Отправлено: 20.04.21 00:24. Заголовок: Идиот (Левка). Илья Шпелер

Идиот (Левка).
Автор Илья Шпелер.

"Мой сын - идиот!" - вздохнул про себя я, следя за тем, как тощая Левкина спина торопливо скрывается в прихожей. Поторопиться его заставил металл в моем голосе: я велел принести тетрадь по русскому немедленно. Пока он суетливо рылся в уже собранном на завтра и брошенном у двери школьном портфеле, громко что-то там роняя, я еще раз внимательно рассмотрел листок бумаги, который держал в руках.

Обычный тетрадный листок в линеечку, исписанный характерным Левкиным почерком. Корявые буквы гарцевали вокруг строчек, словно лошади на соревнованиях по стипль-чезу, натыкаясь друг на друга и на многочисленные помарки, исправления и перечеркивания. Но и они не спасали текст от ошибок, количество которых было чудовищно. Алые учительские чернила щедро испещрили текст вдоль и поперек, создавая на белом листке в сочетании с синим цветом Левкиных каракулей пестрый и удивительно праздничный орнамент.

Только оценка внизу была совсем не праздничной.

Единица.

Огромный, красный, жирный, злой "кол". Учительница едва не прорвала страницу, выводя его.

Немудрено, что Левка не испытал горячего желания продемонстрировать эту "контрольную" мне.

Мальчишка, наконец-то, появился в дверях комнаты. Вид у него был испуганный. Он подошел ко мне, протягивая тетрадь. Взгляд случайно упал на листок в моих руках и парень, конечно же, сразу все понял. Глаза округлись, рот приоткрылся в ужасе, лицо побледнело и стало казаться еще более худым и острым, чем было на самом деле. Ну, не идиот ли, в самом деле?

Я взял тетрадь, пролистал ее и без труда нашел место, откуда была вырвана страница. Приложил. Испытующе взглянул на сына. Левка стоял, свесив голову. Если он думает, что он "попал" и что для него грядут крупные неприятности, то, черт побери, он прав! Очень крупные неприятности!

- Ну и как прикажешь это понимать? А? Вот это! - я ткнул пальцем в единицу, - И это!

Я сдвинул оторванный листок, который, естественно, легко отделился от тетради.

Ответом мне было гробовое молчание. Казалось, можно было услышать, как в гардеробе резвится моль.

- Как?! Ну, объясни! Давай же! Не стой тут пень пнем!

На этот раз в ответ раздалось сопение. И боле - ни слова. Только голова еще ниже опустилась, а острые лопатки натянули на спине ткань футболки. Я протянул руку и ухватил пацана за ухо. Левка воспринял это со стоическим смирением. Он лишь чуть-чуть сморщился от боли, да привстал на цыпочки, стараясь хоть как-то уменьшить ущерб.

- Что это такое, я спрашиваю? - продолжал негодовать я, - Что это? Отвечай!

- Единица... - сподобилось чадо на чуть слышный ответ, несомненно подвигнутое к этому увеличивающейся болью в захваченном мной ухе. В награду за это я указанную часть тела выпустил. Левкина рука немедленно метнулась к уху, чтобы его пощупать и оценить температуру моего гнева.

- Я вижу, что не пятерка! - саркастически заметил я, - Я спрашиваю, как это произошло и почему оно оказалось здесь, отдельно от тетради?

А в ответ, как говорится, тишина.

Впрочем, ясно, что на все мои вопросы ответов нет. Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, стремясь угомонить свои нервы.

- Почему ты мне не сказал? - задал я очередной риторический вопрос уже более спокойно, - Почему? Боялся? Чего, спрашивается? Я тебя когда-нибудь наказывал за плохие оценки, полученные вот так - не за пустое место, а когда видно, что ты работал, старался, но - не получилось? Наказывал?

Пацан честно помотал головой. Он, наверное, и сам не знает, отчего именно эта единица его так напугала. Своим устрашающим видом? Может быть.

