девочку в ее комнату и, пригласив прислугу посторожить, побежал к барину докладывать о случившемся.

 Отправлено: 24.06.17 11:36. Заголовок: * * * Пока Ольке «сы..

* * *
Пока Ольке «сыпали» первую перемену, Петруха старательно скрипел тряпицей по окошку – хоть и смилостивился староста, однако бросать протирку было себе дороже – ну никак осерчает, милость на гнев сменит и придется ему вниз спускаться, милое тело самолично со строгим потягом полосами расчеркивать… Да то ладно, уж как-нибудь перетерпится - а то и Чумку к лавке поставит, тому все едино, что сноп молотить, что девкин зад. И даже не дотумкает, что на лавке не просто девка, а Петрухина зазнобушка. Так что тер, старался, даже лесенку раза две переставил без показных оглядок, молча спиной выражая одобрение Гавриле и Солдату - хоть и молод был годами, однако на порке не впервой: по свисту розог да по воплям Олькиным понимал, что секут послабже, чем было сказано.
Однако на третьем окошке и второй перемене розог тряпка все чаще по чистому месту елозила: сначала искоса, а потом и в открытую смотрел Петруха на лавку, где билась под прутьями Олька. Вроде и привязали плотней, чем старшую товарку, однако девка все равно даже мелким дрыгом ног и зада, поворотом плеч или вскидом головы словно для него, Петрухи, танец колдовала. Или ему одному так казалось?
Вон Гаврила отмахнул пруты, дернул и аж крякнул – не от усилий (чего ему лишнюю розгу по голому протянуть-то!), а от одобрительности – сочно сыграла задом девка, как-то сдержалась без мертвого сжатия и туго, сытно колыхнулись под концами прутьев ягодицы. Красивая, стерва! – так и слышалось в кряке Гаврилы, а Солдат так же одобрительно встретил ее зад на обратном ходу – продернул ну самую малость, чтоб только росинки клюквенные в аккурат показались.
Подустать-то может и подустали, уж двоих отмолотили, но «сноровку в кабак не снесешь!» - играть не играли, но пороли уж так ловко, так справно, что даже Олькин заполошный вой и нутряной хрип боли не мешал старосте ценить работу помощников: ловко дерут-то, черти! По уму, лишнего не послабляя, но и не зверуя, как и обещались Петрухе!
А Петруха хоть и морщился от Олькиных стонов и воплей, вздыхал по тихому, но и сам в толк взять не мог – отчего глаз не оторвать, не отвести от простертого на скамье тела? Вроде уж и видал ее как надо и как не надо, и руки помнили эти груди, сейчас к лавке прижатые, и этот бархатистый в спелости и желанности тугой зад… И глаза помнили – и у речки, где «невзначай» купалась, и на задах у баньки, где «невзначай» решила рубаху перекинуть…
Может, оттого что сверху – оно непривычнее и слаще? Вон она, прямо под ним, рукой подать – когда Солдат пруты в замах выводит, едва по ногами Петруху не задевает – и летит вниз аршинный пучок тремя языками, вминает в лавку голый зад, который так истово, так открыто бьется в путах. Так же истово и открыто, как билось ее тело в путах Петрухиных рук…
Когда сверзилась барская дочка, Петруха чуть следом не нырнул – и едва дух перевел, когда староста велел им тут самим доканчивать. С лишними словами к Гавриле не полез, ума хватило – а тем и других дел нету, будто без пригляда Олькин зад в лохмотья распарывать – десяток последний куда ленивее и легче дали. А коль и остановился бы староста для проверки невидимой (хотя куда там, с такой-то ношей в руках!), все равно Олькин вой с каждой розгой уже в такой захлеб шел, словно девку совсем уж забивали. Понятное дело – непривычная она, к порке-то… На счастье уж и староста был в настроеньи, и дурочка-барышня вовремя упала – почитай, что уж не с самого настоящего «строгача» Олькин счет на порки пошел! Полегче привыкать будет.
