Отправлено: 22.11.23 22:18. Заголовок: Автор King21044. Васька

Васька


Автор King21044




Часть 1

Если человеку, который ни разу не был в Питере, сказать, что город стоит на островах, то он, скорее всего, представит себе океан с чередой каменистых глыб, поросших пальмами, или зеленые фьорды, или озерную гладь с редкими пятнами суши. Уж таков устоявшийся стереотип — остров это что-то маленькое среди большой воды. Потом человек хмыкнет, подумав, и скажет:

— Ха! Конечно, на «островах». А я слышал, что на болоте!

И будет прав. Что делать, таково значение этих слов: остров — часть суши, окруженная водой, болото — топкое место.

На острова Питер делит Нева. Как и многие полноводные реки, она у самого устья разбегается на два десятка рукавов и протоков — на Большую Неву и Малую, на целых три Невки, на Фонтанку и Мойку, Смоленку и Пряжку и кучу других речек поменьше. А ещё в нее впадают добрых два десятка притоков — Охта и Ижора, Мурзинка и Тосна, Оккервиль и Черная речка — возле которой и убил на дуэли паскуда Дантес нашего Александра Сергеевича.

Эти многочисленные реки и каналы и делят зыбкую питерскую твердь на те самые «острова» — Крестовский и Заячий, Елагин и Каменный, Аптекарский и Монастырский, Адмиралтейский и Казанский, Безымянный и Голодай и еще на целых тридцать штук других. И, конечно, на самый крутой — Васильевский, в народе просто «Васька».

Справа Малая Нева, слева Большая, впереди Финский залив. Над головой — стальное, вечно хмурое небо. Весь остров расчерчен строго, точно по линейке, тремя проспектами: Большим, Средним и Малым, а точно поперек проспектам, как струны в рояле — улицы. Давным давно их решили назвать «линиями» и просто пронумеровать от первой до двадцать четвертой. Удобно, не заблудишься.

Васька — остров большой. Здесь живут двести тысяч человек — это, на секундочку, целый Псков или Великий Новгород. Из этих двухсот тысяч половина до сих пор живет в коммуналках, а это значит, что на несколько семей в таких квартирах приходится общая ванная, общий туалет и общая кухня.

Представляете, идут года, сменяют друг друга эпохи, президенты меняются (в других странах), а люди до сих пор живут как сто лет назад: развешивают на веревках в общем коридоре белье, платят за свет по общему счётчику, ругаются на кухнях из-за чужой кастрюли на плите, занимают очередь в душ.

В те не очень давние времена, о которых пойдет речь в моем рассказе, жителей на Ваське было, конечно, поменьше — тысяч сто пятьдесят. Детей — двенадцать тысяч. Нехитрая математика подсказывает, что четырнадцатилетних подростков среди них было 666 человек (жуткая цифра), из них пацанов — 333, остальные сплошь девчонки. Сколько жило на острове котов, кошек, собак и попугаев неизвестно — такой статистики тогда не вели, не до того было, но местные утверждают, что крыс и тараканов было ужас как много!

Только-только отстреляли свое «девяностые», мужики с покатыми лбами в малиновых пиджаках пересели из внедорожников в Мерседесы и уехали в Москву — помогать бывшим чекистам поднимать с колен Россию и искать её особый путь.

Народ перестал голодать, приоделся на вещевых рынках в турецкие джинсы и короткие дубленки — «Пилоты», как их тогда называли; стал выезжать за границу — кто-то на отдых, а кто-то челноком за дешевым товаром. Излишки денег (у кого были) граждане хранили в долларах под матрасом, а самые хитрые и прыткие вкладывали в денежные пирамиды.

Люди ходили на выборы, потому что было интересно самим, а не потому, что заставляло начальство; смотрели телевизор — там ругали президента, задавали неудобные вопросы, рассказывали про войну в Чечне, а по ночам показывали эротику. Курить можно было везде (кроме метро), детям свободно продавали алкоголь, а в подъездах домов вечно было нассано.

В Америке уже придумали интернет, Стив Джоббс вернулся в Эппл, а в финском городе Эспоо рисовали проект будущего самого крепкого мобильного телефона всех времен — Нокии 3310.

В Питере закрыли бесплатные туалеты — их превратили в ларьки, а платные никто строить и не собирался — и местные, и гости культурной столицы справляли нужду в подворотнях. Спас-на-Крови стоял в лесах, по Невскому гуляли, распевая веселые гимны, кришнаиты, а улицы заполнили подержанные иномарки и суетливые бежевые «Девятки». Кино горожане смотрели дома с видео-кассет, музыку слушали с компакт-дисков, а в дороге включали радио — «Модерн», «Максимум», «Европу Плюс». Русские песни в эфир еще насильно не пихали, так что музыка на радио была хорошая.

Странное было время. Даже не верится сейчас.

В прочем, «Ближе к телу» — как говорил Мопассан. Что же, время и место действия ясны теперь точно: рубеж веков, Васильевский остров. А где же действующие лица? Да вот они…

***


Ртутная лампа противно мигала, и парадняк то погружался в серый полумрак, то озарялся словно молнией резким розовым светом.

Подростковый бомонд собрался в кружок на третьем этаже за лифтом. Двое пацанов устроились у окна, по-хозяйски забравшись на подоконник, а пара девчонок сидела чуть повыше, скромно, прямо на ступеньках грязноватой лестницы.

Знакомьтесь: Лена, Катя, Владик и Денис.

Надо сказать, что выглядели подростки по нынешним временам довольно тускло: красить волосы в пестрые цвета тогда было не принято, да и красок таких красивых, как сейчас, было мало. Одежда яркая конечно же была, но в семьях среднего достатка к шмоткам относились практично — одежду детям покупали для того, чтобы те были одеты, а не ради эстетики, так что выделяться из толпы тогдашним подросткам было непросто, но они не унывали — брали энергией юности, которая на фоне обветшалых Питерских фасадов и погруженных в хлопоты взрослых, смотрелась особенно дерзко. Брали оптимизмом и фонтанирующей глупостью, столь милой и трогательной в четырнадцать лет.

Они ужасно матерились, были чудовищно циничными и злыми, развращенными и испорченными обрушившейся на страну абсолютной свободой, они знали про секс (теоретически) в десять раз больше, чем их родители, не признавали никаких авторитетов, с брезгливостью относились к родительской «мудрости» и вместе с тем, они были очень доверчивы, наивны, чисты, добры, не уверены в себе и обидчивы. Они были замечательными. Как и все подростки.

— Русачка сказала, ошибки будет штуками считать, пизда старая. Одна ошибка — минус один мал. Две ошибки — тройка. Три — двойка. — Сказала Лена.


— Сучка… — протянула Катя и выпустила дым через носик.

— Это же она всем нули понаставит, что ли? — хмынул Владик. — Ебать…

— Хуйня. — Буркнул Денис. — Ниже двойки оценки нет. А поставит всем двойки, её РОНО в жопу выебет за такое ноу-хау.

Крикливый подростковый хохот заполнил парадную и заметался эхом под высокими потолками.

В ту пору в Питере все курили. Курили врачи и больные, взрослые и дети, курили менты и бабушки, пережившие Блокаду, курили таксисты, балерины, солисты Мариинского театра, курили члены общества по борьбе с курением и даже младенцы, появившись на свет, бегали на лестницу возле родильной палаты и, разминая между пальцев сигаретку, робко просили огонька.

Парадные домов были курилками. На подоконниках витражных ампирных окон стояли жестяные банки из-под зелёного горошка, доверху набитые бычками. Пол был усыпан хабариками, стены измазаны черными росчерками окурков и даже на потолках, прилепившиеся к побелке, висели вниз головой обугленные чинарики. Что же удивляться, что наши герои курили?

Владик смолил третью по счету сигарету, держа её изящно кончиками пальцев (так от рук потом меньше пахло дымом), а его друг и одноклассник Диня пыхтел своей как паровоз, не выпуская изо рта, потому что руки у него были заняты.

Диня терзал гитару. Пальцы у него каждый раз аккуратно промахивались мимо ладов, зато по струнам он бил то резко и сильно, то цеплял ногтями, едва касаясь, и бренчание выходило чудовищное — впрочем, знатоков среди слушателей не было, и кровь из ушей ни у кого не текла. Диня недовольно и с умным видом крутил барашки, пытаясь подстроить звучание — как будто мог что-то понять на слух, шлепал ладонью по фанерной деке и елозил пальцами по грифу, выжимая из несчастного инструмента тот противный скрип, с которым трамвай проезжает поворот, словом — красовался.

— У брата на плеер сменял. — Хвастался Диня, любовно поглаживая бок гитары. — Ему через три дня в армию. Вот, отдал мне свою красавицу… Держи, Денис, говорит, принимай смену!

Гитара была шестиструнная, старая и дешевая, вся обклеенная нелепыми картинками. Звучала она громко и резко, как вопли мартовского кота. Пахла походным костром, песней «Милая моя, солнышко лесное», ночевкой в дырявой брезентовой палатке, кислым пивом, общагой строительного ПТУ, «Беломором», неуклюжим и стыдным подростковым сексом и пацанскими мечтами. Короче, отличная была вещь. Крутая!

Ритм Диня в конце концов поймал и даже зажал на грифе нужный аккорд, так что аккомпанемент получился более-менее пристойным, но песню испортила вокальная партия:

— Белый снег. Серый лёд. — басил Диня, зажав во рту сигарету, — На растрескавшейся земле. Кхэм… Одеялом лоскутным на ней… кхэ!

Попав в начале близко к нужной ноте, с каждой новой строкой Диня сползал вниз, пока не уперся в скромные возможности своих голосовых связок. «Город в дорожной петле» он просипел уже совсем глухо. Дыхания на следующий куплет ему не хватило, он резко втянул носом дым, закашлялся, сбился с ритма, выругался и объяснил неудачу просто:

— Струны ни к черту! Поработать надо… Ничего, запоет!

— А перебором умеешь? Или только пилишь? — спросил Владик. Он сидел на подоконнике, обхватив коленки, и смотрел то на друга, то на улицу, в темное окно.

— «Пилишь», — передразнил Диня. — Да ты и так не сумеешь! Перебором играть нефиг делать. Научиться просто. Это ж техника! Главное, чтобы слух был.

Диня выплюнул сигарету и ласково провел по струнам, вызвав не слишком мелодичный «брынь». Подоконник был высокий, и ногами Диня болтал в воздухе в такт своим импровизациям. У левого его кроссовка отваливалась подошва, и кроссовок каждый раз раскрывал рот пошире, словно тоже хотел петь.

— А ты из «Эйс оф Бэйс» можешь что-нибудь? — спросила Катя.

— Или из «Армии любовников»? — поддержала Лена.

Близняшки курили, передавая друг дружке тонкую и длинную сигарету, и в целом на представление глядели равнодушно.

— Я импортные не знаю. — Буркнул Диня почему-то обиженно. — Я только русские песни петь могу.

— А сыграй «Белые розы»! Нам нравится!

Диня тряхнул на девчонок грязноватой челкой:

— Не, ну я так сходу не могу, конечно. Что я вам, Моцарт, что ли? Это ж надо потренироваться. Леха мне ещё тетрадку с аккордами оставил, может, там и есть. Да и вообще, — добавил он презрительно, — разве это песня? Хуйня какая-то. В песне смысл должен быть!

— Там есть смысл! — заступились близняшки. — Там про розы. Там про жалость… Там про любовь!

— «Про любовь» — заржал Диня. — Я ж говорю, хуйня.

— Много ты понимаешь! — отозвались синхронно близняшки. — Можно подумать в твоём этом гундосном…

Загоревшийся было спор о вкусах оборвался резко — выше на этаже скрипнула дверь, и недовольный женский голос крикнул:

— Опять сидят!

Послышалось шлепанье тапок по лестнице. Тяжелые шаги и кряхтение свидетельствовали о приближении массивного тела. Близняшки по очереди закатили глаза, Диня взял паузу в музицировании, Владик с интересом обернулся. Назревало развлечение, которое нравилось всем.

— Ишь ты. Шантрапа! Шалавы малолетние! — тётка шумно отдувалась и, сильно раскачиваясь из стороны в сторону, спускалась по лестнице. — Задницы джинсами обтянули. Потаскухи…

Близняшки повскакивали со своих мест, освобождая путь катящемуся локомотиву:

— Здрасьте, тётя Зин.

