Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Предисловие
На оригинальность я не претендую, но рассказов о порке и всяческих наказаниях из моего детства хватило бы, наверное, на целый сайт. Всё-таки нельзя это назвать документальными произведением, но и не совсем уж это художественное – потому, что в основе всё-таки моя реальная история. Приукрашенная, конечно. Я долго думала и решила, что будет рассказ и немного насочиняла. Ну, по крайней мере, я бы хотела, чтобы в моем детстве было ТАК, а не так, как было… в общем, вы поняли!
Все имена нарочно изменены. Конечно, сходу трудно вспомнить всё, что было со мной в раннем возрасте, но если народу понравится – буду выкладывать продолжения. А нет – так и останется.
И ещё – этот рассказ НЕ является пропагандой антихристианской политики или чего-то в этом роде. Я с большим уважением отношусь к верующим людям, когда они не перегибают палку, не считают остальных мерзкими червями, недостойными ходить по земле, и не издеваются над собственными детьми, прикрываясь Библией.
А да, и последнее – писала я одним махом – так что уж не обессудьте, если какие ошибки!

Ёжик, или воспоминание из детства.

Итак, давайте знакомиться!

Меня зовут Алиса, и я НЕНАВИЖУ своих родителей. Всегда ненавидела, и буду ненавидеть, пока не умру. Но, прежде чем Вы начнете меня осуждать, думаю, стоит рассказать мою история с самого начала.
Я родилась в религиозной семье. О-Ч-Е-Н-Ь религиозной семье. Мои родители принадлежат секте баптистов. С пеленок мне прививали любовь к Богу, Библии, благоговейное уважение к старшим и дальше по тексту. Правда «прививали», наверное, не совсем то слово, скорей ПРИБИВАЛИ, ну или высекали, как угодно.
Моя мама – домохозяйка, отец – пастор.

Она – покорная жена, не имеющая собственного мнения бескостная медуза, потакающая своему мужу во всем, чуть ли не на коленях ползая перед ним, как перед каким-то высшим существом. Чуть что кидается в истерику.

Он – лицемер и тиран, в воспитании детей понимающий только одну строчку из Библии «не жалей розги для сына своего». Странно, но тысячи стихов о сострадании, прощении и милосердии, будто не существовали в такие моменты.

Единственной отрадой в этой долбаной семейке является до сих пор мой старший брат Данила.
И я, и Данька родились, - что называется, - «с характером». Даже отцовское воспитание не могло унять нашу гордыню, спесь, самоуправство, и… ну, в общем, что там ещё папа говорил, в таких случаях. Данька старше меня на пять лет, и я прекрасно помню, как его «воспитывали» до того, как прочно взялись за меня.

Мой дед (светлая ему память) тоже был пастором церкви, но не воспринимал подобного воспитания своих внуков. И, наверное, своей родительской властью, велел отцу не наказывать нас физически, по крайней мере до того, как нам исполниться по пять-шесть лет, чтобы не травмировать детскую психику. Да, и втолковать что-то проще, когда дитя ПОНИМАЕТ за что его наказывают. Дедушку я обожала, хоть он и не раз прикладывал руку к моему воспитанию (иногда буквально). Да и бил он больше по «характеру», чем по заднице, к тому же дед был мягким и отходчивым, и сразу после наказания мы быстро мирились. С ним было легко и спокойно – поговорить о чем угодно, пошутить, поиграть. Наверно потому, что он ещё довольно молодым был, когда я родилась. Всего сорок шесть лет – это ж не возраст для дедушки. Помню лицо с тонкими, чуть видными, морщинками, которые c годами становились глубже. Полуседую бороду, пышные усы, густые пепельные волосы – идеал мужчины. Он никогда не был женат – отца взял из детского дома, когда тому было три года. Воспитывал, как родного – но, всё-таки получился «апельсин от яблоньки». Отец ни капли не был похож на деда.

А ещё только к нему я всегда могла придти с повинной – принять наказание от дедушки я не боялась. Наверное, потому, что кара всегда была справедливой.

Припоминаю один такой случай.