С лестницы спустился быстрей, чем барышня с сеновала рушилась - … только успел холстину развернуть, как уже уложил Петруха свою ношу бережную, завернул тихохонько, где-то краешком ума понимая – стонущей, мокрой от пота Ольке все равно, бережно он ее окрутил или еще как…
Старшую товарку к Знахарке потащили двое, Гаврила да Солдат, а свою зазнобушку Петруха понес самолично. И даже пытался там задержаться, поглядеть, что та все как надо сделала, старательно, притираний не пожалела, однако одного взгляда хватило, чтоб вылетел наружу – умела бабка без слов повелевать почище старосты…

* * *
Барин, проводив своего гостя, раскуривал вторую трубку и был вполне в благодушном состоянии духа, давно уже забыв о своих помещичьих заботах, впавши в воспоминания боевой юности.
Услышав от старосты о таком, он опять взволновался и срочно велел ехать за доктором. Тут же велел старосте приказать к вечеру изготовить из липы скамейку для порки, с ремнями для привязи, как положено, и поставить ее вместе с бочкой с хорошими розгами в комнату гувернантки. – Слушаюсь,- поклонился Нилыч и пошел скороым шагом к плотнику в мастерскую.
Приехавший скоро доктор никакого серьезного ущерба здоровью Элен не нашел, кроме разве-что маленького синяка на ноге от ушиба о ножку дубовой скамьи при падении … Заплатив и раскланявшись, г-н Пеночкин велел пригласить к себе Натали.
Натали уже знала все… Чувство смятения, вины и своей беспомощности и смущения перед разговором с помещиком совсем сломили ее волю и она даже не представляла, что БУДЕТ… В те разы барин ругал ее, уже со второго разговора обращаясь на «ты», и на ее робкие попытки возразить, тряс щеками очень грозно, говорил, будто со своей приемной дочерью и … Натали вполне прочувствовала свою вину от неумения завоевать авторитет у детей и школить их так, как желал отец. Теперь, дрожащими пальчиками перебирая свой кружевной передник платья, она робко постучала в дверь его кабинета и зашла после рычащего «Пр-р-ро-ш-шу!», и, сделав книксен, молча стояла, потупив взор в натертый до блеска паркет.
Так, голубушка моя, Наташка! Не буду дальше выговаривать тебе все твои вины. Предлагаю тебе на выбор, два решения: Первое. Сейчас же велю отвести тебя на конюшню и там крепко высечь мужикам… Да-с! Крепенько! По голой заднице. Потом отлежишься у меня пару дней и с «волчьим билетом» ушлю тебя к твоей директриссе. Ей я опишу все твои достоинства и она сможет тебя определить разве-что прядильщицей к фабричным. Диплома пансиона у тебя уже не будет.
Да я – не зверь… И оставляю тебе другой путь. К вечеру будет готова скамья у тебя в комнате…, - и бочка с розгами. Буду впредь пороть тебя за каждую промашку с воспитанием детей. Ты ей можешь тоже пользоваться… всегда, хоть каждый день. И наказывать их за леность и непослушание. Мне надо одно: чтобы детки росли в учебе-дисциплине – труде. Остальное – от лукавого… и будет строжайше мною пресекаться … приложением хороших розог к твоей девичьей заднице. Уяснилось? Или повторить?