— Двинься! — дыхнула тётка на Владика, и тот спрыгнул с подоконника.

Тётя Зина уселась на его место, достала из кармана халата пачку «Беломора», прикурила, обвела аудиторию мутным взглядом и хмыкнула Дине:

— Что, менестрель, гитарой разжился?

— Ну. — Буркнул тот.

— Сыграй?

Диня в ответ промолчал и опустил гитару на пол.

— Да он не умеет! — хихикнула Катя. — Бренчит только.


— Ничё. Лиха беда начало, а парень? — подмигнула тётя Зина. — Ладно, не играй. Я так спою.

Она закинула ногу на ногу, поправила на коленках халат, но он разошелся на груди, обнажив могучее, рябое от веснушек декольте, словно покрытое остатками засохшей гречи. Тётя Зина набрала в грудь побольше воздуха и затянула:

— Я тучи разведу рука-ами! И в прошлое-е закрою дверь! Я спрячусь за семью замка-ами…

Песня гремела. Эпатажность тёти Зины объяснялась просто — она была пьяна, как сапожник. В репертуаре тёти Зины были песни для сильных женских голосов, в основном про тяжелую женскую долю, и она не жалела себя, чтобы выразить (через громкость) всю боль лирической героини. Если текст песни вдруг терялся в закоулках тёти Зининой памяти, она не печалилась, а просто начинала новую:

— А у меня, у меня, у меня-я судьба кошкина-а! А я такая вся, такая… Мадам Брошкина!

Диня, поняв, что сцену пора освобождать, слез с подоконника и принялся убирать гитару в самодельный рваный чехол.

— А я сяду-у в кабриолет и уеду куда-нибудь! Если спросишь, меня уж нет. А не спросишь… а не спросишь… — тётя Зина неожиданно расплакалась.

Казалось странным, что кто-то мог тётю Зину обидеть, учитывая ее комплекцию — она была крупнее многих мужчин, и, тем не менее, в пьяных её слезах чувствовалась неподдельная боль и горечь обиды.

— Ой, девки… — всхлипнула она, обращаясь, видимо, к близняшкам, — ой, не верьте вы им…

И тётя Зина разродилась таким бурным и витиеватым потоком площадной брани, что я, пожалуй, не рискну привести её здесь, не смотря на метку «Нецензурная лексика». Смысл её высказывания сводился к тому, что мужчины существа ненадежные и гроша ломаного не стоят. Плач её прекратился, выпустив поток эмоций, она утерла лицо рукавом халата, закурила новую папиросу и сказала совсем тихо странное:

— Город портит людей.






Часть 2


На завтрак был вчерашний ужин — липкие рожки́ и магазинная котлета. Не самый плохой вариант. Владик налил себе чаю, в тарелку с не слишком аппетитной хавкой выдавил лужицу кетчупа.

Готовка отцу давалась тяжело: он старался, но получалось плохо. Даже из нормальных продуктов выходило так себе, что уж говорить о просроченной крупе, дешевых макаронах и прочих радостях семейного бюджета чуть выше прожиточного минимума.

Картошку отец или переваривал в кашу, или не доваривал. Макароны всегда варил впрок в большой кастрюле, и после варки они слипались в один целый ком, от которого потом нужно было отламывать куски нужного размера и разогревать.

Всё непременно подгорало. Один раз подгорел даже суп — хоть это и противоречило всем законам физики. Нет, отец не был вредителем сознательным, просто это было не его. Переводить продукты он и сам считал преступлением и честно старался их не портить, но раз за разом получалось одинаково скверно.

Вероятно, дело было в том, что готовку, как и остальные дела по дому, отец считал занятием низким — чем-то суетным, вынужденным, даже немного стыдным, и готовил с той отчаянной суровой решительностью, с который люди сами себе вынимают занозу — неприятно, но делать надо, лишь бы поскорее. Вот и получалось «на отъебись».

Впрочем, Владик к такому меню привык. К отцовой стряпне у него даже был свой подход: что-то можно было съесть холодным, что-то стоило разогреть, а что-то по-тихому выбросить.

Магазинная котлета была бумажной на вкус. Владик разломал её вилкой на мелкие кусочки и обильно вымазал кетчупом. Так было съедобно.

Сам отец никогда не завтракал. Наверняка официально он объяснял это себе так: в первую очередь нужно накормить завтраком сына, ведь завтрак — самый важный прием пищи в течении дня, и его родительский долг убедиться, что ребенок сыт, а на себя можно и рукой махнуть. Но неофициально, в глубине души, отец, скорее всего, просто брезговал своей стряпней и оттягивал встречу с неизбежным хотя бы до обеда.

Сегодня он долго стоял у окна с кружкой растворимого кофе и сигаретой в руке и смотрел на серое питерское утро, которое в восьмом часу даже не думало светлеть. По улице уже потекла вялая и недовольная толпа людей — кто-то спешил на работу, кто-то на учебу, кто-то в поликлинику на ранний прием. Из окна их с Владиком кухни были видны только шапки, спины и затылки — народ шел в одну сторону, к метро. В сиреневом свете уличных фонарей мрачно одетый люд отливал серебром, словно рыхлый косяк сельди.

— Пилигримы… — задумчиво сказал отец. — Как же там было? Синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы. Увечны они, горбаты, голодны, полураздеты… Нет, погоди! Это нужно найти…

Подоконник перед ним был весь завален книгами в мягких обложках, тетрадками, литературными журналами и стопками журнальных страниц без корешков. «Диагностика кармы», голубые подшивки «Нового мира», что-то по эзотерике и тут же Дейл Карнеги и Тютчев. Отец порылся в этих стопках, буркнул: «Нет, это не здесь, конечно», рассеянно кинул окурок в кружку с кофе и выбежал из кухни.

Владик вытянул шею, выглядывая в окно. Никаких увечных и горбатых там не было. И полураздетых тоже. Наоборот, люди были закутаны по погоде, которая в начале марта не баловала.

— Нашел! — отец вбежал в кухню с потрепанным томиком Бродского. — Вот, послушай!

— Пап, я слышал. — Без особой надежды ответил Влад.

— А ты ещё раз послушай! Это наша культура. Это единственное, что нельзя у нас отнять. Всё можно — деньги, здоровье, близких, страну… А это нельзя!

И он, приложив руку к груди и слегка раскачиваясь, стал читать так, как читают вслух свои стихи сами поэты — нараспев и подвывая:

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров…

Влад жевал котлету. Запивал чаем. Часы на стене отсчитывали секунды.

Стихотворение оказалось коротким, и отец, повздыхав блаженно, как будто только что вынырнул из омута чистого удовольствия, стал тут же по памяти читать другое:

— Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать…

— Пап! — перебил Владик. — Мне деньги нужны. Классная на экскурсию собирает. Едем в Кронштадт.

— В Кронштадт? — растерянно переспросил отец. По его взгляду было видно, что он еще весь в стране поэзии, и бытовые вопросы сбивают его с толку.

— Музей там какой-то. — Буркнул Владик, запихивая в себя остатки завтрака.

— А что за музей?

— Не знаю. Военно-морской, наверное.

— Военный… — поморщился отец. — И на что вам там смотреть?

— Понятия не имею. Все едут, пап. Весь класс. Не обсуждается.

Отец вздохнул. Рассеянно кинул Бродского на подоконник, с которого тут же что-то посыпалось, поглядел в свою кружку. Отступать было некуда.

— Ну, раз все, тогда конечно…

С деньгами отец расставался нехотя не из жадности, а потому что их всегда было мало. Их было мало, еще когда все жили вместе одной семьей — Владик с отцом и мама с Вероникой. Денег было мало сразу перед разводом, и стало еще меньше после развода, когда семья уменьшилась наполовину.

— Чем за квартиру в этом месяце платить, не знаю… — вздохнул он, пересчитывая бумажки в потертом кошельке. — Сколько надо-то?

— Триста пятьдесят.

Отец поворчал неразборчиво про бесплатное образование, но деньги выдал. Влад сунул купюры в задний карман джинсов и, пока отец задумчиво смотрел в окно, вытряхнул всё, что осталось на тарелке в мусор.

Начало марта было холодным. Февральские сугробы, которые начали было таять, снова сковало морозом, и они превратились в ледяные глыбы. Тротуары кое-как чистили, но в центре, на узких улицах, они все равно были непроходимы. Народ протоптал в этих снежных полях узкие тропинки, отполированные сотнями ног до зеркального блеска, но большинство пешеходов все равно вынуждены были идти по проезжей части под недовольные гудки автомобилей.


Питер взирал на это безобразие своими лепными фасадами сквозь длиннющие челки, свисающих с карнизов сосулек. Люди ругались на местные власти, костерили губернатора и по привычке демократов, шарахались от стен, уворачиваясь от падающего с крыш льда и снега, матерились, падали, помогали упавшим.

Март в Питере — это не весна. Ещё очень нескоро западный ветер принесет с собой потепление и сдует окончательно остатки зимы, а пока погода будет меняться, словно дразня, то засыпая улицы снегом, до выпуская на волю солнышко, которое будет светить ярко и греть обманчиво, так что будет казаться, что всё — сейчас потекут ручьи, птицы запоют по-весеннему радостно, и проснется скудная городская природа, но стоит так решить, и тут же снова ударят морозы. Солнышко скроется, птички попрячутся по теплым чердакам, грязь из размякшего снега превратится в ледяные торосы.

Дай бог, если в апреле, да и то числам к десятым, станет ясно, что зима ушла насовсем, когда оттают на газонах кучки собачьего дерьма, а по городу разольётся характерный запах подгнивших огурцов — это почтит улицы своим визитом госпожа корюшка. Местные от этого запаха воспрянут, как коты по весне, а гости города станут морщиться и зажимать платочками носики. Вот тогда уже можно будет вздохнуть с облегчением, а в марте рано радоваться.

С улиц, где проснувшийся город начинал наводить суету, Владик свернул во дворы. Так и до школы было ближе, и идти здесь было приятнее. Во-первых, можно было закурить, не стесняясь общественного осуждения. Во-вторых, ледяной ветер, дувший с моря вдоль линий и проспектов, во дворах стихал, а в третьих, так было интереснее.

Дорога до школы представляла собой череду тайных ходов и секретных коридоров: первый двор заканчивался проходным парадняком — дверь на скрипучей пружине отворялась, и вы попадали в темный, пахнущий котиками подъезд. Выход на другом его конце вел в соседний двор, тоже сквозной. Ещё одна дверь — металлическая, с кодовым замком (код от него нацарапан гвоздем прямо на двери), снова подъезд, снова дверь черного хода. Улица с узкой аллеей и снова дверь. Широкий, грязный холл и лестница вниз, в подвал, где за железными воротами скрыт распределительный узел парового отопления. Здесь всегда тепло, светло и жильцы не заглядывают. Тут можно погреться, если замёрз по дороге, подождать друга, выкурить с ним по сигарете, поболтать, пописать в углу, если есть нужда. Неприметная дверка в стене ведет на соседнюю улицу, а оттуда уже рукой подать до школы.

В «Теплаке» Владик с Диней каждое утро и встречались. Когда впереди у тебя шесть уроков, целый, мать его, рабочий день, полный проблем и стресса, полезно бывает отдохнуть пару минут на берегу, отдышаться, прежде чем с головой окунуться в эту реку бесполезных знаний и учительского сарказма.

— К контроше готовился? — спросил друга Владик, отдуши затягиваясь сигаретой.

— Хуйня.

— Да, конечно, «хуйня». Чего, прям наизусть все формулы помнишь? И теорему Вита?

— Виета, — поправил Диня, — хули там помнить, спишу.

— Так тебе математичка и даст списать. — Хмыкнул Влад.

— Не ссы. Это в её интересах. Зачем ей в классе двоечники? Чем выше средний балл, тем выше у учителя служебное поощрение. Может, грошей в зарпрате добавят. Так что хуйня, спишем.

Странное творилось с Диней. Не иначе как гитара действовала на него магически: он стал по-взрослому рассуждать, перестал бояться учителей, словно узнал про них какую-то стыдную тайну, и прежние страхи разом испарились. Он даже казался выше!