Разумеется, как и всякий родитель, я в таких случаях я не бывал доволен. Это естественно. Однако, немного для порядка поругав нерадивого отпрыска, я обычно садился с ним за стол, после чего мы уже вместе разбирали не получившееся задание. Разбирались до тех пор, пока Левка не начинал его понимать достаточно, чтобы суметь самостоятельно решать любые задачи, выполнять любые упражнения и отвечать на любые вопросы по теме. Как правило, это получалось довольно скоро - мальчик отнюдь не был таким тупым, каким, похоже, считала его учительница.

Но в этот раз он почему-то поступил по-другому. Пошел на обман, подлог. И к тому же был настолько глуп, что не позаботился как следует замести следы своего преступления: выдранный листочек сын просто отбросил в сторону, нимало не заботясь о его дальнейшей судьбе. Неудивительно, что спустя пару дней этот клочок бумаги предательски угодил ко мне в руки - я заметил что-то белеющее на полу под столом и решил навести порядок.

Вдвойне глупо.

Даже втройне: на ближайшем родительском собрании учительница все равно доложила бы мне об этой единице.

Одно слово - идиот! Впрочем, после родительского собрания моему непоседе и лентяю все равно достается - так что, одним "колом" больше, одним меньше...

- Так почему же ты не рассказал мне? - повторил я прежний вопрос, - Зачем нужен этот обман? Мы, как всегда, сели бы с тобой, я бы тебе все объяснил, что непонятно... Что же случилось? Лень тебе было, что ли? Лучше - солгать?

Я действительно был зол. Десять лет я вожусь с этим мальчишкой, все для него делаю, стараюсь, бьюсь, вкалываю - и вот благодарность! Я сорвался.

- Бездельник! Врун!! Двоечник!!!

Каждое слово, как удар, заставляло мальчишку все более и более сжиматься. В конце он всхлипнул.

- Будешь наказан! - произнес я слова приговора, логично вытекающего из содержания предыдущей беседы, - Немедленно. И очень сурово! Более сурово, чем обычно!

- Папа!.. - пискнул было Левка, поднимая на меня блестящие, набухшие готовыми вырваться на свободу слезами глаза.

- Помолчи! - пресек я нытье, - Принеси ремень! Мой, армейский.

- Па-а-апа, - заныл ребенок совершенно перепуганно, - Ну, пожа-а-луста, ну, я больше не бу-у-уду-у-у... Ну, не на-а-адо ре-е-еме-е-ень...

Мальчишка дополнил слезливую тираду несколькими отчетливыми всхлипами.

Было от чего!

Толстый кожаный ремень я привез со срочной и он больше десятка лет валялся в шкафу без движения. Слишком уж он был толст и слишком непрезентабелен для большинства моих брюк. Не так давно, разбирая старые вещи, я на него наткнулся, и в голову пришла неожиданная мысль о том, как его можно использовать. Тогда я и пригрозил Левке отлупить его этим чудовищем, если сын вытворит что-нибудь из ряда вон выходящее. И даже пару раз доставал его из недр, желая напугать наследника. Но дальше угроз дело пока не заходило. Для наказаний я применял тоненький мягкий ремешок, который вынимал для этого случая из собственных Левкиных школьных брюк.

Но этот случай - особый.

Левка вообще пацан не тихий, справляться с ним - задача архитрудная. Без телесных наказаний и вовсе невыполнимая. Однако, будучи родным отцом мальчика, я менее всего хотел видеть его избитым, опозоренным, ревущим, с исхлестанной и пораненной попой. Но, увы, приходится. Никуда от этого не денешься. Потом, когда наказание будет закончено - я всегда его и прощу, и пожалею, и приласкаю... И русским мы с ним, займемся. Обязательно. И я сделаю это не так, как в школе - нудно, равнодушно и протокольно. Мой урок будет веселым, увлекательным, с шуточками и прибауточками, с забавными играми, со всякими маленькими хитростями... И с теми незаметными постороннему глазу нежными мелочами, которые всегда существуют между любящими отцом и сыном: ласковые прикосновения, недоговоренности, понятные лишь двоим, взгляды, и все-все-все.