Покраснев от кончиков волос и до пят, Натали дрожащими губами попыталась возразить, сама почему-то понимая бессмысленность этих возражений: - П-простите, … пожалуйста, с-суд-дарь, я – дворянка … Нельзя меня наказывать, как крепостную… Я Государю пож-жал-луюсь… Стыдно-с… Нехорошо-с.. Извините… Да-с… Я – очень виновата… Но, прошу вас, не ломайте мою жизнь… Я исправлюсь… Все-все буду делать, как вы велите… Простите-с…-
Пеночкин вскочил , в ярости вскричав: «Как, негодная девка?! Ты!... Мне?... Грозишь жалобами?! Да знаешь ли ты, мерзавка, что лично Государем не раз орденами из рук его жалован был? Он меня лобызал трижды! И хоть теперь – примет. А ты – год будешь аудиенции дожидаться! И все-равно он тебе не поверит, а велит тебе опять у меня прощения просить! Ах ты негодница! Только уважая твоего погибшего батюшку, - повторяю:- Выбирай немедля - перьвое или второе выбирай! НУ?!? НЕМЕДЛЯ! – Барин подскочил к висящему ковру, сдернул с него кавалерийский хлыст и в ярости, взмахнув рукой, стегнул девушку по спине.
Она вздрогнула, закрыла красное личико ладонями, всхлипнула и сквозь слезы и учащенное дыхание проговорила, жалобно всхлипывая: « Н-не могу я, чтобы мужики меня видели… и пороли… л-ллучше уж вы-с… исправлюсь я, сударь мой! Исправлюсь! Все-все буду правильно делать, как вы велите!»
Тяжело дыша, барин повесил хлыст на место и взмахнул рукой: « Вон!. Придешь после ужина. Там и начнем воспитание. Детей уложи и – ко мне! Покажу тебе на твоей заднице, как пороть надо и как терпеть! И как – воспитывать! Вон!»
Ушла, кланяясь и приседая в реверансе гувернантка, а Пеночкин прислушался к себе…, и заметил, что она его и как женщина вдруг заинтересовала… , фигуркой задастенькой, и гордо-выпяченными грудками, что-ли…, покорностию перед ним…,- почти как у покойной, уже телом забывающейся жены… Вспомнил, как иногда, в юности, не выдерживал их развмолок и , следуя дедовым наказам, растягивал ее то в спальне, а то и на конюшню водил, и как искренне она просила прощения под его розгами и потом сильно и крепко прижималась к нему и целовала-благодарила, что сумел одернуть ея страсти-мордасти девичьи…. Хотела и ждала от него такой крепкой руки…
Остаток дня в имении Пеночкина прошел, как обычно. Разве-что, для поварих усадебной кухни прибавилось работы - пришлось и на барской потрудиться, со страхами и дрожью в коленках. Да, вроде и обошлось. Катерину и Ольгу Знахарка обложила какими-то волшебными мазями и сказала, что « до завтрева заживет…». Трудно, зябко и страшно было одной только Натали. Еще в пансионе она завидовала своим подругам, имеющим родителей, хоть те не раз рассказывали ей, что старшие их не понимают и чуть - что, - всякий раз берутся за розги. Она готова была тысячи розог принять, - были бы матушка и батюшка. Часто ей и снилось, что батюшка сечет ее жестоко за все ея грешные мысли, и потом – прощает и обнимает…, горячо целует, и его крепкие руки успокаивают ее и дарят такое умиротворение, коего никогда бедной девушке не приходилось наяву встречать. С Володей занятия она провела коротко и почти машинально. Потом надолго задумалась, уединившись в глубине сада, на берегу пруда, и все никак не могла собраться с мыслями о предстоящем. Она вспоминала последний вечер у директрисы пансиона, куда ее пригласили перед поездкой «в работу». Все сведения о своем будущем хозяине там и получила.