— Ты пойми, Владюш, классы укомплектованы, учебный план составлен, человеко-часы посчитаны. — Объяснял Диня. — Это мы им нужны, а не они нам. «Двоек» не понаставят, не в их это интересах, с тройками из школы не выгонят, а выше тройки стараться резона нет. Так жизнь устроена: иногда есть смысл пыхтеть, а иногда нету.

На детском Динином лице выражение «Бывалого мужика» смотрелась немного наивно и смешно, но посмеяться мог бы только взрослый человек. На Влада эта философия произвела сильное впечатление.

— А чего же они тогда вечно отчислением пугают?

— Правильно ты сказал, «Пугают» — усмехнулся Диня. — Как же им не пугать? Поделать-то они ничего не могут, вот и выделываются.

Найти в этой логике изъян труда не составило бы, но звучало всё так убедительно и перспективы открывало столь заманчивые, что так и хотелось в это просто поверить. А разве не вера питает нас в тяжкие дни? Разве не верой одной живет человек, когда не принадлежит себе и вынужден плясать под чужую дуду — родителей ли, общества ли, педсостава ли? И разве не четырнадцатилетние подростки страдают в этом мире от бесправия и угнетения пуще других? Нет? А вот они уверены, что да.

— Что же, вообще можно не ходить? Раз не отчислят и двоек не поставят? — сомневался Влад.

— Не… Ну, не прям совсем не ходить. Ходить, конечно, надо. — Диня со вкусом затянулся, выпустил дым через нос и включил ту мурлыкающую, вальяжную интонацию, с которой пацаны учат друг друга жизни. — Просто… можно не дергаться, понимаешь? Шибко не прогуливай, домашку делай — иногда, чего-то учи, чего-то спиши, но сильно не напрягайся. Плыви по течению. Наслаждайся жизнью. Хакуна матата!

— Ладно. Пошли, что ли? — посмотрел на часы Владик. — Вроде, пора.

— Успеется. Что там первое? Литра? Подождет.

---

 Отправлено: 22.11.23 22:20. Заголовок: Часть 3 Кварт..

Часть 3

Квартира состояла в основном из коридора. Он был почти двадцать метров в длину, к концу сужался и загибался за угол, заканчиваясь тёмным тупиком. Отец называл это место «аппендикс». В самом дальнем углу аппендикса, под слоем мрачноватых обоев пряталась наглухо забитая дверь, которая вела в кухню соседней коммунальной квартиры. Оттуда пахло подгоревшим молоком и хлоркой, слышались звон посуды и обрывки скандалов, а иногда совсем близко, как будто сразу за дверью, дребезжащий старческий голос пел старую песню: «Besame, besame mucho»…

Правая стена коридора была глухой, а в левой по очереди шли двери туалета, комнаты Влада, комнаты отца, ванны, через которую можно было попасть в кухню, и крошечной кладовки, которая была настолько маленькой и неудобной, что там ничего толком было не разместить. Кладовка была ровно один шаг в глубину и два шага в ширину. Словно в издевку в ней было окно, выходившее на эффектную перспективу Среднего проспекта.

Комната Влада глядела окном в знаменитый питерский двор-колодец. Солнце в это окно не светило никогда, и даже днём в ясную погоду приходилось включать свет. Сама комната была узкой и длинной, и всем своим видом вызывала ассоциации со словами «гроб», «пенал», «кишка», «келья» и другими, не слишком приятными. Вдоль одной стены стояла узкая кровать, а у самого окна, прямо над батареей, — письменный стол. Больше в комнате ничего не было — попросту не помещалось.

Комната отца была шире, здесь уже стояли шкафы (до отказа забитые книгами), письменный стол на трёх ногах, один угол которого был подперт обломком гипсовой колонны, кровать и секретер. И стол, и узенькая холостяцкая кроватка были завалены книгами и исписанными нервным почерком тетрадями. Даже при таком богатстве меблировки середина комнаты оставалась пуста, и там относительно свободно мог бы выполнить комплекс гимнастических упражнений мужчина средней комплекции.

Могло показаться, что эта комната выигрывала у соседней, и заботливый отец мог бы отдать её сыну, а сам со своей макулатурой перебраться в узкую, но был один нюанс — в комнате отца не было окна. Вообще. Свет в ней давала одна тусклая голая лампочка под самым потолком.

Если стены своей комнаты Влад украсил плакатами с изображением группы «Кино» полным составом, «Арии» и «Эйси/Диси», то в комнате отца стены были голы, и только над столом висел маленький портрет Чехова в скромной деревянной рамочке. Антон Палыч был изображён в несвойственной для себя манере — без очков и вечного разочарованно-назидательного взгляда. На портрете он был молод, весел и бодр — видно было, что это не тот скучный Чехов, который написал «Крыжовник» и «Вишневый сад», а тот самый Антоша Чехонте, который делился в письме приятелю своим опытом общения с японскими проститутками.

Кроме книг, тетрадей и стандартного мужского барахла в комнате не было ничего, и это было очень характерно для отца — литература была для него всем: увлечением, работой, отдыхом, досугом и способом убежать от действительности.

Так, каждая по-своему, комнаты скромно отражали характеры своих хозяев.

Кухня была всем хороша. Большая — целых двенадцать метров, с окном на улицу, широкими распашными дверями, она могла бы стать украшением этой нелепой квартиры, но, к сожалению, не стала по причине чудовищного, почти аварийного, состояния.

Во-первых, попасть в кухню можно было только через ванную, и это немало смущало редких гостей, да и самих хозяев поначалу. Впрочем, человек — не свинья, ко всему привыкает. В старом питерском жилом фонде такие встречаются чудеса планировки, что диву даешься, а тут всего лишь проходная ванная, ничего страшного — отгородился шторкой и мойся, мужики привыкли.

Во-вторых, сразу после переезда, отец взялся было делать ремонт и начал с кухни: отбил со стен старую кафельную плитку — белую, страшную, как в больнице — и… совершенно охладел к дальнейшим работам. Теперь голые стены пестрели остатками плиточного клея и ранами обнажившейся кирпичной кладки. Со стен трещины шли на потолок, и с него падали периодически куски штукатурки.

В общем, бестолковая была квартира. Влад с отцом оказались в ней после развода родителей, о котором никто не любил вспоминать.

И им ещё повезло: вместо пусть и убогой, со странностями, но отдельной квартиры в центре, могла достаться и просто комната в коммуналке, где-нибудь, прости господи, на Гражданке или у Пролетарской, и сидели бы оба в четырех стенах, с общим сортиром на несколько семей. А так — какая-никакая, но своя кухня; хоть и проходная, но своя ванная, свой туалет, а разруха, как известно, не в клозетах, а в головах — возьмись оба за ремонт, быстро привели бы свое жилище в нормальный вид, только ни одному, ни второму это было словно бы и не надо: Владу по малолетству, а отцу… с ним сложнее.

За что бы отец ни брался, получалось одно и то же: энтузиазма хватало на пару дней, максимум — на неделю. Потом наступала апатия и полное равнодушие к только что начатому делу.

Работал отец в издательстве и раньше на работу ходил по необходимости, а не с девяти до пяти, как остальные, но теперь словно бы совсем не стало у него этой необходимости: когда он бывал на работе, было непонятно — разве что, когда Влад был в школе. Домашними делами отец занимался наскоками, как будто специально копил проблемы, чтобы потом кинуться на них с яростью, поковырять и тут же разочарованно бросить. Дома было грязно, и царил бардак, отец ходил по квартире в старом свитере, меланхолично пил кофе из кружки с отбитой ручкой, и вид у него был вечно усталый.

Это началось с отъезда мамы и сестры. Отец и раньше был человеком настроения — как говорила мама до развода, или «распиздяем», как она говорила после развода, но с того дня, как они с Владом остались вдвоем, стало совсем плохо.

Всё было решено и сто раз оговорено, взвешены все «за» и «против», родители обо всем договорились: мама с Никой едут за море, в саму Америку. У мамы там работа, перспективы, самореализация. Ника маленькая, её не оставишь, она едет с мамой, она быстро адаптируется, привыкнет, выучит язык. А Влад — подросток, у него школа, у него характер, подростковые взбрыки, вот закончит школу — тогда конечно, тогда подумаем… А может быть, и раньше, если появится возможность, как только устроится мама на новом месте, получит вид на жительство, тогда, конечно... И Влад остался с отцом в Питере.

Мама сказала: «Драму устраивать не надо, жизнь штука сложная, в ней бывает всякое». Отец сказал: «Для уныния поводов нет, жизнь только начинается, в ней ещё всякое будет». Влад драму и не устраивал, не унывал, ждал маминых писем из Америки, с жадностью читал, как мама с Никой живут, как здорово у мамы на работе, какие крутые там компьютеры, какой удачный у мамы контракт, какой шикарный дом, как бодро Ника болтает по-английски… И все ждал, когда мама напишет, что ждет Влада у себя, что время пришло, что теперь можно ехать. Почему-то ему казалось, что билет на самолёт будет прямо в конверте с письмом. Что мама напишет просто: всё, сынок, мы устроились, пакуй вещи и лети к нам.


Такого не было.

В письмах мама все больше рассказывала о себе и Нике, о своей работе и жизни там, всё меньше спрашивала о том, как живут Влад с отцом и как дела у них.

Влад исправно писал про школу, что учится хорошо, что с отцом они живут дружно, мягко намекал, что характер у него хороший и подростковых взбрыков нет.

Шли месяцы. Пи́сьма становились все короче и приходили все реже. На день рождения Влада мама неожиданно позвонила, они с Никой спели ему в трубку «Happy birthday to you» — чисто, совсем без акцента, такими далекими, чужими голосами, что стало не по себе — и правда, с другой половины земного шара. Потом мама минут десять рассказывала про Калифорнию, про то как они с каким-то мистером Митчеллом ездили втроём в Сан-Франциско, про какой-то caravaning, про Golden Gates, и какое там всё adorable. Мама добавила, что четырнадцать лет — прекрасный возраст, что в некоторых штатах Владик уже мог бы получить driver license, а под конец пожелала здоровья и хорошо учиться.

— Это же сколько такой звонок стоит, а? Представляешь, прямо из самой Америки! А мама не пожалела! — подбодрил отец, когда Влад разочарованно положил трубку.

А Владик понял — можно больше не ждать. Мама его не пригласит. Драмы он не устраивал, просто впал, наконец, в уныние.

Влад лежал на кровати в своей убогой комнатке и ковырял трещину на стене: за толстым, похожим на фанеру, слоем старых обоев шли желтые от времени газеты — они тоже отходили от стенки слоями. Сперва в них было про Перестройку и гласность, потом про надои и пятилетки, потом про Кубу и Вьетнам, потом про Гагарина. Чем дальше, тем темнее была бумага, и бледнее шрифт: про «перегибы на местах» и борьбу с культом личности, потом про врагов народа и «отщепенцев», потом про коммунистический интернационал, а потом в конце слов появились твердые знаки, и стало совсем ничего не разобрать: какое-то временное правительство, немцы и Лига наций.

Раздолбанный кассетник безбожно тянул пленку, и Вячеслав Бутусов пел резиновым голосом: «Гудбай, Америка, о…, где я не был никогда», Влад лежал, накрывшись покрывалом с головой, и чувствовал себя мышонком, попавшим в ловушку.



Часть 4

— Вон, гляди, с батей вчера поссорился. — Диня повернулся боком и задрал рубашку. Над поясом штанов с тощего живота на спину перетекала красная полоса. Заканчивалась она на ребрах четким отпечатком чего-то прямоугольного, размером с коробок спичек.

— Это от чего? — удивился Влад.

— От ремня, от чего же ещё! А тут бляхой попало. — Диня хмыкнул и потрогал пальцем четкий синяк. — Лёху в армию провожали, вот и нажрался старый…

— За что же он тебя?

— Да так… Слово за слово. — Диня поморщился. Он крутился и показывал боевые раны: на пояснице, руках и боках.

«Теплак» освещался тусклой лампочкой, но даже так было видно, что следы темные.

— Он тебя по спине бьет, что ли? — спросил Влад.