Мне было лет шесть или семь. Деду подарили красивое хрустальное распятие. Оно стояло в гостиной на каминной полке, и когда падали в комнату солнечные лучи оно будто бы искрилось. Я тогда целый день просидела на коврике перед камином и смотрела на него. Но когда взяла его в руки, - чуть не разбила. Распятие было довольно тяжелое:
- А чем оно тебе на полке не понравилось? - спросил, подошедший сзади дед. Я пробурчала что-то про «красивое» и «дотронуться», но видимо мой ответ его не удовлетворил. Дед покачал головой и добавил: – Для твоих ручонок оно тяжеловато, а бить распятия – последнее дело, даже если не нарочно! Пусть лучше стоит себе над камином, как стояло.

Он взял подарок в руки и водрузил его на прежнее место. Но тут во мне проснулся маленький ежик, который всегда не вовремя выставлял колючки.
- А что будет, если я его разобью, деда? – как бы из чистого любопытства поинтересовалась я. Дед усмехнулся и пригладил бороду, пристально глядя на меня.
- А если разобьёшь – я тебя сечь буду! Потому, что предупреждал, а ты не послушала! Потому, что была б тарелка какая-то – так и пёс с ней, но распятие – это не хорошо! Ой, как не хорошо! К тому же это подарок. Памятный! Видишь, гравировку?
- А если б я его сейчас разбила? – Дед нахмурился, и я добавила: – ну, случайно!
- Случайно, говоришь? Поругал бы! Потому что по глупости, и не со зла. Но к распятию не прикасайся. Вырастешь, будет по силенкам – тогда и бери на здоровье, я тебе его даже подарю, хочешь? На шестнадцать лет.
- Хочу, - радостно отозвалась я, запихнув своего «ежика» подальше. Всё-таки дед мой замечательный был (Царство ему Небесное).

Той же ночью мне не спалось. Всё всплывали слова деда «сечь буду». Раньше он только шлепал меня, да и то было скорей душевно неприятно, чем физически больно. И стыдно очень, конечно. Ведь деду я любила, и расстраивать его хотелось меньше всего. Но мой внутренний «ёжик» потихоньку выползал наружу – интересно, а как это «сечь»? Слово мне не понравилось. Да и вообще – деда добрый! К тому же мне ужасно хотелось посмотреть на распятие в лунном свете.

Я даже особо не осознавала, что делаю. Будто меня вел тот самый «везде лезущий» ёжик. Натянув халат, я вышла в гостиную. Было полнолуние, и в комнату падали ярки лучи. Хрустальное распятие переливалось каким-то удивительным серебристым цветом, будто бы деду его подарил не старый друг молодости, а сам Господь.

Меня, как завороженную тянуло к дедовому подарку. Я даже не помню, как пересекла комнату и подошла к камину. Протянула руку, взялась за холодный хрусталь и потащила на себя, ещё секунда… и распятие падало на пол. Я уже видела, как рассыпается на мелкие осколки дорогое стекло, уже слышала крик матери, ругань отца, уже видела печальные глаза деда, сочувствующий взгляд Дани (опять полезет меня защищать, и самому, конечно влетит вдвойне)… я зажмурилась. «Сечь буду!» - проносилось в моей голове. Только любопытства неприятное слово уже не вызывало. Вдруг резко перехотелось узнавать, что это такое и чем отличается от всего остального. Наверное, в те секунды я перебрала все молитвы, которые знала. Ёжик внутри сжался. Ну, зачем, ЗАЧЕМ?! Какого лиха мне в комнате не сиделось!! Ну не спалось – так книжку полистай, что ли, картинки посмотри!!

Гулкий стук прокатился, словно сквозь меня. Я резко открыла глаза и посмотрела вниз. Распятие было целое. Раздался тихий щелчок и в комнате включился свет. На пороге стоял взъерошенный со сна Даня.
- С ума сошла? – зашипел на меня брат.
- Я случайно, - только и смогла выговорить я. Даня покачал головой, поднял многострадальное распятие и водрузил обратно на камин.
- Спать пошли, путешественница!
Никто из нас не заметил, как чья-то тень отошла от двери и бесшумно скрылась в одной из комнат на первом этаже.

Утром отец отправился в церковь, готовиться к проповеди, Даня с мамой уехали на рынок, и мы с дедом остались вдвоём.