Муж директрисы вспоминал баталии и очень хвалил и даже восторгался ее будущим хозяином. Потом, правда, напимшись уже изрядно, стал вспоминать про «усмирение»…, - хоть жена и обрывала его, но он успел рассказать, как они допрашивали там и женщин, и пороли их и вынуждали… всех и вся выдавать. Говорил иносказательно, но глаза выдавали все, что скрывал язык. Натали уже уважала своего будущего хозяина за эти все гусарства и горячий нрав, - да еще и с англоманской окраской (!). Именно поэтому-то его необычное поведение нисколько ее не удивило. Да…. Смутило…. Она и хотела возмечтать о сказочно родившемся «папеньке», - но и хорошо понимала, что это – невозможно. Теперь ее душу разрывало на части это ужасное хитросплетение знаний о «дворянской и девичьей гордости» и сладкого желания почувствовать себя маленькой дочерью, кою любят…, - и наказывают…. Ну, - как? Как она сможет обнажиться перед мужчиной??! Да…. Перед «папенькой»…,- можно. Но, - он же не «папенька»!!! Что все это значит? Мысли у бедной девушки путались, и она ничего не понимала. Всплывающие в голове вдруг и не к месту … «стыдные» желания разгорячили тело. Девушка быстро разделась и бросилась в прохладную воду пруда охладиться. Всласть наплававшись и накупавшись, выбралась и оделась. Вода забрала всю ненужную энергию и «непонятность», - будто этого и не было…. Торопясь, прошла к себе, разделась, легла спать с улыбкой ребенка. Сон был легкий и красивый. Пробуждение – ужасным. На старинных часах стрелки показывали четверть девятого. Ужин в доме всегда был в восемь вечера!! Она и его проспала …, не говоря уж о том, что и детей к нему не приготовила! Одевшись наскоро, впопыхах, не натянув даже чулков, она сбежала вниз в столовую и, прошмыгнув к столу, сделав книксен, пробормотала нечто невнятное, - села на свое место. Барин с удивленной усмешкой внимательно взглянул на гувернантку, от чего та сильно покраснела. Элен уже совсем оправилась и ела с хорошим аппетитом, на что папенька выдал шутку про акробатов, что падают вполне здорово, без ущерба для костей…. А об остальных ущербах и выучке заодно, - мол, учителя позаботятся. Натали покраснела еще сильнее и молча пару раз кивнула головкой. Дочь, ничего не поняв, улыбалась и вовсе не смутилась, даже не поняв, что речь о ней.
После ужина, прогулки с детьми перед сном, во время коей Натали не стала расспрашивать Элен о причине ее приключений на конюшне, а весьма загадочно пообещала завтра утром серьезно с ней поговорить. После завтрака…. Все это было сказано на чистом английском, в трудности коего Владимир только пытался вгрызаться и это удавалось ему намного труднее, чем сестренке. К слову сказать, покойная маменька успела немалому в этом языке доченьку поднатаскать.
А перед послеобеденным сном бедная наша гувернантка только вскользь заметила некоторые изменения в обстановке ее комнаты: вдоль стены, у левого окна, стояла новая, сверкающая белизной скамья с какими-то «накрученными» ножками. Но, тогда ей было не до разглядывания обстановки. Теперь же, - то жар, то холод, меняющий цвета ее щек от мыслей о близкой Голгофе, заставил бедную девушку встать на колени и истово молиться иконке, что оставила ей покойная матушка. Потом она необычно долго укладывала детей, ничего не помня и лишь изредка вздрагивая всем телом от любого звука. Она даже позабыла обоих предупредить, что с завтрашнего дня возьмется за их воспитание…. Сумбур в голове, скачущие мысли и постоянно набегающие слезы заставили потерять чувство времени. С немалым удивлением она вдруг у себя в комнате обнаружила, что настенные часы показывают уже без четверти одиннадцать. Вскочив с дивана, Натали заторопилась к барину. Робко постучавшись и войдя в кабинет, она увидела сидящего в кресле у погасшего камина барина с бокалом коньяка в руке. Лафитник стоял рядом, на столике и был почти