Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Среднюю школу я оканчивал в специнтернате со специфическим уклоном. У всех моих одноклассников не было родителей (а то и вовсе близких родственников) и все они были круглые отличники, при этом не зубрилы. Я же туда попал по воле случая. В школе мне тоже прочили золотую медаль, но с родственниками у меня было все в полном порядке. Да и жил я с другой стороны забора этого интерната.
1-я четверть 9-го класса уже подходила к концу. Паренек, с которым я сдружился, его мы звали Гедзь, по причине своего природного раздолбайства профукал сдать вовремя необходимый минимум по русской литературе. Все оргвопросы у нас решал куратор класса, старлей по званию, но мы его звали Полковником. Решение Полковника для меня оказалось очень неожиданным, он предложил Гедзю выбор – либо тот доздает все и получает «4» в табель, либо получает 10 горячих, доздает минимум и получает оценку по результатам. Гедзь выбрал второе. Я, конечно, за 2 месяца учебы уже почти перестал удивляться «странностям» сего учебного заведения, но о том, чтоб кого-то за что-то пороли, еще не слышал. А саму «процедуру» Гедзю назначили на «после обеда». Времени оставалось еще целых 2 пары и час обеда, так что я расспросил одноклассников об этом воспитательном методе. Мне рассказали, что такое практиковалось раньше в очень редких случаях. Причем всегда предоставлялся выбор и не самый плохой. Но пацаны практически никогда не отказывались. В этом коллективе отказаться было равнозначным признаться в своей трусости. Кроме того, более 10 ударов не наносили никогда. И еще вспомнили, что когда учили историю Древней Греции и дошли до Спарты, то весь класс в полном составе прошел через 10 горячих. Причем, инициатива исходила от самих учеников. Не исключением были и девчонки. Но в 8-м классе, вроде, никто эту «процедуру» не испытывал. Естественно, меня тоже спросили, был ли я когда порот? Я рассказал, что только раз в 6 лет. Пацаны решили, что это было давно и не считается. Сам я тоже саму по себе порку уже не помнил, еще и дурацкая бравада заиграла – как это все через это прошли, а я что, не смогу? На одной из перемен я словил Полковника и изложил свое желание быть выпоротым. Полковник хмыкнул, сказал, что просьба будет удовлетворена. Причем вначале я всыплю Гедзю, а потом Гедзь мне.
Экзекуция должна была произойти в душевой спального корпуса. Вот тут-то до меня и дошло истинное предназначение установленной там лавки. Лавка была в длину метра два, на железных, привинченных к полу ножках, седушка представляла собой четыре жерди, укрепленные параллельно, как это обычно делают на парковых скамейках. Я-то думал нафига она там вообще стоит, если на нее все равно никто никогда не садиться и ничего не кладет? Мыло всегда лежало в решетчатой коробочке возле умывальников и на перегородках душа, шампунь там же на полочке, мочалки и полотенца вешали на крючки, а всю одежду и вовсе оставляли у себя в комнатах. И еще, я понял, что за «изделие» лежало в нише большого, во всю стену, зеркала над умывальниками. Это был отрезок коаксиального радиокабеля диаметром 12мм и длиной около метра. Центральную медную жилу из него извлекли, осталась только внутренняя полиэтиленовая изоляция профилем как 8-ми зубчатая шестерня, концы изоляции были аккуратно закруглены, потом шла медная оплетка чуть длиннее внутреннего изолятора, медь прикрывалась снаружи вторым слоем изоляции из армированного стеклотканью поливинилхлорида. С внешнего края наружный изолятор выступал на пару сантиметров за медную оплетку. С другой стороны этот прут был прошит насквозь толстой нитью и обмотан синей изолентой. Прут был прочным, тяжелым. Когда я понял его предназначение, то немного стало не по себе.
И вот настал назначенный час. Мы с Гедзем оставили всю одежду в нашей комнате и пошли в душевую. Я думал, что будет полно зрителей, но оказалось, что кроме Полковника нас никто не ждет. Полковник еще раз спросил, не передумали ли мы? Мы, естественно, не передумали. Гедзь лег на лавку животом вниз и вытянув вперед руки. Полковник привязал одну руку Гедзя к планке толстой веревкой, вторую руку и ноги уже привязывал я. Когда я взял прут в руку и подошел к лавке Гедзь сказал бить сильно, не жалеть. Я охренел, спросил: «Зачем?». «А чтобы полосы потом было хорошо видно и ни один пацан не сказал, что Гедзя по попке только погладили. И если посчитаю, что удар слабый, то не засчитаю, а тебе от себя потом впаяю дополнительно» - разъяснил Гедзь.
Я взмахнул прутом и нанес первый удар по ягодицам Гедзя. Тот даже не вздрогнул, глянул на меня презрительно, сказал, что не засчитывает и на +1 я уже попал. Я все понял и лупанул уже прилично. На ягодицах отпечаталась красная полоса. Гедзь дернулся, выматерился, потом сказал, что уже лучше, засчитывается, но надо еще сильнее, чаще и не по одному и тому же месту, чтоб все полосы было потом видно отчетливо. Я продолжил еще чуть сильнее, как просили. Гедзь после каждого удара вопил трехэтажные маты на весь корпус, но в душевую никто так и не зашел. После 9-го засчитанного удара Гедзю крикнул «Стоп!». Потом тихо: «А теперь впарь со всей дури на которую только способен». Я и впарил. Гедзь выдал еще серию матюков. За это короткое время последняя полоса успела налиться кровю и вздуться. Потом мы с Полковником отвязали Гедзя и тот сразу пошел в душ обливаться ледяной водой. Причем особое внимание он уделял своей многострадальной попе. После душа Гедзь промокнулся полотенцем и посмотрел на результаты моей работы в зеркало, сказал: «Красота!». На его попе можно было четко сосчитать одиннадцать практически параллельных с одинаковым интервалом полос.