Я сидела на кухне, с трудом пережевывая свою яичницу. Нет, она была вкусная, просто мне не лез кусок в горло. Дед сидел напротив, читая газету, и попивая чай из большой дымящейся кружки (кофе он не любил). Не знаю, что меня подтолкнуло: то ли совесть, с которой в этот момент не мог справиться даже мой внутренний «ёжик», то ли успокаивающий аромат мяты и ванили из дедовой кружки, то ли… то ли мне казалось, что он уже и так всё знает, и только ждет, когда я начну разговор. Какой-то «выжидательной» была его поза.

- Деда, - еле слышно начала я. Дед оторвался от газеты и посмотрел на меня. Даже когда он был сильно занят – всегда смотрел в глаза человеку, с которым разговаривал – если, конечно этот человек был достоин того. Я, видимо, была.
- Да, Лисенок.

(Алиса, Лис – «Лисенок». Он придумал мне это прозвище, когда я родилась, наверно. По крайней мере, сколько помню, он всегда называл меня только так, - ласково, - даже когда сердился)

- Я хотела тебе сказать… Ну… я…. Сегодня ночью….
- Ты доешь свой завтрак сначала, а потом поговорим, - перебил дед. И тихо, вкрадчиво добавил: - В гостиной.

«Знает!» поняла я. Ну, тем лучше – накажет и забудем. Моральной давки я не выносила – деда, видимо, тоже. Он предпочитал разбираться сразу, без всяческих прелюдий. Не заставлял (как папа), стоя на коленях продавать ремень, и просить о наказании, а потом ещё и целовать ему руки и этот самый ремень, и благодарить. Провинилась – ответь. Ответила – забыли. Два раза за один проступок не наказывают!
Зато моя мамаша была просто профи по части морального давления. Она наседала на меня с угрозами, давила на совесть, заставляла во время обеда, стоя на коленях посреди столовой, лицом к столу, вслух читать Библию, держа её на вытянутых руках. Ну и тому подобное. В этом плане – даже отцовские наказания я терпела легче. Ну выпорол, ну поревела, ну поболит, ну и ладно! (У меня есть Данька – он утешит). Зато никакого мерзостно-гнетущего чувства внутри не было. Хотя его «прелюдии» иногда выводили меня больше, чем само наказание.

Вот с такими невеселыми мыслями я дожевывала свою яичницу. Ёжик у меня внутри храбрился до последнего, но при одном взгляде на деда, покорно уползал куда-то в недосягаемость. Не то, чтобы смирение – моя черта – совсем наоборот. Просто дед… он особенный. С отцом я лишний раз и поругаться не боюсь – хоть и знаю, что влетит в добавку. И спорю с ним, и с матерью пререкаюсь, а с дедом… а ни к чему просто! Он никогда на «ровном месте» не накажет – справедливый, добрый и отходчивый. К тому же – он меня, действительно, предупреждал.

От деда, как всегда веяло достоинством. Его хотелось уважать! Он был достоин уважения. Он никогда не повышал голоса, но иной раз от интонации сжимался даже отец. Он (папа) – тряпка, я-то знаю! Это он ДУМАЕТ, что авторитет для меня и Даньки, а на самом деле – пустое место. Так – источник боли. Прячется за своим ремнем, как за стенкой, потому, что уважать мы его давно перестали, да и страх пройдет – только боль останется. Отец, как крапива, которая растет перед каким-нибудь домом. Войти только сквозь неё можно – но жжется же, зараза, каждый раз. Срываешь её, выкапываешь, а она, сорняк эдакий, всё равно растет и жалиться.

Дед – другое дело. Ему одного слова, сказанного в полголоса, хватит, чтобы урезонить и меня и Даньку разом – а это уже о чем-то говорит. И свой ему авторитет и правоту доказывать не нужно – он её делом заслужил.
Глупость говорят те, кто считает, что дети родителей ОБЯЗАНЫ уважать. Уважение нужно заработать – родитель ты или нет. Это я на своей шкуре поняла.

К примеру, Данька всегда мечтал в цирке работать. По канату ходить. В девять лет чуть ли не слёзно просился в цирковую школу. Я смутно помню. Мать, как всегда, в истерику. Крики, ругань. Меня, четырехлетнюю, на кресло усадила, и к Дане.

Трясла его, как яблоню:
- Что ж ты, паршивец! В цирк он собрался! Сорвешься с каната – кто плакать по тебе будет? Мать будет!
(Ага, будет. Подпрыгнет и заплачет! А как вы думаете – может ли горевать по дитю родитель, который ТАК относиться. Для мишуры – да, для вида! Но это сейчас лишнее…).