Я это умею. Уж поверьте.

Но это все - потом. А сейчас мне придется Левку выпороть. Строго и беспощадно. Чтобы в следующий раз, тяжко задумавшись над очередной плохой оценкой, он вспоминал обо мне не как о родном папочке, с которым так мило и радостно общаться, но и как о строгом судье, способном принести ему боль, страх и стыд наказания. И выбирал, что лучше: выслушать несколько досадных, но справедливых упреков, сделать дело и получить прощение, или подставить свой нежный и такой чувствительный маленький зад жестокому ремню, высекающему из его бедных ягодиц снопы чудовищно болезненных искр.

Это я тоже умею.

- Иди и принеси ремень! - холодно повторил я.

Левка, всхлипывая и вытирая кулаком капающие с ресниц слезы, поплелся в спальню за ремнем. Он чувствовал, что виноват и что расплаты не избежать. Я давно заметил за ним это качество - если он понимал, что его баловство перешло границу и превратилось в проступок, если он осознавал свою вину - он осознавал и необходимость, (а главное - закономерность!) наказания. А вот если он запирался до последнего, возмущался, спорил и даже, случалось, отбивался - значит, либо я что-то не очень доходчиво объяснил, либо - таки он на самом деле не виноват и мне следует получше разобраться в обстоятельствах дела.

Он еще не научился притворяться и лгать. И, надеюсь, не научится.

Левка появился в дверях с ремнем. Разумеется, не с тем, который я просил. И где только отыскал это старье? Тонкий матерчатый ремешок с колечками вместо пряжки и смявшийся в гармошку посередине. Нахал! Он бы еще один из моих галстуков притащил. Я и так был зол, но тут я пришел просто в ярость!

- Что это ты принес?! А?! Я тебе какой ремень велел принести? Ты думаешь, я шучу здесь с тобой, что ли? Шучу?! Тогда почему никто не смеется? Немедленно иди и чтобы через три секунды нужный ремень был здесь! Нет, стой! Этот тоже оставь - ты получишь обоими! Шутки он со мной шутит! Клоун! И не смей говорить, будто ты не знаешь, где он лежит! Шутник! Сейчас на попе, на своей, все эти шутки почувствуешь!

Последние слова я прокричал уже Левке в спину. Удивительно! На что он рассчитывал? Что я не замечу разницы? Или и впрямь надеялся превратить все в шутку? Балда! Идиот!

На всякий случай, я пошел следом. Мало ли, что ему еще взбредет в голову! С Левкой мы столкнулись в коридоре - на этот раз он держал в руках армейский ремень. Я резким движением отобрал его у парня, развернулся и подтолкнул его перед собой в его комнату.

- Снимай штаны и укладывайся!

Я редко порол сына по голой попе. Но тут он вывел меня из себя настолько, что мне приходилось прилагать усилия, чтобы держать себя в руках. И-ди-от!

Мальчишка коротко взглянул на меня из-под отяжелевших мокрых ресниц. Видимо, вид мой был настолько грозен, что он, еще более побледнев, исполнил приказание немедленно и очень поспешно: бухнулся на кровать, ногами к подушке, и расстегнул сделанные из старых джинсов шорты, смешно выгибая попку вверх. Возился он недолго, то и дело бросая на меня испуганно-умоляющие взгляды. Говорить он, кажется, не мог - боялся окончательно разреветься.

Все равно ведь придется!

- Быстрее! Или помочь?

Шорты, повинуясь движению детских рук, соскользнули с ягодиц к коленям, явив свету тонкие черные трусики, плотно обтягивающие выпирающие вверх полушария. В очередной раз громко всхлипнув, Левка стянул и их.