Я же уже после третьего удара не совсем себя контролировал. До этого мне не приходилось избивать человека просто так. Адреналина в кровь выплеснулось столько, что меня стало колотить. И продолжало колотить, пока я не лег на лавку. В этот момент я успокоился. Гедзь привязал мои руки и ноги к брусьям лавки. Поправил свисающие в щель между брусьями мои яйца, при этом еще и объяснил, чтоб случайно не зацепить при порке. Зашел сбоку и впаял первый удар. Боль была режуще-острая, с огнем и искрами в глазах. Но я дал себе слово, когда привязывали, не проронить ни звука, чтоб как спартанский мальчишка вынести боль не проронив ни звука. Гедзь сказал: «Дурак, лучше кричи, легче будет!», и впаял второй удар. За ним с равными промежутками третий, четвертый и пятый. Но уже той остроты первого удара не было. После 5-го Гедзь остановился и спросил: «Ну что, хватит?». Я сказал: «Давай до 10-ти». Гедзь ответил: «Хозяин-барин, значит с моим 11», и продолжил. Но к этому виду боли я уже стал привыкать. Мне довелось пережить боль много сильнее этой. Как-то, после неудачно проведенной пункции, когда возвращалась чувствительность в ноги после паралича в 7-м классе и обширного ожога летом перед поступлением в интернат я помучился серьезнее. Я тогда научился как бы разотождествляться с телом, входить в состояние когда боль как бы окутывается в кокон и выносится на периферию сознания, сознание, уже без боли, просто отрешенно наблюдает за присходящим, а тело спокойно себе покоится отдельно. Это можно сравнить с глубокой дремой.
11-й удар я не почувствовал, собственно с 6-го я и считать перестал. Гедзь остановился и сказал: «Все». Я ему в ответ: «Давай еще двадцать». Гедзь повернулся к молчавшему все это время Полковнику. Тот молча кивнул, типа давай продолжай. Гедзь опять начал работать прутом равномерно и монотонно. Но отдельных ударов я уже не чувствовал. Боль просто постепенно плавно нарастала, а я стал ее «окутывать» плотнее и плотнее. Внезапно для меня Гедзь опять остановился. Я как через пелену спросил: «Чего стал?». Гедзь ответил: «Уже все». Я сказал: «Еще 20-ть». Гедзь продолжил. Я стал еще плотнее «скручивать кокон». Вдруг в ушах зазвенели огромные медные колокола, я перестал вообще что-либо ощущать и сознанием приподнялся над всем происходящим, принялся наблюдать как бы сверху, чуть сзади и левее. Наблюдать было забавно. Особенно когда Гедзь остановился, подошел к моему лежащему кверху попой телу (правда, мне показалось немного странным, что эта попа была совершенно белая, вроде с ней ничего не делали), потрогал меня, выронил прут, наклонился к лицу, а потом резко куда-то убежал. Потом к телу на лавке подошел Полковник, потрогал шею и упал на задницу, прямо на пол, рядом с лавкой. Когда я увидел, что Гедзь вернулся с нашим врачом Петром Анисимовичем, то понял, что что-то проходит не так и открыл глаза. Первое, что я почувствовал, попа просто кипела. Петр Анисимович шел в мою сторону, Полковник сидел рядом с широко раскрытыми глазами, гедзя за врачем видно не было. Я не нашел ничего лучше, чем негромко спросить: «Чего здесь все собрались и мельтешите, веревки развяжИте, да?». Все скопом моментально развязали веревки, я встал и поковылял под холодную воду. Душ слегка унял боль. Врач спросил у всех: «Что здесь произошло?». Полковник и Гедзь сказали, что я потерял сознание, и это в лучшем случае. Полковник вообще утверждал, что у меня и пульса-то не было. Я же ответил, что ничего подобного, был практически при сознании, может только слегка задумался. Врач пробурчал: «Ни хрена себе, задумался, 50 палок!», потом чуть погодя: «Так, о задумчивости вы, молодой человек, расскажете нам все завтра на консилиуме. Никому другому об этом не говорить, это приказ!». Потом обратился к Полковнику и Гедзю: «Вы все поняли? Ничего странного не произошло. Просто 50 ударов - это много, поэтому меня и позвали, на всякий случай. Курсантам и педагогам об этом случае можно знать только это».
Когда доктор с Полковником ушли, Гедзь спросил, что это было? Но я, помня приказ, соврал, что просто поприкалывался над ними. Гедзь сделал обиженное лицо: «Ну и шутки, я из-за тебя, с голой жопой через всю школу в медпункт бежал!». На что я ему ответил: «Не делай такое лицо, можно подумать, это в первый раз и тебя это как-то задело!». Гедзь сразу же принял свое обычное нагловатое выражение: «Конечно нет. Зато я тебя отделал просто на зависть. Погляди в зеркало – жопа как зрелая слива. Завтра на занятиях сидеть тебе будет весело».
Вечером после ужина, перед отбоем весь класс с интересом рассматривал наши пятые точки. Причем Гедзь демонстрировал свою «зебру» стоя, а я лежал на своей кровати на животе и все 4 наших девчонки по очереди меняли мне уксусные примочки. После этого случая класс наконец меня принял за своего и перестал называть «новеньким».