Полного разговора я, конечно, не помню. Только отрывки. Пришел отец. Без лишнего слова приказал Дане нести ремень. Брату деваться было некуда. Кто ж в девять лет умеет свою точку зрения защищать, аргументировано? Да и с нашим батей говорить бесполезно – слушать не станет. Ремень не принес – сам сходит, да ещё и впарит лишний десяток за злостное неподчинение. А отлупит же все равно! Хоть беги – на улице отловит и при всех выпорет. Ну, Данька ремень принес, на колени стал, попросил наказать, а в глазах слезы – это я помню. Потом уже поняла, что не ремня он боялся – обидно было. Что вот так двумя простыми словами можно мечту угробить. Уже спустя годы брат рассказывал, что рыдал под ремнем не чувствуя боли – от обиды, от злости, от ненависти на родителей.

Отец его тогда выдрал крепко, «чтоб мысли всякие ненужные, Богу не угодные, в голову не лезли», да ещё и пригрозил, если что-то подобное случиться – он его плеткой отходит, да не по заднице – а по всему телу – чтобы спал стоя. Даня его не слушал. Ему на тот момент – хоть плетка, хоть отрава, хоть виселица. Мечты лишили. Отняли. С корнями выдрали.

Отец брата в угол поставил на колени, на горох – и велел не сходить до дедового прихода. Мол, придет старший – разберемся.

- Молись сын! Если Бог тебя простил – больше наказывать не будем. Если нет – дед тоже добавит!
Эту фразу я, не смотря на свой нежный возраст, запомнила хорошо – и в тот же момент возненавидела отца. Мать меня так и оставила на кресле сидеть – со слезами на кухню выбежала (актриса погорелого театра), отец за ней пошел. А я слезла на пол и к Даньке метнулась. Мне его так жалко было – сама выла, и слезы рукавом вытирала, будто не его, а меня отец только что драл.

- Даня, Данечка! Ты не бойся, деда добрый – он простит… - бормотала я, гладя его по голове. – Я его на коленях просить буду. Хочешь – я к отцу пойду?

Брат только горше заплакал. В тягость ему, наверно, мое сочувствие было. А тут ещё и мать в комнату заглянула. Увидела, что «наказанного жалеют», схватила меня на руки, через колено перегнула, и наградила шлепком пониже спины. В тот момент и родился во мне маленький, колючий ежик.

- Не жалей его, - поставив меня на пол, заявила мать. – Он заслуженно наказан – пусть думает о своем поведении.

Ох, как же много я хотела ей сказать в тот момент. Ещё б секунда и прорвались бы оскорбления, напополам с ругательствами, которые только доступны четырехлетнему ребенку. Но тут в комнату вошел дед. И тут я поняла, почему он считался главой в нашей семье. Не по старшинству, нет!

Он не спросил «что происходит». Только увидел мои глаза, а потом ревущего в углу Даньку. Отстранив мать, он подошел к брату, присел рядом. Что-то на ухо прошептал. Даня глаза поднял – и смотрю слезы-то высохли. Дед поднялся.

- Пойдем, - сказал он брату: - поговорим!

Папино «поговорим», обычно означало отсроченную порку, а вот дедушкино именно то, что сказал - «поговорим»!

Даня с дедовой помощью поднялся, штаны натянул и, не глядя на мать, вышел следом за главой семьи. Я шмыгнула за ними, и долго мялась под дверью кабинета, куда дед повел брата. О чём они там говорили – не знаю. Но больше всего я боялась, что из-за дубовой двери опять услышу звонкие шлепки ремня. Зря боялась, как выяснилось.

Через полчаса, может и больше. Даня вышел… нет, не вышел – ВЫЛЕТЕЛ в коридор с абсолютно сухими глазами и улыбкой «от уха до уха». Подхватил меня на руки, закружил, чмокнул в щеку и тихо сказал на ушко:
- А дед у нас классный!