— Куда попадет, — усмехнулся Диня, — ты что думаешь, я себя пороть дам? Да хуй ему! Это мне увернуться некуда было, а то хрен бы он меня достал.

Диня, шипя и чертыхаясь, заправил рубашку в штаны.

— А ты чего сегодня кислый такой? — спросил он, закуривая.

В крошечном полуподвале было тепло и по-своему уютно: шипели трубы, дым клубился под потолком. Всё настраивало на откровенность.

— От матери письмо пришло. — Признался Влад.

— И чего пишет?

— Обижается на меня, что не отвечаю.

— Так ответил бы! — усмехнулся Диня. — За мной точно бы не заржавело!

Он сделал вид, что сочиняет и наморщил лоб:

— Дорогая мамаша! Привет тебе с наших солнечных болот! Не скучно тебе там, в Америке? У нас тут заебись! Ты ничего в дороге не потеряла? Например, меня?

Тема была неприятной, но Диня кривлялся так легко и забавно, что Влад рассмеялся.

— А еще чего пишет? Или предъявы одни? — спросил Диня.

— Не знаю. Отец утром письмо в руки сунул, я только начал читать, а дальше не стал. Выкинул. — Влад сплюнул себе под ноги. Издалека с улицы донесся приглушенный школьный звонок — закончился нулевой урок, и через десять минут начинались занятия. — Слушай, а может, задвинем сегодня, а? Не хочу я туда идти. Настроения нет.

— Это можно. — Диня приоткрыл дверь и выглянул наружу: с неба шел мокрый снег, с карнизов и крыш текли струи воды, разбиваясь в лужах взрывами грязных брызг.

Влад, заметив сомнения друга, демонстративно достал из кармана деньги — триста пятьдесят рублей.

— О! — обрадовался Диня, — гуляем! Папаня отстегнул?

— Да щас, «отстегнул». Это на экскурсию в Кронштадт.

— Какую экскурсию?

— Я отцу наплел, что на экскурсию едем, а то достало с пустыми карманами ходить. Еле-еле на сигареты хватает. Так что я угощаю!

— Ну, угощай, раз сегодня богатый! — обрадовался приятель и, натянув на голову куртку, первым выбежал под дождь.

Даже взрослые, опытные в деле пьянства люди, собираясь на попойку, испытывают веселый азарт, приятно щекочущий в груди. Что уж говорить о подростках — этих так и распирает радость от предстоящего вкушения запретного плода, даже если само опьянение, а точнее — его последствия, немного и пугают.

Разумеется, наша парочка и вместе, и по отдельности уже ни раз пробовала спиртное. Дома ли за праздничным столом, под укоризненные взгляды мамы, рюмочку вина или две, или во дворе, среди приятелей, бутылку пива или банку «Джин-тоника» — но опыт был. Да и странно было бы, если бы вдруг его не было — все тогда пили! Время было такое.

Нынешним-то подросткам дай полную свободу и бесконтрольность, и они увязнут в ней с головой, а нынешние-то не в пример сознательней давешних: и интернет у них есть, и «саморазвитие», и другие развлечения всякие, да и перспективы жизненные (при всех оговорках и нюансах текущего момента) всё-таки повеселее. Так что же требовать от Дини и Влада? Пили, конечно, куда было деваться. Пили с радостью и детским восторгом, который сразу делал процесс пьянства наивным и трогательным.

Пацаны побежали в ближайший магазин, и Влад взял на полках банки с джин-тоником. Продавщица заартачилась было, увидев его совсем детское лицо, но Диня, страховавший следом, хлопнул ладонью по прилавку:

— Брата в армию провожаем! Отец послал. Не продадите, так он сам придет. Только он злой — третий день уже бухает. Пеняйте на себя…

— Ой, да иди ты! — Тётка поморщилась, махнула рукой и отпустила детворе четыре банки «Синебрюхова» и пачку сигарет.

Стоило выбежать с покупками на улицу, а там уже, как по волшебству, светило солнце. Бурая снежная каша под ногами чавкала радостно, струи ледяной водички текли за шиворот весело, совсем по-весеннему, и настроение было уже другое. Впрочем, улица для пьянства годилась плохо — хотелось тепла, уединения и уюта, и друзья забежали в первый же знакомый парадняк.

Утыканный хабариками подоконник, горячая ржавая батарея, шипучий коктейль в алюминиевой банке, сигарета. Разговоры обо всем подряд. За окном март — последний месяц зимы. На карнизе, с той стороны грязного стекла сидит голубь и поглядывает на стремительно пьянеющих подростков. По водосточной трубе с грохотом проносятся обломки льда, растопленного солнцем. Романтика!

Бухло делает главное: оно снимает внутренние оковы. Поэтому так весело от глуповатой шутки, поэтому так легко течет разговор, и всё вокруг кажется таким простым и понятным, словно глядишь вокруг новыми глазами. И Диня говорит: «Да хуйня это всё», в ответ на что? Уже неважно. Уже начата новая тема — что-то про школу и про будущую жизнь, и снова друг говорит «хуйня», и гогот разносится по заплеванной лестнице.

— Идем, чё покажу! — позвал Диня и, смяв ногой пустую банку, пошел по лестнице выше.

— На чердак, что ли? Пошли… — Откликнулся Влад — Отолью заодно.

На чердаке было темно и грязно. Весь пол был усыпан голубиным пометом и какими-то тряпками. С деревянных стропил, увитых проводами, что-то свисало, как лианы в джунглях.


— Во! Здесь выйти можно. Пойдем, проветримся. — Диня перешагнул замотанные в утеплитель трубы и направился к слуховому окну. Дёрнул узкие дверцы, и тьма рассеялась — чердак наполнился светом, шумом с улицы и ветром. Голуби, жавшиеся возле отдушин, недовольно захлопали крыльями.

— Не ссы, тут не высоко.

— Кто ссыт? Сам ты ссышь! — Влад следом за другом выбрался наружу.

Рыхлый лед стремительно таял, и покатая крыша вся блестела водой. Уклон был не крутой, но опасный, жидкий ржавый заборчик по периметру крыши доверия не внушал.

Диня смело шагал по скользкой кровле и даже в одном месте проехался, как по накатанному, до самого края. Влад догнал его, двигаясь осторожней, хватаясь свободной рукой за всё подряд.

Вид отсюда открывался шикарный: впереди было только небо и крыши. Стены домов, как на узких улицах и дворах, не давили больше, небо над головой растекалось широченное, и от этого захватывало дух и кружилась голова. А может быть, она кружилась от джин-тоника — это было неважно. С каждым глотком из банки проблемы становились всё мельче — школа и учителя с их вечными доебами, жуткая конура, которую теперь нужно было называть домом, мамин отъезд и её странные письма, отец с его бестолковым и истеричным подходом ко всему — всё это было где-то внизу, а здесь был только ветер, небо и воля.

Диня оперся грудью на ледащие перила, свесился вниз и плюнул. Ветер подхватил его плевок и понес вдоль улиц далеко, в сторону Дворцового моста.

Дуло здесь знатно: куртки на пацанах надувались как паруса, шапки давно сорвало бы с голов, если бы шапки на головах были. Длинные Динины волосы трепались в разные стороны, как флюгер во время шторма.

— Круто? — крикнул он.

— Круто! — ответил Влад, осторожно приседая на задницу и отползая подальше от края.

А Диня вошёл в раж: орал, стоя поперек ветра, раскинув руки, изображая не то летучую мышь, не то самолёт, дёргал шаткие заграждения, даже делал вид, что перелезает наружу. У Влада каждый раз замирало от страха сердце.

Смесь адреналина с алкоголем горела внутри как фейерверк, сметая остатки тревог и печалей. Влад тоже решился и подошел к краю. Заглянул вниз — до земли было и правда «не высоко» — всего каких-то семь этажей. Держаться было не за что — заграждение стараниями Дини ходило ходуном.

Приятель, между тем, в очередной раз перекинул ногу через парапет, но в ледяной жиже мокрый кроссовок вдруг поскользнулся, Диня вцепился руками в железную ограду, которая под его весом накренилась в сторону улицы и заорал как резаный матом. Влад очухался от страха, ухватился за поручень сам и потянул что было сил на себя. Парапет с ржавым скрежетом вернулся на место вместе с Диней, который спешился с него и тут же заржал.

— Дебил! — крикнул Влад.

— Да ладно тебе! Не упал же…

Надурачившись вдоволь, оба вернулись с крыши в теплый парадняк. Напитки заканчивались, но расходиться не хотелось. Наоборот: душа требовала продолжения, и оно не заставило себя ждать.

Продавщица в том же магазине только хмыкнула, но спорить не стала, и на остатки денег выдала друзьям бутылку «Сълчев бряга», пачку «Честерфилда» и Стиморол с самым мятным вкусом — это по требованию Дини, чтобы перебить выхлоп.

Что было дальше, Влад помнил только фрагментами. Сменяли друг друга улицы и чужие подъезды. Кажется, на них с Диней кричала какая-то тетка, кажется, Влада тошнило. Вокруг головы крутился калейдоскоп из уличных фонарей, желтых лампочек в парадных и огоньков сигарет.

Четко помнились два момента: обида на друга за то, что тот пьет столько же, но совсем не пьянеет, сволочь, и как Диня показал на улице возле старого дома вверх и сказал: «Гляди, какие сиськи» — и правда, у кариатид, поддерживавших облупившийся балкон, были голые груди.

День, который, казалось, начался буквально только что, вдруг резко закончился. Влад стоял один во дворе своего дома, вокруг было темно, куртка на нем была расстегнута. В зажатом кулаке было что-то твердое. Он раскрыл ладонь — на ней лежали две подушечки Стиморола. В воздухе еще висело Динино «Бывай». Часы показывали половину девятого.

В доме уже горели окна, и Влад только сейчас вспомнил, что отец вообще-то ждал его к двум часам. Он отряхнул грязь со штанов, застегнул зачем-то куртку, бросил в рот жевачку и пошел сдаваться.

---

 Отправлено: 22.11.23 22:20. Заголовок: Часть 5 — Нет..

Часть 5

— Нет, ты мне объясни! — кричал отец. — Я не понимаю! Ты объясни! Как такое возможно?

Влад уже устал наблюдать этот театр одного актера: отец заламывал руки, хватал себя за волосы, дергал ворот на рубашке, словно она его душила, вопрошал и взывал. Он бегал по коридору, размахивая руками, показывая, как именно он волновался, заглядывал Владу в глаза, тряс за плечи и говорил, говорил…

— Что это вообще за выходка? Что это за нонсенс? Как такое может быть, а? Нет, ради всего святого, ты объясни! Я не понимаю…

Голова у Влада кружилась, ноги подкашивались, и он сползал по стене вниз, пытаясь сесть на корточки, но отец каждый раз хватал его за капюшон куртки и тянул вверх.

— Прогулял! Соврал! Напился! — каждое восклицание выходило гомерическим, эпатаж дошел до высшей точки и вдруг резко сдулся. Отец приблизился к Владу, понюхал у самого носа и сказал уже тихо, — напился. И дрянью какой-то. Ну, зачем? Владик, ну зачем?

Влад развел руками, улыбнулся и сел на пол. Отец, словно отыграв положенную сцену, сник, смотрел теперь устало и тянул жалобно:

— Ну, я же волновался… Ну, разве так можно… Еще и гадостью какой-то…

По-хорошему, надо было, конечно, попросить прощения, повиниться, и на этом представление и закончилось бы, но расслабон от алкоголя выдохся, благодушная веселость испарилась, и им на смену со дна души поднималась какая-то сердитая пена: хотелось непременно устроить скандал. Словно бы все обиды, страхи и недовольство, которые копились долгие месяцы, теперь нашли слабину и решили выплеснуться разом.

Влад поднялся, придерживаясь за стенку, немного запутался в рукавах, но стянул куртку, не глядя повесил её на крючок, но промахнулся — куртка с шумом упала на пол.