пуст. Раскрасневшееся лицо помещика говорило, что выпил он уже немало. С удивлением переведя взгляд с девушки на часы, барин подошел к ней, взял двумя пальцами за подбородок и поднял вверх личико с подрагивающими губами и полными слез глазками. – «Тэ-э-к-с, голубушка. Ты сегодня вовсю отличиться хочешь. На ужин - опоздала. Теперь вот тоже не спешишь явиться. А? Еще ординарных не получала, а уже на строгие напрашиваешься? А-а-а, да. Мы – волнуемся, никак? Ладно. Этому горюшку мы поможем-с…». Барин подошел к столику, плеснул в пустой бокал коньяк и протянул дрожащей гувернантке: - Выпей сейчас же! -
Она, ничего не понимая и без всяких вкусовых ощущений проглотила изрядную порцию напитка, в беспомощности присела на стоящий рядом со столиком стул. Кровь медленно приливала к меловым щекам и дыхание девушки с учащенного перешло на более спокойный темп. – Ну, милая, приглашай к себе в гости, - с улыбкой произнес барин. – «Яволь, майн хэрр, бите зи-и…», - почему-то по-немецки ответила Натали. (Впрочем, в пансионе тоже воспитательницы перед тем, как употребить розги, всегда почему- то переходили на этот язык.). Взяв подсвечник с тремя горящими свечами, барин открыл дверь, пропуская вперед Натали. Пройдя коридором, они зашли в комнату Натали с чуть теплившейся в углу перед иконами лампадкой. Плотно прикрыв дверь и задернув бархатный занавес, Пеночкин удовлетворенно оглядел новую скамью, выставил ее на середину просторного помещения и захлопнул раскрытое окно, также задернув все оконные шторы. –«Так – с. Что стоишь истуканом? Быстро – одежду – долой и марш на лавку!» - грозно нахмурил брови барин. Он быстрым движением подхватил с кровати небольшую подушку и бросил ее на край скамьи: «Вопить будешь в подушку, дом не перебуди у меня!» У девушки снова задрожали губы и она, запинаясь, промолвила: - Н-не могу я, с-сударь…, при Вас.. догола-с.. р-р-раздеваться-с…-
- Эка невидаль! Да я через день вашего брата, девок, на конюшне стегаю. Не чинись! Сей же час кликну прислугу! При них и пороть стану! Ну?! …Ладно… Можешь сорочку… ночную… накинуть. И поскорее, ждать не буду! –
Щадя ее стыдливость, он отвернулся, подошел к бочонку с розгами и начал деловито выбирать прутья лозы. Здесь были и одиночные, и связанные в пучки, мокнущие в воде розги. Слышался только шорох снимаемого платья, приглушенные нервные всхлипывания девушки. Потом скрипнула дверца бельевого шкапа и в наброшенной на голые плечи сорочке, Натали подошла босиком к скамье, прошептала: « Я готова-с». По кивку барина она осторожно улеглась на лавку, ткнувшись пунцовым от стыда личиком в подушку, прижимая ее обеими руками. Вздрагивающее от стыда и страха тело почти не чувствовало, когда лодыжки пристегивались ремнями с застежками к задним ножкам; а руки вот уже крепко вытянуты и закреплены внизу, у передних ножек лавки. Еще одно уверенное движение ловких рук барина, и уже сорочка свернута к самым подмышкам замеревшей от ужаса девушки. Приподняв под живот левой ладонью, правой строгий экзекутор заправил скомканное полотно девушке поближе к подбородку, полностью оголив вдавленные в доску скамьи небольшие упругие груди. Отойдя, даже залюбовался. Девичье тело ярко-молочной белизной светилось на матовой поверхности широкой липовой доски, чуть подрагивая. Как и предполагал он, у девушки зад не только был уже вполне женский, сформировавшийся, но и отличался той редкой «стыдностью», что казалось, невозможно его оголить перед чужими взорами,- стыдно. И даже суровый лик Николы-угодника на иконе, казалось опустил очи к полу. Довольно хмыкнув, наш вояка взял первый из выбранных пучков лозы, выложенными им поперек верхнего обвода бочонка. Свистнув пару раз им в воздухе, так что тело девушки судорожно дернулось и сжалось, барин негромко спросил: «За что наказывают тебя, красна девица, а? Говори, не стесняйся ».