(Спустя пять лет, уже Я сделала очередной «подарок» родителям, потащившись в цирковую школу вслед за Даней. Отец хотел меня выпороть, но дед не позволил – отпустил с братом. Только перед этим у него с Даней состоялся серьёзный разговор. Нет, дедушка его не бил, просто строго настрого приказал следить за мной в оба глаза («уж больно шустрая») и помнить, что он, Данька за меня в ответе. Сейчас, уж, по прошествии восемнадцати лет – Даниил и Алиса Родины, разъезжают по всему миру с гастролями известного цирка. Только путь мой к этим вершинам был тернистым и… хм… полосатым (если вы понимаете о чем я)! Но это уже другая история.)

Яичница уже совсем остыла, и вкус стал напоминать резиновую галошу (нет, мама, конечно, готовит классно – в этом её не откажешь, но… наверно настроения у меня не было есть). Я тяжело вздохнула и снова подняла глаза на деда. Тот оторвался от газеты и, усмехнувшись, глянул на меня:
- Ну что, путешественница, - произнес он, сделав акцент на последнее слово. «Ну, точно знает!», - завтрак не лезет?
- Не лезет, - отозвалась я, опустив голову.
- Ну, пойдем!

Я плелась за дедом в гостиную, как на Голгофу (хоть и было-то пара шагов через коридор). В тапки, словно свинца налили, руки ватные, глаза щиплет – ну за какой надобностью мне было это распятие! Дед сел в кресло и выжидательно посмотрел на меня. А я уже орошала ковер слезами.

- Ну что, страшно? Али стыдно?
Я неопределенно помотала головой, мол, «не знаю».
- Ты, Лисенок, шустрая у меня, и вредная к тому же! Поспоришь? – я опять мотнула головой: - Вот видишь! Не споришь! Ну и чего полезла-то опять к этому распятию? Что так уж приглянулось?
Я ещё ниже голову опустила. «НЕ ЗНАЮ Я, - хотелось заорать мне: - ДАЛОСЬ ОНО МНЕ, В САМОМ ДЕЛЕ!!»
- Я что со столбом разговариваю? Или ты вместо яичницы язык проглотила? – чуть повысив голос, произнес дед. – Я ж тебя не срамить пытаюсь, а понять хочу! Чего полезла-то?
- НЕ ЗНАЮ! – наконец крикнула я. Дед пригладил бороду.
- А отвечать будешь?
- Буду, - я шмыгнула носом. Я уже была готова ему даже плетку собственными руками принести – только б всё закончилось, наконец, и мы опять помирились. Хотя, судя по реакции деда – он был мало расстроен «полетом» распятия. А ещё меньше – удивлен.
- Солнце моё ясное, ты ж сама виновата – чего сырость разводишь? Я тебе, что говорил за распятие?

«Сечь буду», - опять вспомнилось мне. Вот сейчас и узнаю, что такое. Да где ж этот чертов ежик, когда нужен?! Кошки на душе скребут, а его всё нет и нет. Деда он боится что ли… «Не боится, - прошептал внутренний голос, - уважает!» И вот тут-то я на самом деле почувствовала, что хреново мне не от проступка (эка невидаль – родителя не послушаться), а от тона дедового – раздосадованного. Я была уверенна процентов на двести, что дед знал, как все обернется.

- Что сечь будешь, если разобьётся, - подняв, наконец, голову, просипела я.

Дедушка вздохнул. Я опять принялась изучать узор ковра под ногами.
- А оно разбилось?
- Нет, - мой голос был всё тише и тише. Да и разбилось, не разбилось – какая разница! Я ж не послушалась ДЕДА!! Любимого деда!! И теперь он обижен!
- Тогда сечь не буду! – сказал дед, и тут я поняла, что он улыбается. Я подняла голову – с души, как камень свалился… нет, не камень - валун. – Я ж тебя, вреднюгу, знаю! – тут он уже откровенно засмеялся. – Не зря караулил под лестницей полночи! Только не дело это, - посерьёзнев, сказал он. – Сказано было – не тронь, значит – не тронь! Или я твоего уважения не заслуживаю?
- Деда, ну что ты! – взмолилась я.
- Или слова мои для тебя – пустой звук?
- Нет, нет! – я замотала головой, почти с ужасом заглядывая в его глаза.
- Так вот, Лисенок, - спокойно сказал дед: - Распятие не разбилось – это тебя ангел твой уберег! Он-то уж точно, как и я, знает, что ты мастерица влипать в неприятности… - дед слегка наклонил голову, как-то озорно блеснув глазами (или показалось). Но тут же снова посерьёзнел: - За то, что МОГЛО случиться, но не произошло – наказывать глупо! Но за то, что не послушалась меня – ответишь! Согласна на такой расклад?
«А куда деваться-то?» - чуть не вырвалось у меня. Конечно, я рада, что «сечь» меня не будут (не нравилось мне, даже при всем любопытстве, это слово), но наказать-то всё равно накажет, а какой ребенок может быть рад наказанию? Хотя от сердца всё же отлегло. Значит, как раньше – накажет и забудем.
- Иди ко мне! – с какой-то обреченностью в голосе проговорил дед. Я сделала шаг к нему, краем сознания понимая, что ремень-то он не вытащил, и плетку не взял, и крапиву… ну, значит и бояться особо нечего. Подумаешь – отшлепает! Ох, как же я ошибалась.