— Волновался, да? — прошипел он отцу прямо в лицо. — Ты волновался? А я? А как я жил всё это время, ты знаешь? Да ты! Да вы…

Влад перевел дух, переждал волну накатившей дурноты и продолжил:

— Клоповник это вонючий! — он махнул рукой, показывая на квартиру, — по мне каждую ночь тараканы ползают. А школа новая? Нормально мне? Я семь лет с одними ребятами учился, все учителя меня знают. И вдруг — хрясь — и по живому! С вещами на выход, из нормальной жизни с мамой, с друзьями, с сестрой сюда, в эту духоту, в этот кошмар… Потому что вам приспичило развестись! Потому что вам всё надоело! Я же здесь один, понимаешь? Меня же здесь с тобой бросили!

Ярость уже клокотала в груди, подгоняемая остатками хмеля, и Влада понесло:

— И вообще… Ни в какой Кронштадт мы не поедем, если хочешь знать. Я тебе соврал. И деньги пропил. И мне понравилось! И мне не стыдно! — кричал он. — Из нищеты этой вечной, из говна этого хоть на день вынырнул…

Отец от такой тирады опешил, он глядел в ответ обиженно и растерянно, а Влад, выговорившись, наконец, ждал, что тот сейчас его ударит — соберется только с мыслями и отвесит оплеуху. Почему-то этого даже хотелось, чтобы конфликт перешёл уже в горячую фазу.

Оплеухи не было. Отец, кивнув расстроенно, ушел на кухню, оставив Влада одного со своей яростью. Тот постоял какое-то время, сжимая кулаки и прикидывая, какую еще колкость можно сказать, но душа, растревоженная жаждой скандала, требовала общения, а тело требовало еды, и ноги сами понесли его на кухню, вслед за отцом.

Там было светлее. Отец курил свою вонючую «Стюардессу», отвернувшись к окну и глядя на вереницу ночных огоньков, и его сердитая спина словно ставила в разговоре многоточие.

Влад хотел было продолжить его дразнить, ему было чем: хотелось сказать и про бытовую неустроенность, и про вечную эту отцову отрешенность от всего мирского, и про то, как легко он согласился на развод и раздел всего — и имущества, и детей, — а эту мысль вообще давно хотелось развить, и сделать отцу побольнее — за всё, за все обиды сразу, но Влада отвлекла сковородка на плите. В ней, под крышкой от эмалированного ведра, оказалась жареная картошка — подгоревшая, конечно, но это было неважно. Из желтой картофельной массы торчала ложка, и Влад, вооружившись ею, стал есть прямо стоя, жадно чавкая и шкрябая ложкой по дну.

— На тарелку положи, — буркнул отец, — и поешь по-человечески.

Не будь рот у него набит, Влад ответил бы что-нибудь ядовитое, а так только грохнул крышкой об плиту. Отец на это не обернулся.

— Нет, ты, конечно, во многом прав, юноша бледный со взором горящим, — сказал он. — По сути прав, но не по форме. А это важно!

Пепел с его сигареты сыпался на подоконник, а с подоконника его сквозняком сдувало на пол. Отец продолжил:

— Но то, что жизнь к тебе несправедлива, не повод быть несправедливым в ответ. Это раз. И потом… Повторюсь, ты неправ по форме: ты не имеешь морального права так со мной разговаривать, даже если тебе есть, что мне предъявить. Даже если есть…

Отец говорил очень тихо, не спорил, и ярость в груди Влада, уже немного приглушенная жареной картошкой, стала униматься.

— Мне за многое нужно перед тобой оправдываться, — сказал тот, — а за многое не удастся оправдаться никогда. Но сейчас я этого делать не буду. Сейчас ты виноват, и сам это знаешь.

Влад знал. Вот только остыть сразу, накалившись минуту назад до красна, было невозможно. Внутри всё дрожало. Он сунул руки в карманы, и в левом нащупал мятую пачку сигарет.

Тот же самый черт, который утром подбил его прогулять школу и напиться с Диней, вдруг, шутки ради, предложил закурить прямо при отце. В другой раз этой дикой идее Влад только улыбнулся бы внутренне, но сейчас так и подмывало рискнуть: он словно шел по тонкому льду, с каждым шагом проверяя — выдержит лед или нет.

Отец так и стоял, повернувшись спиной, и Влад, поглядывая на него, достал пачку, вынул из нее сигарету и тут же пугливо сунул пачку обратно в карман. Сигарету он осторожно помял между пальцами, готовый в любой момент её спрятать.

Мысль была такая: что если это как раз тот момент, когда можно отвоевать себе побольше свободы? Не «отвоевать» даже — раз все равно никакого скандала нет, даже после прогула и демонстративной пьянки, — а просто поставить отца перед фактом: всё, теперь я взрослый и буду делать, что хочу.


Влад, всё же отчаянно смущаясь, прикурил от конфорки и с максимально невозмутимым видом встал с отцом рядом, тоже высматривая что-то в черноте окна. Он даже успел пару раз затянуться, пока отец не выхватил из его рук сигарету:

— Ну-ну! Ты с ума-то не сходи, парень! Борзеть — тоже меру знать надо!

Странно, но этот окрик подействовал успокаивающе: лёд трещит, и дальше не пройти — опасно. Ну, и ладно. Значит, ещё рано. В конце концов, если бы вдруг выяснилось, что теперь и правда всё можно — и пить, и гулять, и курить на кухне наравне с отцом, это было бы… немного слишком. Влад и сам к такой свободе не был готов. Что-то подсказывало, что не стоит так торопиться взрослеть.

Он поспешил улизнуть с кухни к себе, чувствуя холкой, что эта последняя демонстрация как будто сдвинула какой-то заклинивший педагогический механизм, и лучше отца больше не провоцировать — хуже будет, как бы даже вообще не вышло, что палку Влад уже перегнул…

В комнате было привычно тесно. Лампу Влад не включал, сидел в темноте — только из коридора на кровать падал тусклый свет. Есть уже не хотелось. Хмель из башки выветрился. Можно было раздеться и лечь спать, но что-то мешало, какое-то чувство неполноты события — словно спектакль не закончился, и расходиться ещё рано.

Влад сидел и прислушивался: отец на кухне погремел посудой, потом на минуту наступило затишье — видимо, он курил — потом зашлепали шаги по коридору, что-то брякнуло в соседней комнате, посыпалось со шкафа, отец сказал «да твою же мать», снова наступило затишье. А потом он появился в дверях и включил свет.

Между кроватью и стенкой протиснуться можно было только боком, так что Владу пришлось подвинуться. Отец сел рядом и положил себе на колени ремень — свой старый, потёртый, кожаный. На удивленный взгляд Влада он пожал плечами и сказал неуверенно, будто оправдываясь:

— Я тоже не знаю, надо ли. Тоже сомневаюсь. Это, конечно, очень грубо… И решиться очень непросто. Но знаешь, иногда старое средство — самое надёжное. И если я в чем-то и уверен, так в том, что границы в твоём возрасте всё-таки нужны!

Отец встал, сложил ремень петлей, развернулся к Владу лицом и ласково потрепал его по волосам:

— В общем, ты это… Давай без драм, ладно? Ложись.

И Влад понял, что именно так этот вечер и должен был закончиться.









Часть 6
26 марта 2023 г., 18:11
Еще совсем недавно всех этих ярких вывесок, кричащих рекламных щитов и растяжек не было. Город выглядел, пожалуй, опрятней, строже, но скучней. Фасады домов были такими же грязными и ободранными, тротуары заплеванными, асфальт точно так же вздувался, как будто под ним гуляло дрожжевое тесто. В доме на углу Восьмой линии и Среднего проспекта точно так же выбиты были все стекла на первом этаже, а пустые проёмы забиты фанерой. Точно так же дворы были завалены мусором, а стены исписаны похабщиной. Народ ходил с такими же мрачными лицами, разве что одет был потусклее.

Ещё совсем недавно город назывался иначе — Ленинградом, и страна называлась по-другому, и флаг был другого цвета, а потом — хоба! — и всё поменялось. Товарищи стали господами, КГБ превратилось в ФСБ, ПТУ в колледжи, короче — названия сменили.

Вот и в городе сильно поменялись вывески. Содранные немного наспех, как погоны на дезертире, они все равно то тут, то там выглядывали. То «Булочная» вылезет из-под пластиковой вывески какого-нибудь кафе, то еле заметные буквы «Гастроном» проявятся над витринами магазина электроники, то под слоем отвалившейся штукатурки вдруг заалеет какая-нибудь коммунистическая речевка.

Доходило и до смешного: над светящимся табло с курсом валюты у одного обменника красовался хоть и слегка потускневший, но вполне разборчивый, выбитый в камне вымпел «Ударникам социалистического труда», а над секс-шопом «Шалун» сохранился написанный размашистым курсивом лозунг «Пролетарии всех стран — соединяйтесь».

Пестрые современные вывески на фасадах домов смотрелись ярко, но как-то не слишком основательно, как свежая краска, намазанная очень тонким слоем — вот все эти советские колосья, гербы, звезды и надписи и пробивались сквозь неё.

Но стоило присмотреться, и становилось заметно, что «Советский» слой тоже был наносным, хоть и въелся за семьдесят лет основательней. И из-под него тоже выглядывали вывески и надписи: на посеревшем от времени фасаде жилого дома, в котором всегда была парикмахерская, темнело «Гороховъ. Цирюльня». Дальше по улице на таком же триста раз перекрашенном старом доме вдруг проявилось под окнами бельэтажа само собой слово «Очаковскiя». Где-то мелькнул «Табакъ», где-то «Товарищество на вѣре».

Владу нравилось во время прогулок по городу подмечать эти приветы из прошлого. До развода родителей и переезда они всей семьёй жили в Купчино, где все дома были примерно одинаковые, дворы совсем одинаковые, даже подъезды были одинаковые, и теперь эта архитектурная пестрота старого города его утомляла — улицы состояли сплошь из фасадов, каждый в каком-нибудь своем этаком стиле. Влад в них все равно не разбирался, а рассматривать почему-то не любил. Наверное, будь он здесь гостем, было бы интересно — что когда построено, да кому принадлежало, да где какое барокко-рококо, — а он-то знал теперь, что дома эти были набиты сплошь комуналками или такими же нелепыми квартирами, как у них с отцом, и люди в них жили плохо и бедно. А вывески — другое дело: они тоску не навевали.


Зад болел несильно. Вчера вечером, после всех волнений, порка показалась Владу ерундовой: отец бить боялся, ремень опускал осторожно, делал большие паузы, в которых Влад спиной (точнее, голой задницей) ощущал, как отец колеблется, сомневается и переживает. Когда всё кончилось, и Влад, завернувшись с головой в одеяло, откатился к стенке, отец ещё долго стоял над ним, дышал, покашливал и, наконец, сказал:

— Не знаю, что в таких случаях положено говорить. Так что… спокойной ночи!

Влад спал хорошо и проснулся отдохнувшим. Похмелья не было, и даже ненавистная комната не казалась сегодня такой убогой. Он подумал, что за завтраком будет неловко, что с отцом придется молчать и друг на друга не смотреть, но вышло по-другому: отца вообще не было дома.

На завтрак была овсяная каша (подгоревшая). На столе, в блюдце с отколотым краешком, лежало вареное яйцо, лопнувшее при варке, из которого наполовину вытек белок и свернулся бесформенной белой массой. В чашке уже лежал чайный пакетик — оставалось только вскипятить чайник и налить кипяток. Куда ушел отец, было непонятно, записки на столе не было.

Кашу Влад есть не стал. Он запихнул в рот вареное яйцо, запил холодным кипятком прямо из носика чайника и пошел в душ. День вчера выдался непростой, и вечер — неоднозначный, о чем свидетельствовали и пунцовые следы на его заднице, и общий раздрай в душе.

С одной стороны, чувствовалась относительная справедливость полученного наказания — относительная, потому что теперь, под струями горячей воды, тело отозвалось тупой болью, которая могла бы быть и поменьше. К тому же папина реакция хоть и не радовала по форме, но по сути даже успокаивала. Это было как идти с завязанными глазами по темной комнате, боясь запнуться и упасть, а потом нащупать стену: стена твердая, об неё можно и удариться, а можно и держаться за неё, и двигаться уже смелее, хоть и в одном направлении. Очень было похоже.

С другой стороны, продолжая мысленно ту же аналогию, Влад решил, что не будь в комнате так темно, и не будь у него завязаны глаза, не пришлось бы искать наощупь стену и за неё держаться. А этот самый мрак, в котором он оказался, ни капельки от ремня не рассеялся. Наоборот: теперь себя было жалко еще и за то, что отец наказал, как маленького, таким стыдным и обидным способом.