- Простите, суд-дарь. Виновата-с. Плохо детей воспитываю. Н-не наказывала и плохо следила-с.. Впредь буду строга с ними. Не дам шалить. И н-н-нак-казывать буду-у. Завтра уж и буду. Простит-те-с! Пожалуйста-а-а! –
Барин не выдержал, коснулся округлых полушарий ладонью и провел ею по бархатной поверхности, затем слегка шлепнул и сказал: «Ишь, отъела да исхолила филей свой. Небось и розочек он у тебя не пробовал. Ладно. Впервой тебе много не дам, хоть и заработала ты их вполне. Помалу, да и приучу. И сама выучишься хорошенько наказывать. Детки-то вон уж вымахали. Их тоже уже не детскими пороть следует. Так. За небрежность в воспитании получишь от меня четыре пучка по двадцати. Да за опоздания свои еще один пучочек вкусишь от меня. Начнем, благословясь!». Он шагнул от скамьи на шаг и, высоко взмахнув гибкими розгами, со свистом влепил первый удар. Натали резко подняла головку от подушки и судорожно пыталась набрать воздух полной грудью, раскрыв в изумлении рот и вытаращив блестящие от слез глаза. Тут же твердая рука барина мягко, но уверенно пригнула ее к подушке и крик боли и удивления приглушенно затих. – «Не смей поднимать голову от подушки, негодная девчонка!» -
- Сквозь рев и слезы слышались всхлипы и крики: - Прос-тит-тя! Я не выдержу! Помилосердствуйте, батюшко! Ой-ёй-ёй! –
Розги неумолимо продолжали свистеть и, чмокая, впиваться в нежные трепещущиеся полушария бедной гувернантки. Хотя барин сек и не так сильно, как это делали конюхи, все же после первого десятка зад наказываемой покрылся розовой сеткой припухших пересекающихся полос. Пытаясь укрыться от жгучих укусов лоз, зад судорожно дергался, то вжимаясь в скамью, то высоко подбрасываясь вверх и в стороны. Второй десяток был уже будто бы полегче, - концы прутьев сильно распушились и уже не так крепко впивались в обнаженное тело. Слезы вовсю измочили искусанную подушку; заметив это, при смене розог барин перевернул ее, погладив девушку по волосам и тихо вымолвив: «Терпи, милая, коли заслужила. В другой раз умнее будешь». Девушка лишь судорожно рыдала, не в силах ничего произнести. Её жалобный плач тронул казалось и вовсе зачерствевшее сердце Пеночкина, и он с удивлением заметил про себя, что старается смягчать свои удары. Только на четвертой перемене, когда уже весь исстеганный зад поменял цвет на вишнево-алый, стали появляться маленькие капли крови. Натали уже перестала взвизгивать в подушку и высоко подпрыгивать. Она слабым осипшим голоском только стонала и тихо что-то бормотала, всхлипывая. Слышны были только «…простите…батюшка…» и приглушенные, в подушку, жалобные стоны. Дав ей небольшую передышку и выговорив за опоздания, барин уже без лихости влепил оставшиеся двадцать розог в распухшие, слегка ворочающиеся полушария Натали. Не развязывая, сходил к себе в кабинет и вернулся с целой бутылкой коньяка и двумя бокалами. Откупорив, плеснул себе в ладонь и резким движением втер крепкий дубовый настой винного спирта в расслабленные, испоротые ягодицы… Визг в подушку и прыжки тела под ладонью заставили его поморщиться: «Да успокойся ты. Все уж позади на сегодня. Это – лучшее средство от всякой заразы. Мы всегда раны в баталиях коньяком обеззараживали. Да и внутрь не худо. Увидишь, - завтра уже прыгать будешь». Он развязал постанывающую Натали и поцеловал ее лоб со вспотевшими прилипшими волосами. Она опять расплакалась. Недовольный