- Чего ждешь, погоды у моря? – осведомился дед, без тени насмешки: - заголяйся и ко мне на колени ложись! Поучу тебя старших слушаться…

Я чего-то застряла. Нет, я, конечно, понимала, что виновата, что дед несправедливо не накажет, но ноги, будто приросли к ковру. Дед ждал. Он никогда меня не торопил. Ни меня, ни Даньку. Мы должны были сами созреть. Теперь я понимаю, что это правильно. Осознать надо. Не по малодушию мы «часами» у дедова колена торчали, не решаясь лечь. Просто потихоньку в детскую, ещё полуглупую головку приходили мысли о том, что это ж не отец (который бывало и за шкирку на лобное место кидает, не давая самому сделать шаг)!
А ещё этим дед давал нам возможность пересилить себя, стать хоть чуточку, но сильнее. Я ещё помню, как он раз наказал Даню ремнем (за дело, конечно) – бил сильно – я в скважину замочную видела, - а брат молчит, руку закусил и только стонет тихо! а потом, когда дед закончил, наклонился и поцеловал Даньку в мокрый от пота лоб, сказав:
- Молодец, Даниил, мужчиной растешь!

А ещё дед никогда не выдавал нам больше, чем мы могли «проглотить». Это я тоже знала. Отец наоборот – бил так, что глаза из орбит лезли, – пока мы не начинали сипеть от бессвязного визга – не успокаивался. Дед никогда до такого не доводил. Да и терпелось у него легче.

Я, обдумывая всё это, простояла возле кресла добрых пять минут. А он всё так и не шевелился. Ну, что-то не то со мной в тот день было.

- Лисенок! Ну что ж ты? – спросил он почти ласково: - У нас же уговор! Заслужила – отрабатывай! Или ты меня бояться стала?

Нет, деда я не боялась. Собравшись, наконец, с духом, стянула до колен трусики, приподняла домашний халатик и легла на колени к дедушке. Странно отца я в такие моменты называла не иначе, как «палачом», а деда – язык не поворачивался, даже мысленно.

Было ужасно стыдно так лежать. С голой попой, на дедовых коленях, и жаться в ожидании шлепков, хоть и заслуженных. Дед не ждал, пока я начну реветь от унижения, и тут же приступил к наказанию.

Первый шлепок я выдержала с гордо поднятой головой… почти. Почти, потому, что через долю секунды поняла, что дед приложился не слабо, не так, как раньше. Второй шлепок последовал незамедлительно, с перерывом только для того, чтобы глава семьи успел поднять руку. Я закусила губу.

Ёжик медленно выползал наружу. «Не буду реветь, не буду реветь, не буду… АЙ… Деда, ну ты чё? – мысленно ругалась я. – Ой, больно! Так ещё не разу не… АААЙ!! Это уже четвертый, нет пяААААтый!! Деда, ну, в самом деле!! За что так сИИИИИльно!!». Я мысленно плюнула – сама ж знаю за что, но ТАК? Ёжик тихо попискивал где-то внутри, постепенно уползая. «Предатель! – мысленно фыркнула я не него: - ААААЙ!!! Восемь… Нет, держусь! Не ревЕЕЕЕть!!». Дед шлепнул сильнее, потом ещё сильнее, и ещё.