В общем, в школу Влад пошел с противоречивыми чувствами, и на душе стало еще сумрачней, когда выяснилось, что Диня на занятия не явился.

— Горячев, ты сегодня один, что ли? — Тамара Александровна взглянула поверх очков и ухмыльнулась своей вечной ядовитой ухмылочкой. — А где второй паяц? Опять прогуливает?

— Не знаю, — буркнул Влад, мрачно зарываясь в учебник. Ему вдруг отчетливо вспомнились темные следы от пряжки на Дининой спине.

До конца уроков он не досидел. После четвертого (это была матеша) свалил, и теперь бежал дворами и улицами к другу.

Солнце светило и грело. Голуби курлыкали. Влад петлял по тротуарам, обегая лужи. В нужной подворотне, под закопченной аркой ссал, уперевшись лбом в стенку, какой-то дядька, здоровый, как кашалот. Влад перепрыгнул через струящийся ручеек и, не теряя темпа, взбежал по лестнице на третий этаж.

На звонок в дверь открыла соседка.

— Здравствуйте, я к Дине… — начал было Влад, но тётка махнула рукой и ушла куда-то вглубь квартиры.


Влад сам захлопнул за собой дверь, наспех потоптал грязными ботинками скомканную половую тряпку и пошел к нужной комнате — Юнтунены жили за самой дальней дверью, в конце коридора.

У них было непривычно тихо. Динина мама сказала: «А, это ты. Заходи» и заставила разуться.

Комната была огромная — метров сорок — и вся была нарезана старой мебелью на каморки. У самого входа она была перегорожена шкафом так, чтобы получилась прихожая, дальше боком шел еще один шкаф, отделяя уголок, в котором жили Диня с братом — а теперь Диня один, и только потом начиналась жилплощадь родителей — там было окно, стол и телевизор, но в углу стоял шифоньер, за которым родители спали.

Влад бывал у них несколько раз по вечерам, когда все были дома, и каждый раз было шумо: Диня с братом были шумные, хоть и каждый по-своему, отец был громогласный, а маме приходилось их всех перекрикивать. И сейчас тишина немного пугала и, как оказалось, не зря.

Диня сидел в своем закутке на кровати скованно, будто не дома. Владу он обрадовался, встал, улыбнулся, и стало видно, что у него разбито лицо: губа распухла, а под глазом налился темный фингал.

— Это из-за вчерашнего? — шопотом спросил Влад.

— Не… — Диня кивнул на соседнюю кровать, и когда Влад сел, сам вернулся на место, устроившись уже чуть раскованней. — Это потому что Лёха уехал, вот он и разошелся. Некому было остановить…

У Дини на лице, кроме синяков, было что-то совсем не свойственное подросткам: какая-то такая тоска, в которую даже сперва не верилось. Влад покрутил головой, озираясь, и хотел уже спросить «А где…», но друг его опередил:

— Гитару мою разбил. — Сказал он с такой горечью, что в темном закутке стало еще темнее. — И склеить нельзя.

Влад сидел пораженный горем друга и не знал, что сказать. Диня тоже помолчал, словно про себя поминая гитару, потом вздохнул, но уже не горько, а так, как вздыхают при виде тяжелого чемодана, который далеко нести.

— Ничего. — Опять улыбнулся он. — Фингал пройдет. Завтра… нет, послезавтра уже в школу приду. Ничего.

Он лег на кровать и обхватил себя за плечи:

— Гулять я не пойду. Что-то не хочется. — И, перед тем, как отвернуться к стенке, добавил, — домашки не надо. Всё равно не буду делать.

Влад посидел ещё минуту молча, а потом осторожно похлопал друга по плечу.

Необычно тихая и серьезная Динина мама перед уходом Влада сказала, отведя глаза:

— Ты завтра заходи после школы. Он, хоть на улицу и не хочет, но надо его как-то развлечь, а то… расстроился.

***


В Купчино Владу казались одинаковыми типовые дома, типовые школы и типовые магазины, а здесь, на Ваське, его удивляло, как похожи между собой дворы. Маленькие, сжатые со всех сторон гладкими, какими-то голыми стенами они были одинаково унылыми. Если на улицу выходили нарядные или строгие, простые или сложные, но фасады домов, отчего улица напоминала книжную полку с выставленными в ряд томами чьих-то сочинений, то дворы были удивительно однообразными.

Всё воображение художников уходило на лицевую часть — так решил Влад, — и на дворы уже ничего не хватало. В маленьких дворах стены казались еще выше, они уходили высоко к самому небу, и самого неба почти не оставалось — внутрь заглядывал только крошечный лоскуток. Окошки были узкими, а сами стены почему-то были выкрашены почти одинаковой противной охристой краской.

Влад, конечно, слышал про знаменитый желтый Петербург Достоевского, который доводил до сумасшествия одного нищего студента, но сам никогда не верил, что эти плоские стены могут так сильно влиять на людей. Оказалось, и правда могут.

На улице было душно. Двор буквально физически давил на него. Грязно-желтый, тоскливый до ужаса цвет вызывал отвращение. Даже сейчас, когда вверху было ясное синее небо, чувство, что ты упал на дно коробки, из которой не выбраться, было очень сильным.

В расстегнутой куртке он выскочил из двора на улицу, словно за ним гнались. Здесь стало немного легче, и Влад побежал вдоль линии к Большому проспекту.

На Большом было широко и просторно. Стены не давили, неба и воздуха было много. Влад отдышался, вытер со лба и шеи пот. То ли от бега, то ли от внезапного солнца ему стало жарко, он даже подумал, не снять ли куртку совсем, но лень было таскать ее в руках.

Лужи на асфальте стремительно высыхали, и тротуары были все покрыты причудливыми силуэтами, похожими на фигуры зверей: лошади, носороги, верблюды, слоны…

Влад шел, не разбирая пути. В голове у него творился сущий кавардак. Обида на маму и отца, которая ещё вчера не давала покоя, потом вроде бы немного унялась, снова вернулась и теперь грызла изнутри. Своя собственная обида смешалась с обидой за Диню, и чувство острой несправедливости сосало под ложечкой как голод.

Он очень долго гулял. Смотреть по сторонам ему не хотелось, как будто этот старый район с его старыми домами и узкими дворами был в чем-то перед ним виноват. Он злился на маму за то, что она его бросила, злился на отца за то, что тот плохой отец, злился на себя за то, что сам едва ли не с благодарностью принял вчерашнее наказание и напридумывал отцу каких-то нелепых оправданий. Злился на родителей Дини за то, можно было с Диней вот так. Злился на тротуар, который вместо асфальта то и дело подсовывал брусчатку, злился на ветер, который дул в уши и норовил сорвать куртку с плеч.

Солнце давно скрылось. Город темнел и мрачнел.

Сам не заметив как, Влад оказался на набережной, а по ней добрел до Стрелки. Нева здесь разливалась шире всего, и размер её поражал. Еще скованная серым льдом, она пугала своей скрытой мощью, гудела подо льдом и билась в него. Этот нечеловеческий масштаб страшной темной воды внушал трепет и ужас, а еще чувство абсолютной беспомощности и обреченности.

Было совершенно ясно, что это не город построен на реке, а река разрезает его так, как ей надо. Не смотря на все мосты и гранитные набережные тут царствовала безраздельно стихия, а вовсе не человек с его смешными вывесками, революциями, сомнениями, обидами и мечтами.


Даже рядом с Невой, не смотря на пробирающий до костей ветер, Владу было жарко. Голова наполнялась расплавленным свинцом. Давно было пора идти домой — даже бежать домой, на часах уже был девятый час — но Влад стоял и смотрел, как чернеет небо. Только замерзнув до того, что стали стучать зубы, он, наконец, запахнул на груди куртку и побрел отсюда прочь.

С вечернего неба, подсвеченного снизу желтыми фонарями, начал сыпать мелкий колючий снег. Жар сменился ознобом, таким что тряслись даже губы, а пальцы деревенели в карманах. Грудь и горло драли железные опилки, голова болела, и здравый смысл, который и без того нечасто к Владу заглядывал последние пару дней, изменил ему окончательно.

Вместо того, чтобы закутаться потеплее и поспешить домой, Влад обошел школу по соседней линии, постоял немного возле закрытого уже магазина, в котором они с Диней вчера брали «Синебрюхова», а потом ту болгарскую отраву, и нырнул в знакомый парадняк. Там он поднялся по лестнице до самого чердака, с трудом ориентируясь в кромешной темноте, на ощупь нашел угол возле замотанного тряпками стояка центрального отопления и сел, сунув под задницу рюкзак. Булькающее в трубах тепло сморило его моментально, и он уснул.

---

 Отправлено: 22.11.23 22:22. Заголовок: Часть 7 В дач..

Часть 7

В дачном домике, который они снимали на лето недалеко от Зеленогорска, оказывается, было три этажа, а не один. Теперь стены этого домика под натиском большой воды дрожали и жалобно выли, но по крутой лестнице можно было забраться выше, на второй этаж. А потом ещё выше — на чердак.

Дача была такой плохой, что через щели видно было улицу: шуршащий от ветра серый тростник, макушки ёлок ближайшего леса и черную как нефть воду — она прибывала медленно, но верно. Первый этаж уже весь был затоплен, на втором вода дошла почти до самого потолка, и только на крошечном чердаке было пока сухо.

Домик шатался, как дерево во время урагана, вот-вот и его оторвет от земли. Вода внизу хлюпала и чавкала, словно сжирая пути к бегству.

Влад кричал, звал родителей, но было ясно, что он тут один. Его все бросили.

Он подошел с темному, заполненному водой провалу, где только что была лестница вниз, и прямо в кроссовке потрогал ногой воду — было очень холодно. Каким бы сильным ни было отчаянье, а лезть в воду и погибнуть в ней не хотелось. Влад пометался по пустому чердаку, пол которого был засыпан влажными опилками, покричал по инерции «Мама, мама», но сам себя за это одернул — некого было звать, и открыл окошко на улицу — оказалось, что через него можно было выбраться на крышу.

Всё вокруг было затоплено: и янтарно-зеленый карельский лес стоял по пояс в воде, и песчаная желтая дорога, которая вела к заливу, и кусты смородины, с которых мама с Никой недавно собирали красные ягоды. Теперь вокруг была одна черная вода, в которой дробилось осколками бесцветное небо.

На крыше совершенно не за что было держаться. Влад каким-то чудом вскарабкался выше — до самого конька, но сидеть было неудобно. Вода поднималась, и было ясно, что скоро он в ней утонет. Мелькнула мысль — не броситься ли вниз самому, не легче ли будет, если оказаться в воде резко и сразу, а не погружаясь по чуть-чуть, но тут сон сделал тот самый характерный кульбит, с которого обычно и начинается пробуждение, когда всё вдруг дернулось, подскачило, мешанина образов и чувств стала совсем неубедительной, а абсурдность происходящего явной, и сразу всё посыпалось: потоп, которого не может быть, чужая дача, которая, конечно, была одноэтажной, и сам Влад вдруг стал очень тяжелым — он вернулся в своё тело.

Небо было ясное и синее, вместо леса впереди был силуэт города, но крыша под ногами никуда не делась — только теперь она была не скользкая замшелая шиферная, а железная, покрытая мокрым снегом, и ужасно холодная.

Как Влад выбрался сюда, в каком бреду, он не помнил, но, оказывается, он чудом не скатился вниз: его за капюшон куртки держал гвоздь, торчащий из рамы слухового окна.

С трудом совладав с разъезжающимися на мокрой кровле ногами, он вернулся на чердак, в тепло. Там отогрел заледеневшие руки, окончательно проснулся и решил, что надо с чердака убираться — от греха.

Тело было таким слабым, что даже спускаясь по лестнице, Владу приходилось делать на каждом этаже остановку, чтобы посидеть на подоконнике и перевести дух. Горло не болело, нос дышал, кашлять не хотелось, но явно творилось что-то не то: он точно был болен. Ноги и руки не слушались, словно резиновые, глазам было неприятно смотреть на свет, а в голове как будто пересыпался из угла в угол песок.