девичьими слезами, барин плеснул в бокалы по хорошей порции напитка, сунул девушке в руку и пригубил сам. Стуча зубами о край бокала, гувернантка выпила до дна. О стыде она давно позабыла, с удивлением прислушиваясь к ослабевающей боли сзади. Повернув голову, попыталась осмотреть…. Краем глаза в свете свечей увидела вздувшиеся вершины красно-коричневых полушарий и снова разревелась. Барин отставил бокал, осторожно поднял ее и перенес на кровать, положив на живот и не прикрывая сорочкой ниже талии. Он откровенно залюбовался красивыми линиями девичьего тела с тонкой талией, стройными ногами и не потерявшей своей «стыдной» нежности, - испоротой задницы. Присев на стул у изголовья кровати и потягивая коньяк, уже успокоившийся барин, ласково погладил девушку по головке: «А ты – молодцом вела себя под розгами, милая. Для первого раза – вполне, вполне…. Да и тело – красивое у тебя. Ничуть не хуже, чем у моей дорогой покойной жены. Любил я ее…. Впрочем, тоже – шалунья была и озорница. Так и напрашивалась на наказания. Да –с. Недели без розочек не могла прожить. К субботе уже набирала себе штрафов и в пятницу все переспрашивала, как да чем пороть ее будем и сильно ли я зол на нее…. Любила, можно сказать, отеческие внушения. Вот как». Он с грустью взглянул на иконы и печально осенил себя крестом.
Девушка, слегка расслабившись от выпитого и неожиданной ласки барина, вдруг осмелела и неожиданно для самой себя, пробормотала: «Мне тоже… В пансионе… случались сны, будто меня… батюшка наказывает пребольно… за шалости… Потом – так сладко было…. А проснешься, – и расплачешься…». –«Бедное дитя,- думал Пеночкин,- телом уже женщина, а душой,- чистое дитя.». Он сходил к себе, принес «волшебную» мазь, что готовила ему Знахарка и мягкими плавными движениями втер ее в испоротые горячие полушария, легко пошлепав на прощанье. Натали при этом притворно поойкала, игриво подбрасывая зад. Потом ей снова стало стыдно, и она поспешила натянуть сорочку вниз и, повернув раскрасневшееся личико, прошептала:- Спасибо Вам за все! Вы простили меня? Правда? Вот увидите – я исправлюсь. Если же не сразу, то буду просить Вас снова меня … наказать. Хорошо?» Барин кивнул и сказал: «Завтра после завтрака ты здесь же крепко накажешь Элен за ее глупую и опасную выходку на конюшне. Под моим присмотром».
- О, да! Я ее крепко накажу! Вы увидите, - у меня сильная рука! - блеснув очами, пообещала Натали.
Слегка захмелевший барин открыл окно, пожелал девушке спокойной ночи и, поцеловав ее в щечки, ушел к себе, захватив бутылку с бокалами и подсвечник.

Ох, чует уже собака автор, как летят в его сторону камни из просвещенных феминистских ручек некоторых удрученных ученостью читателей. Скажут: что за чудовищная партитура и поклеп на наше хорошее прошлое? Разве это могло быть? Не было никакого Пеночкина! Это все – горячечный бред садистски настроенного недочеловека! Руки бы поскорее отрубить из человеколюбия, что ли, - этому псу…? Бедолаге остается только отослать их. К Ивану Сергеичу Т.
Тот почешет бородку, улыбнется и скажет: «Правда ваша, господа. Здесь к благородным чертам просвещенного Пеночкина добавлены качества его соседа Стегункова. О том и правда говорили, что и жену родную порет и даже гувернантку потчует розгами. А Пеночкин…, что ж, разве что на дисциплине слегка помешан… А так, не слышал ничего такого про него.