Я уже извивалась ужом, но, по-прежнему, сцепив зубы. Мне хотелось, чтобы и меня он похвалил, как тогда Даньку. Дед никогда не говорил никаких воспитательных фраз по время наказания. Только, когда видел, что уже совсем терпеть никак – и рвется уже крик нечеловеческим голосом – делал паузу и спрашивал: «Терпишь?», на этом месте и я, и Даня неизменно кивали головой (ну, мы ж «молодцы», как же иначе). «А за что терпишь – помнишь?». Приходилось отвечать. Но и тут дед никогда не спешил – ждал, пока скажем, не торопил. Что ни говори, а унижений дед не терпел. Давал передышку и время собраться с силами, чтобы достойно терпеть остаток наказания.

Но сейчас было по-другому. Похоже, дед серьёзно обиделся на меня. А может, решил преподать мне урок так, чтобы я не скоро начала сомневаться в его словах.

После очередного «на редкость удачного» шлепка, я чуть не завизжала. Схватившись руками за штанину дедушки. Он остановился. Я обрадовалась – вот она, долгожданная передышка. Но традиционного вопроса не последовало. Дед, переместил меня повыше, уложив на левое колено, а правым прижал мои ноги, чтоб не брыкалась. Теперь я уже лежала буквой «Л», а моя многострадальная пятая точка была вершиной. Ох, сейчас будет. Передышка была короткой… слишком. Теперь смачные шлепки посыпались на нижнюю часть попы, аккурат на том месте, на котором сидят. Дед же никогда – НИКОГДА – так не бил. Он всегда говорил, что наказание – оно потому, и наказание, чтобы все осознать в процессе, а после помнить в голове, а не на другом месте. А если в голове не держится – тогда и наказание повторить не грех. Но с дедушкой таких случаев у нас не бывало.

От обиды, и боли я уже тихонько начала скулить. А дед не останавливался. На двадцать седьмом шлепке я сбилась со счета. Ягодицы, будто на сковородке жарили и к этой боли каждую секунду, без передышки, добавлялась ещё и ещё…
- Деда, - тихо взвыла я, наконец, не выдержав: - Ну, дедуля!
Он остановился.
- Что, уже не терпится? – спросил совершенно ровным голосом. Я кивнула: - Вот и хорошо! Может хоть так твоя шаловливая попа не скоро потянется туда, куда запрещено!
Очередной шлепок был настолько сильным и неожиданным, будто меня обухом по голове долбанули. Вот тут я уже заревела в голос.

- Деда!!! Дедуля!!! Миленький, родненький!!! – визжала я в перерывах между шлепками: - Ну не могу больше!!!!
- Можешь! – коротко ответил дед, продолжая шлепать. Пропадай пропадом эта похвала! Кому она нужна, когда тут такое делается…
- НЕЕЕЕТ!!! – завыла я сильнее прежнего: - НЕ МОГУУУ!!! ААААЙ!!! Дедуля!!! Больше не бууудуууу!!!
- Врешь же! Врешь! – спокойно отвечал дед. Я уже порывалась встать, но он держал крепко.
- Дедуленькааааа!!! ААААЙ!! Больно!!! ДЕДАААААА!!!!!!

То ли последний визг всё-таки убедил дедушку в том, что сил моих больше нет, то ли пожалел он меня, не знаю! Но шлепки прекратились. Дед поставил меня на ноги (я тут же было схватилась за попу, но моментально отдернула руки – точно сковородка, да и прикасаться было больно) и заглянул в глаза.

- Вот стоило ночью, в впотьмах красться, чтобы запрет нарушать? – с горечью осведомился он. – Знала, же чем грозит? Хорошо, хоть не разбила – а то бы ещё и с розгами познакомилась! (А – вот чем «секут»… надо у Даньки спросить – ему наверняка доставалось)

- Это не я! – вырвалось у меня.
- А кто ж? – удивленно спросил дед.
- Ёжик! – слова вылетели раньше, чем я смогла себя остановить. Вот сейчас ещё добавки получу за наглость и издевательство. Но дед только приподнял брови и выжидательно смотрел на меня. Я тут же принялась объяснять, вперемежку между словами вытирая мокрое от слез лицо рукавом, хоть не всхлипывала – а то б сама себя уважать перестала: - Ну, у меня внутри, как будто ёжик сидит. Он вообще классный – и колется только тем, кто меня… ну, нас, обижает! А тебя он любит, но… чего-то ему сегодня просто не спалось! – остаток своей сбивчивой речи я уже просто пробубнила себе под нос.