Попа у сына была гладкая и белая. Никаких следов прошлых внушений на ней, за давностью, не было видно. Все-таки я не изверг и деру мальчика редко - в самых исключительных, пиковых случаях.

Таких, как этот.

Я подошел и склонился над парнишкой, лежащим на животе. Он, бедняга, извернулся, чтобы поглядеть, что я собираюсь делать. Будто не знает! Я чуть закатал его футболку вверх и подальше сдвинул верхнюю кромку трусов и шортов, расчищая пространство для приложения ремня. Затем выпрямился и стал медленно наматывать один конец ремня, тот, на котором пряжка, на кулак. Снизу, с кровати, донеслось тихое жалобное поскуливание, словно щенку на лапку наступили.

- Лежи смирно, - предупредил я.

Мальчуган замер, сжавшись. Попа его то сокращалась, образуя впадинки по бокам, то расслаблялась, становясь похожей на кулек с киселем. Он ждал. Ждал неминуемого, но заслуженного наказания. Ждал боли. В такие моменты сердце сжимается от страха, ожидания, нетерпения и... надежды. Последней, безумной, умирающей. Что - ничего не будет, папа поругается и отпустит, ну, на крайний случай - пару раз стегнет, в шутку, и...

Ремень, извиваясь, рассек по дуге воздух и с громким, как выстрел, шлепком обрушился на зад ребенка. Мальчишка вытянулся в струнку, изогнулся, дернул ногами, поймал ртом воздух и взвыл:

- Уйййййй, охххх, больна-а-а!

- Что, получил? Получил? Так то. Вот тебе еще! На! За все! Твои! Художества!

Каждое слово я сопровождал широким взмахом и сильным, от души ударом ремня по молочно-нежной поверхности попы сына. Левка вскрикивал и брыкался. Лицо его было залито потоками слез, но он их не замечал. Сейчас он замечал только свою боль. И уже начал исполнять "танец ремешка": резко сгибаясь, он подтягивал ноги к животу, поворачиваясь то на правый, то на левый бок. Затем, столь же резко выпрямлялся, вытягиваясь в струну и даже перегибаясь назад, одновременно всплескивая руками и снова переваливаясь на живот. Танец сопровождался писклявыми воплями и подвываниями:

- Ай! У-у-у! Уй! Больно! Ой! Папа!! Пожалуййй!... Оу! Хватит! Не надо! Уй! Больше! Не надо! Ай-ай-ай! О-о-о! У-у-у! Ы-ы-ы! Я больше не бу-у-у-ду-у-у!

Я сыпал удары размеренно и ровно, стараясь, несмотря на все Левкины метания, ровным слоем распространить красноту по всей поверхности голых ягодиц и бедер сына, задеть каждый уголок его попы. Это должно быть очень болезненное наказание, если уж мой сын был так глуп, чтобы устроить эти неприятности себе на задницу. Иначе - все просто не имеет смысла. Да - мне было жаль Левку. Как тут не пожалеешь? Я же его, ирода худосочного, люблю! И никакой радости в том, чтобы стегать тяжелым широким ремнем его тощую попу, раня ее, и заставляя боль взрываться в ней тысячей маленьких бомб - не вижу. И хлестать его тонкие, похожие на трубочки, бедра, так судорожно вздрагивающие под ударами - тоже не доставляет мне удовольствия. А уж от пронзительных, полных страдания криков сердце мое и вовсе обливается кровью.

Но жалость эту приходится в себе преодолевать.