На улице был совсем день. Часы показывали половину одиннадцатого. За углом, на Среднем проспекте с грохотом пронесся трамвай. Владу было плохо: штормило, болела голова и хотелось лечь или хотя бы сесть. Оставаться в таком состоянии на улице было немыслимо. Он прикинул варианты: ни знакомых, ни друзей (кроме Дини) на Ваське у него не было, а к Дине идти не хотелось — не был Влад готов ни к серьезным разговорам, ни к Дининым синякам, ни к его строгой маме, которая почему-то отводит теперь глаза.

Можно было пойти в школу — какой бы нелепой ни была эта мысль, но в школе было тепло, там можно было посидеть, а если забраться за дальний ряд вешалок в гардеробе, то даже полежать. Там был туалет, а в столовой можно было попросить бесплатного чая. При мысле о чае сразу очень-очень захотелось пить и что-нибудь съесть. В животе заурчало, а в голове что-то щелкнуло (буквально). Нет, в школу он, конечно, не пойдет, глупости это.

Оставалось метро: там тоже было тепло, и можно было посидеть в вагоне, катаясь туда-сюда, но Влад чувствовал, что просто упадет на эскалаторе, пока доедет вниз до станции.

Самая разумная мысль, что идти нужно домой, старательно из головы ускользала.

Влад отлепился от стенки, которую подпирал, и повинуясь в первую очередь чувству голода, поплеся в сторону трамвайной остановки. Как поездка на трамвае могла закончиться обедом, было непонятно, но в кармане у Влада был ученический проездной, а денег даже на пустой пирожок не было ни копейки.

Народ на улице косился на него удивленно и неодобрительно, видимо принимая за пьяного. Люди обходили стороной, брезгливо морщились и цокали языками. Какая-то женщина крикнула Владу в спину:

— Нет, вы посмотрите! Сопля зеленая, а туда же…

Но мужской голос её перебил:

— Не надо, Тоня. Пойдем.

Трамвая долго ждать не пришлось, и Влад, спотыкаясь на каждом шагу, поспешил сесть на первый же подошедший — ему было все равно, куда ехать.

Радость от того, что теперь можно было хотя бы сесть не на пол, а на потертое жесткое сиденье, исчезла довольно быстро — трамвай немилосердно трясло, его ржавый корпус грохотал и дребезжал всеми своими частями так, словно у него были квадратные колеса. В голове от этой тряски звенело и становилось дурно, как будто по ней били молотком. Припыленный василеостровский пейзаж плясал за грязным окном точно припадочный, и Влада наверняка вырвало бы, если бы было чем.

На первой же остановке он выскочил из проклятого вагона, едва не угодив под колеса какого-то выродка, огляделся — гремучая коробчонка выплюнула его на Большом проспекте недалеко от Андреевского рынка — и решил, что это удача.

Денег на еду не было, но ведь ее не обязательно было покупать?

Мысль стащить что-нибудь появилась в голове, конечно, не просто так — нет, Влад не был вором, — а только потому, что в ней, в голове, вообще всё ужасно запуталось.


Почему-то Владу очень ясно представилось, как он бредет с толпой покупателей мимо базарных рядов, на которых штабелями выложены мандарины, апельсины, яблоки и помидоры и с каждого нижнего ряда берет незаметно по штучке. Как тут же чистит этот апельсин или мандарин с невинным видом, как будто ему дали их бесплатно, и отправляет мякоть в рот. Видение было таким реальным, что он даже почувствовал вкус — кисло-сладкий, свежий и сочный. А на обратном пути в том же ряду можно было взять банан или отщипнуть винограда, и никто бы не заметил.

Конечно, всё оказалось иначе: внутри рынка было пусто. Между рядами прогуливались с понурым видом несколько человек, и никакой толпы, в которой можно было бы затеряться, не было и в помине. Прилавки с фруктами и овощами располагались высоко, а продавцы ощупывали цепкими и недовольными взглядами всех, кто шел мимо, и даже с нижнего яруса ничего было незаметно не стащить.

От обиды, голода и усталости Влад едва не плакал. Он плелся по рынку, еле переставляя ноги, тер рукавом глаза и старался не смотреть на лотки с фруктами. Дальше идти было некуда. Отчаяние, как та черная вода из кошмара, поглотило его с головой, и он, наверное, лег бы на пол прямо здесь, но было неудобно — мало ли, что люди подумают.

Влад решил, что надо возвращаться в свой парадняк, а там будь, что будет. Он уже оглянулся в поисках выхода, когда его окликнул громкий женский голос:

— Эй, мальчик… Эй! А ну-ка, постой!

Влад выругался. Он ничего не успел украсть, а уже кому-то попался.

— Погоди, говорю! — гаркнула та же тетка, а когда Влад не послушался и продолжил, утирая лоб и глаза, тащиться прочь, вдруг оглушительно свистнула.

Такое пропустить уже было сложно, Влад замер, обернулся, и его тут же сцапала за шиворот железной хваткой рука — мягкая, женская, но до того сильная, что он даже не подумал трепыхаться, только зажмурился.

— Тебя не Вадик зовут? — спросил откуда-то сверху знакомый голос.

— Владик… — поправил он. — Ой. Здрасьте, тётя Зина.

***


— А чего сбежал? Случилось чего?

— Ничего…

— Да уж конечно, «ничего». Ремня небось получил? — допытывались тетя Зина.

Влад сидел за прилавком на картонном ящике с надписью «Ecuador», среди мешков и сеток с луком, картошкой, капустой и прочим и пил горячий бульон из тети Зининой кружки.

— Знаю я вашего брата! — сказала она. — Чуть что сразу шасть, и поминай, как звали. Не стыдно тебе, лягушка-путешественница? Отец небось с ума сходит!

— Ничего он не сходит. — Буркнул Влад. — С чего Вы вообще взяли?

— Ой, дурачо-ок! — протянула тетя Зина. — Да он вчера в одной рубашке все парадные обежал дом за домом, тебя искал. В квартиры звонил, плакал, умолял, чтоб если кто увидит, чтоб сразу сказали, чтоб тоже искали! Ты бы глаза его видел! Эх… Допил, что ли? На-ка…

Тетя Зина перегнулась через свой прилавок наружу, взяла с лотка апельсин и сунула Владу.

— Не надо, что Вы, — замотал тот головой.

— Надо. Не спорь.

Апельсин был именно таким, как нарисовало час назад Владу больное воображение — сладким, красным внутри, сочным, а от запаха щекотало в носу. Почему-то это оказалось последней каплей, и съев несколько долек, Влад, отворачиваясь и смущаясь, всё-таки пустил слезу.

Слава богу, этого не видела тётя Зина, которая в тот момент окучивала какого-то фланирующего мимо её прилавка снулого дядьку:

— Мужчина? Фрукты берите, — кричала она скороговоркой, — яблоки, мандарины, виноград берите, баклажаны есть, помидоры, смотри, какие красивые, картошки хоть возьми, капусты, салата, зеленушки, свеклы возьми, борща сваришь…

Тот вяло отнекивался, бормотал что-то про деньги, но тётя Зина явно знала, чем подсечь эту рыбку:

— Да брось ты, на водку да на курево хватает, небось…

Дядька подошел, наверное, для того, чтобы ответить грубо на такое персональное хамство, тут-то его из воды и выдернули:

— Давай-давай, винограду возьми! Смотри какой — чистый мёд! — тётя Зина уже деловито надувала шуршащий пакет и запихивала в него желтые гроздья. Подсечка сработала, и мужик, не успев опомниться, уже трепыхался в садке, завороженно соглашаясь, что виноград и правда отличный, и конечно, надо брать и яблоки, и мандарины деткам. В рот ему уже сунута была грязными пальцами долька ананаса — на пробу, и деваться ему было некуда, тётя Зина уже с толком и не спеша потрошила его кошелек.

За прилавком у тёти Зины пахло тётей Зиной — приторно-сладкими духами, немножко по́том дородного тела и какой-то косметикой. С соседних прилавков пахло по-разному: слева тянуло кисловато гнилыми фруктами и пыльной сухой картошкой, справа квашеными разносолами и пряным килечным духом.

Голод, который один, видимо, и придавал Владу сил, был утолен, и болезнь снова начала качать его, норовя опрокинуть с ящика на пол.

— Сейчас, сынок, сейчас. — Сказала тётя Зина, накидывая ему что-то пушистое на плечи и устраивая поудобней. — Вот так. Ты сюда обопрись и покемарь. Я маленечко поторгую до обеда и тебя домой отвезу. Ты ведь на Десятой живешь? Потерпи, я скоро.

Снилась опять какая-то гадость, но было ясно, что это всего лишь сон, и Влад каждый раз стряхивал с себя мутный морок. Сквозь дрему то и дело прорывался тёти Зинин зычный голос: она то расхваливала товар, то ругалась с кем-то ловко и смешно, то напевала про любовь и всё с ней связанное.

— Джаник? Джанибек? — перекрикивала она тусклые Владовы кошмары, — Магаметыч? Поди сюда, чего скажу. Да не вырывайся ты, погоди, не укушу. Ну, разве чуть-чуть…

И хохотала.

В обед она и правда взяла Влада под мышки, поставила на ноги и придерживая так, что он перебирал ногами больше для виду, довела до старенького «каблука» и усадила рядом с собой. Москвичонок всю дорогу дергался и юлил, рычал натужно на трамваи и большие машины. У нужной парадной тётя Зина тормознула и спросила:


— Сам дойдешь?

Влад кивнул.

— Точно? — переспросила она, и Владик понял, что тётя Зина волнуется, не улизнет ли он по дороге.

— Точно! — ответил Влад. — Спасибо Вам большое! Спасибо большое…

— Смотри! — пригрозила она, — давайте миритесь, нашли тоже глупость — ссориться.

Из «каблучка» Влад нырнул на улицу, с улицы в подъезд, а с лестницы, наконец, домой.

В квартире было тихо и пусто. Еще поворачивая ключ в замке, Влад вдруг испугался не того, что отец его сейчас заругает, а того, что отца дома не будет. Так и получилось. Везде было темно. Влад позвал: «Пап?» и оттого, как тишина проглотила его робкий вопрос, у него подкосились ноги.

Дом выглядел так незнакомо, как будто он не одну всего лишь ночь провел на чужом чердаке, а целую неделю: вещи были разбросаны непривычно, драные стены казались чужими, в комнату отца была закрыта дверь — чего раньше никогда не было.

Влад растерялся. Ему не нравилось здесь, он потому и ушел ночевать черт знает куда, что на душе было так плохо, что невозможно было терпеть этот неуют, который словно бы постоянно напоминал ему, что его выбросили. Но теперь, больному и ужасно уставшему, ему хотелось, чтобы дом его всё-таки принял, и вдруг такое… Даже разуваться и раздеваться было неловко. Влад поежился, сунул руки в карманы, нащупал там мандаринку, которую, видимо, положила ему тётя Зина, и разревелся — горько и громко.

Он даже не услышал, как вошел отец, и как позвал его по имени, а очухался, только когда тот стал его ощупывать, стягивать куртку и свитер и смотреть вены на руках.

— Где ты был? Где ты был, Владик?! — кричал папа.

— На чердаке. — Всхлипнул Влад.

— На каком чердаке?! — не понимал отец. — Где ты был? Что с тобой случилось?

— Мне не хотелось домой. Мне было плохо.

Отец сгреб его, очевидно целого и невредимого, в объятья и всё повторял:

— Господи, господи. Ребенок мой бедный. Ребенок мой чувствительный.

---

 Отправлено: 22.11.23 22:22. Заголовок: Часть 8 Влад ..

Часть 8

Влад ужасно долго лежал в горячей ванне. Во-первых, было не отогреться — руки-ноги отошли быстро, а внутри застрял холод и никак не хотел оттаивать, а во-вторых, отец сидел на краю ванны и курил с таким видом, как будто Влада сторожил. Иногда он опускал руку в воду, проверяя — не остыла ли, кивал и открывал кран — ржавые трубы стонали и рычали и доливали горячей.

Пальцы у отца дрожали. Он прикуривал одну сигарету за другой, и вид у него был очень уставший и жалкий: бледный, растрепанный и растерянный.

— Я усвоил урок, — басил он, — правда усвоил. Впредь никаких радикальных мер. Только индивидуальный подход. Но ты, пожалуйста, больше не исчезай вот так, а то я с ума сойду! Честное слово, мне одного раза хватило, чтобы всё понять и сделать выводы…

Пар от горячей воды смешивался с табачным дымом и клубился под серым потолком. Ржавая чугунная ванна была шершавой как наждак, обшарпанные стены были убогими до комичности, и все равно — Владу было сейчас хорошо, тепло и уютно.

— Я понял. — Оправдывался отец. — Ну его, это старое средство! Нам оно не подходит. И если это была проверка, то я ее прошел. То есть, не прошел. То есть… в общем, не убегай больше, пожалуйста!

— Пап? — позвал Влад.

— Что? — Отец вздрогнул, захлопал красными глазами. — Замёрз?

— Почему мама меня с собой не взяла?

Вопрос повис в воздухе и висел с минуту, пока отец его обдумывал, а потом стал рассказывать вялым голосом:

— Ну, ты же понимаешь, у тебя школа. Это не шутки, посреди учебной программы тебя забирать! И куда — сразу за океан. Там же другая цивилизация. Всё другое. Школы другие, люди другие. Фолкнер, Стейнбек, Фитцджеральд. — Добавил он не к месту. — Да и мама не была уверена, что всё там сразу получится, понимаешь… Всё было очень сложно, очень зыбко…

— А потом? — перебил Влад. — Потом, когда всё получилось и перестало быть сложно и зыбко?

Отец сник. Кадык на его небритой шее ездил как лифт вверх-вниз, вверх-вниз.

— Я не знаю. — Сказал он тихо и прикурил четвертую сигарету. — Ты очень по ней скучаешь? Точнее, нет, — не так. Что я глупости говорю, конечно же, скучаешь… Я хотел спросить: тебе очень тут со мной плохо?

Ещё вчера на такой прямой вопрос Влад и ответил бы прямо: «Да, мне с тобой тут очень плохо, разве ты сам не видишь?», а сегодня, после ночевки на чердаке, после бурной сцены возвращения, после того, как он сам увидел папины глаза, полные неподдельного страха за него, уже не казалось, что так уж тут плохо. Словно убогая квартира с драными стенами и подгоревшая еда отошли на второй план, а на первом осталось что-то более важное.

Влад сполз в ванне пониже, прячась в теплой воде. Взял минуту на размышление. Отец, не дождавшись ответа, продолжил сам:

— Конечно, плохо. Я понимаю. Что тут хорошего? — он обвел взглядом уже основательно прокуренную ванную, — но, знаешь, это ведь всё решаемо. Просто собраться надо! И плитку приклеить можно, и обои поменять. Я думал с кухни начать, но можно и отсюда или с коридора. А хочешь, твою комнату сперва сделаем? Хочешь? Ну, чего ты смеёшься?

Влад и правда хихикал, пуская по воде мыльные пузыри. Он предоставил, как отец берется снова за ремонт, квартира теряет остатки целых стен и окончательно превращается в пещеру змея Горыныча.

— Справимся! Вдвоем-то! Не боги горшки обжигают, не боги обои клеят… — фантазировал отец. — И с деньгами сейчас полегче станет, мне вчера работу подкинули: буду с китайского беллетристику какую-то переводить. То ли детектив, то ли про любовь что-то…

— Ты же не знаешь китайского, — удивился Влад, — как же ты будешь переводить?

Отец махнул рукой:

— Да это ерунда, я по подстрочнику. Зинаида Гиппиус переводила стихи с вьетнамского, и никого это не смущало. Пастернак переводил грузинских поэтов. А тут всего лишь какая-то жидкая проза… А появятся деньги, можно будет и нанять кого-нибудь, чтоб ремонт нам сделали, раз уж я у тебя такой безрукий. И вообще!

Про «вообще» отец пояснил не сразу. Он покусал губы, вздохнул и, решившись, сказал:

— Я бы все равно тебя не отпустил. Вот так… — Он отвернулся, как будто стыдясь своих слов, потом всё-таки взглянул Владу в глаза, — я без тебя не смогу.

Он помолчал, потом добавил, оправдываясь:

— И квартиру можно поменять! Я вот прям завтра пойду и подам в газету объявление, хочешь? Однушку возьмём, и я на кухне жить буду, хочешь?

В воздухе вдруг отчётливо запахло пирогами — чуть-чуть подгоревшими, только из печи. Влад удивлённо потянул носом, а отец, хлопнув себя по коленям, крикнул: «Черт, макароны!» и побежал спасать ужин.

Ночью Влад всё-таки заболел. Всё было как положено: горло драло, нос заложило и в груди першило. Как будто организм дал отсрочку на решение текущих проблем, и когда они оказались решены худо-бедно, взял больничный.

Отец всю ночь, пока Влад чихал и перхал, крутился вокруг него с мокрым полотенцем, горячим питьем и грелкой. Толку от этого было мало, его суета больше мешала, чем помогала — Влада он то и дело будил — но и за эту заботу, хоть и бестолковую, Влад был благодарен. Он так соскучился по родительской ласке, что даже рад был просыпаться и чувствовать папину ладонь на своей голове.

Утром был врач. Была гора таблеток — парацетамол, антибиотики, витамины. Были мазь и полоскания, водянистый и мутный бульон, шерстяные носки и второе одеяло, поверх своего, которое скручивалось жгутом и падало на пол. Отец рисовал ему на лопатках йодную сетку, поворачивал подушку холодной стороной, заставлял дышать какой-то мятной дрянью, вздыхал и охал, и гладил по голове, гладил, гладил.

Болеть было скучно, хоть к Владу в комнату и притащили телевизор, а про уроки отец молчал. На улице была вьюга, за окном было темно, стены снова стали давить, и снова полезла в душу тоска.

А потом пришел Диня.

Для начала он сказал, что конура у Влада знатная, буржуйская. Потом запрыгнул на стол, поглядел в окно и отметил, что окно имеется — и это круто. По коридору он проехался — проскользил в носках по вытертому пузырястому линолеуму и остался доволен.


Синяк у него под глазом побледнел и стал из синего бледно-желтым, как грудка у синички.

На кровать к Владу он присел боком, так чтобы видеть коридор, рассмотрел трещину на обоях, сказал и про нее «круто» и пихнул туда, между слоями старых газет и штукатуркой, свой гостинец — початую пачку сигарет.

— Ну, и долго ты болеть собираешься? — спросил он нетерпеливо.

— Не знаю, — пожал плечами Влад, — мне вообще-то самому не нравится.

Диня хмыкнул. Нет, сидеть с больным у него никак не получалось — он весь дергался и подскакивал, тряс челкой и фыркал, лез потрогать чужие вещи и вообще наэлектризовывал всё вокруг.

— А у меня мамка отца из дома выгнала. — Сказал он по секрету. — Собрала ему в чемодан самое простое и говорит: «Всё, пиздуй».

— А он что? — удивился Влад.

— А батя кричит: «Дура! Пропадете без меня. Без мужика вас куры клевать будут», а мамка ему: «С тобой скорее пропадем. А жопу чесать перед телеком и сами научимся». Ну, он и ушел, хуй знает куда.

— А вы?

— А чё мы. Жопу, вот, чесать учусь! — Диня заржал. — Ещё Леха звонил из учебки. Я ему про гитару рассказал, а он говорит: «Да и хуй с ней! Не в ней счастье. Девки не только на гитару клюют».

Диня вскачил, выглянул в коридор — убедился, что никто не подсматривает, и задрал на животе кофту.

— Во, гляди! — показал он на свой пупок.

— Куда? — не понял Влад.

— Да вот же, балда! Блядская дорожка! Видишь? Пробивается…

Влад ничего не видел — белое Динино пузо было одинаково гладким и выше пупка и ниже, но на всякий случай сказал:

— Ага. Круто!

Диня просиял:

— Вот так! И это, знаешь ли, многое меняет. — Добавил он загадочно и улыбнулся.

В Дининой улыбке было много всего: в ней была прожженная хитрость и наивная простота, грядущая весна и обаяние юности, были белые майские ночи и клубящийся тополиный пух, сладкий запах прогретых солнцем газонов и пиво, выпитое украдкой, нарисованная шариковой ручкой «татуировка» на ладони, чердаки и дворы, долгожданное взросление и обезоруживающая детская глупость. В ней была надежда на яркие и счастливые дни и полная уверенность, что они обязательно будут.

***


«Дорогая мама!

Вообще, я не хотел писать тебе письмо и не стал бы, но я пообещал отцу, что напишу и не хотел его расстраивать. Прямо сейчас за моей спиной он мажет стену нашей кухни штукатуркой. Получается у него так себе, но раз я ему не помогаю, то должен хотя бы морально поддержать.

Мы живём хорошо. Отец раздобыл печатную машинку и теперь печатает на ней с утра до вечера — переводит с китайского глупый роман про каких-то экзальтантов (так он сам сказал). Иногда он стучит на машинке по ночам, и тогда соседи стучат нам по батарее.

На подоконнике передо мной стоит банка с чайным грибом, это папа его принес. Он сказал, что прежде чем завести домашнее животное, хорошо бы потренироваться, вот на этом грибе мы и тренируемся. Гриб медленно усваивает сладкий чай, а выделяет кислоту и углекислый газ — это всё, что он делает. Выглядит он как что-то неприличное, заспиртованное в банке — как те уродцы из кунсткамеры. В общем, он совсем не похож на щенка или котенка.

Я учусь хорошо. Ниже троек оценок почти не бывает. Папа наседает на меня по литературе, он считает, что все остальные предметы современному человеку не особо-то и нужны — все равно в будущем всё будут делать компьютеры, а людям главное не разучиться быть людьми, а в этом может помочь только искусство. Папа говорит, что квадратные уравнения решать и белка может, а литература — это не математика, тут думать надо и заставляет меня много думать, и я думаю, что брать нужно всё-таки щенка, хотя, если встретится хороший котенок, то можно и котенка.

Папа говорит, чтобы я на тебя не сердился. Он говорит, что жизнь штука сложная, и в этом спектакле у всех были драматические роли, а я думаю, что жизнь, конечно, штука сложная, а только больше я тебе писать не буду.

Я очень скучаю по Нике. Очень скучаю по тем временам, когда мы все жили вместе. Папа говорит, что в одну реку нельзя войти два раза, а мне кажется, это глупость. Нельзя войти второй раз только в ту реку, которая пересохла.

А вообще, может, и к лучшему, что я к тебе в Америку не поехал. У меня всё-таки характер, и подростковые взбрыки я больше не сдерживаю. Я курю и выпиваю иногда, и дальше планирую в том же духе! Думаю, ты была бы мной разочарована. Думаю, вам с мистером Митчеллом там adorable и без меня.

Мой друг Диня говорит, что в нашем возрасте, чем сильнее разочарованы родители, тем полнее жизнь! Так вот: я собираюсь жить полной жизнью!


За сим остаюсь искренне ваш, Владилен Викторович Горячев, esquire.»



Отец всё крутился и старался заглянуть через плечо, пока Влад писал, но тот каждый раз закрывал обзор, а когда письмо было дописано и размашисто подписано, быстро сунул листок в конверт, облизал клейкий край и запечатал.

— Или так, или вообще писать не буду! — вскочил он, пряча конверт за спиной.

— Вот значит, как. Ультиматум, значит. — Отец упер перемазанные белым руки в бока, нахмурился, но потом вздохнул, — ладно, шут с тобой. Тайна переписки это святое.

Письмо он взял и кинул на холодильник:

— Завтра отправлю.

Влад поколебался немного, глядя на белый от гипса папин живот, а потом наклонил голову, как бодливый бычок, и кинулся вперёд рогами на отца. Тот кринул: «Ну куда, глупый ребенок!», поймал, прижал к себе и повторял: «Глупый ребенок. Ребенок мой глупый».




https://ficbook.net/readfic/13242459

---

 Отправлено: 26.11.23 00:28. Заголовок: Письмо матери, как б..

Письмо матери, как будто не 14 летний подросток пишет, а ребёнок 9-10 лет. За побег глупый стоило бы выдрать хорошенько ... и за пьянки, за курение, если только отец бы сам завязал (стимул то есть) ...