Потому что так надо. Потому что я люблю своего сына и хочу любить его дальше. И я не хочу, чтобы мне было за него стыдно! Чтобы потом, когда он вырастет, оперится, вступит в самостоятельную жизнь, мне, глядя на него, не было бы совестно перед людьми, перед собой, перед своим отцом и дедами! Чтобы он не вырос лентяем и обманщиком, подлецом и трусом, неучем и нахалом, привыкшим к безответственности и безнаказанности. Я хочу воспитать в нем уважение к старшим, стойкость, терпение, усидчивость. Я хочу, чтобы он стал настоящим человеком! И я готов, ради этого, жертвовать всем - в том числе и гораздо большим, чем свои собственные чувства.

Видя, что Левка вот-вот вовсе сползет с искомканной постели, послужившей скамьей для порки, я прижал его спину к кровати коленом. При этом я не переставал полосовать извивающуюся попу и дрыгающиеся ноги ремнем. Было заметно, что это орудие наказание - новое и непривычное - куда более эффективно, чем то, что я использовал раньше. Левка, несомненно, запомнит этот день надолго! Его зад быстро принял жалкий вид - значительно быстрее, чем обычно. Он выглядел таким избитым! Красный, местами - иссиня бордовый, вспухший, исполосованный, с истонченной кожей, так недавно бывшей сахарно-белой и гладенькой, словно батист. Его обладатель выл и корчился уже не только под ударами, но и между - значит, зад уже обрел способность причинять боль сам по себе.

Я убрал колено, прижимавшее тельце мальчугана к кровати. Левка тут же свернулся калачиком, сотрясаемый рыданиями. Надо дать ему немного времени наплакаться в одиночестве. Мальчишка тер руками голую попу, даже не задумываясь о том, чтобы прикрыть срам.

Я отнес ремень и снова уложил его в шкаф. На прежнее место. До следующего раза.

Вернулся. Левка все еще самозабвенно ревел. Я присел рядом и положил руку ему на плечо:

- Ну-ну, хватит, заканчивай уже... Ну, впервой, что ли... Да, я понимаю, больно, но - сам виноват... Теперь все позади... Ну-ну...

Сын только этого и ждал - он немедленно кинулся ко мне на руки и зарылся головой в грудь. Плечи его судорожно тряслись. Он что-то говорил сквозь рыдания, но понять что было невозможно за всхлипами и причитаниями. Я смог разобрать только жалобное "бо-о-ольно".

- Да, больно. Но мы уже говорили с тобой и не раз - это должно быть больно. Больно, зато полезно! - я ласково погладил мальчика по вздрагивающим плечам и перегнулся через него, уткнувшегося мне в грудь, чтобы осторожно, стараясь лишний раз не потревожить пораненную поверхность, натянуть на законное место его трусы.

С первого раза не получилось и мне пришлось оторвать зареванного Левку от себя, поставить его на ноги прямо на кровати и только тогда установить его белье в надлежащее положение. Левка вынес эту процедуру спокойно. Больше всего сейчас он хотел снова сунуть лицо мне куда-то в район подмышки и вдоволь нареветься. Плотные и тяжелые джинсовые шорты я снял с него совсем, спустив вниз до самых лодыжек и заставив мальчика переступить, выходя из штанов. Они ему сегодня будут только мешать, причиняя дополнительную и уже ненужную боль.

Только после этого Левка вновь получил возможность прижаться ко мне и поплакать, чем незамедлительно и воспользовался, бухнувшись на колени. Я нежно обнял сына в ответ.

Мы долго сидели так. Я что-то говорил, объяснял, слегка журил, немного хвалил (больше - авансом), утешал, смешил. Говорил, как я его люблю. Вспоминал наши самые счастливые с ним моменты. Мечтал о том, как летом мы пойдем с ним в поход (если конечно, он постарается и закончит учебный год более или менее не плохо). Вскоре, мальчишка уже несмело улыбался и смотрел на меня со своим всегдашним обожанием, хотя глаза его все еще оставались красными от слез, а лицо - зареванным. В целом инцидент можно было считать исчерпанным.

Правда, оставался еще русский, которым непременно следовало заняться, но это от нас с Левкой уж точно никуда не денется!

21.05.2004

---