В последний раз
Автор King21044 Послание в дневнике такое официально-чопорное, что через все эти «нарушил требования педагога», «вопиюще» и «вседозволенность вылилась в проступок» сложно продраться, да и я не умею читать канцелярит. Классная ведет химию, и эпистолярный жанр даётся ей с трудом, но тут даже для неё перебор — явно нервничала. К тому же она взяла такой разбег, что на страницу в дневнике всё не влезло, оборвалось на высокой негодующей ноте. Пришлось звонить.
По телефону Ираида Олеговна тоже объяснить толком ничего не смогла, возмущенно дышала и сыпала эпитетами — «разболтанный», «неуправляемый», «наглый». Это не про моего сына.
— Костю исключат из школы? — спросил я главное.
— Нет, конечно. Почему сразу исключат? — ответила она разочарованно. — Но вы ведь понимаете, Владимир Петрович, что оставлять такое безнаказанным нельзя! Должны быть рамки. К тому же это было очень опасно!
Вот тут у меня триггер и сработал. Сын рос серьезным, временами даже слишком, но приступы подросткового идиотизма, от которых у меня шевелились на загривке волосы и сердце переставало биться, с ним бывали. То кинется под машину, чтобы вытащить из-под колес котенка, то залезет на дерево, чтобы девочку впечатлить, то с приятелем решат проехаться на бампере трамвая.
Случалось такое редко, но, как говорится — метко, и мне каждый раз было чертовски трудно удержать себя в руках. Не каждый раз и удавалось, что греха таить.
— Объясни мне человеческим языком, что произошло? Костя?
— Ой, пап, да ничего такого не было! На пустом месте кипешь развели, — сын раздраженно закатывает глаза. Притворяется. Я шестым чувством понимаю, что он собой гордится, что это тот подвиг, про который так и хочется рассказать.
Я показываю рукой, чтобы он промотал кокетство и перешёл сразу к сути. Он забирается на кровать с ногами, и я автоматом подмечаю, что носки из Ашана на его пятках протерлись до дыр моментально. Барахляные носки, не надо такие больше брать.
— Ну, короче, — начинает Костя, хитро улыбаясь, — было скучно, очень жарко, и мы решили сорвать классный час.
Сдал пару карт и молчит, ждёт моей реакции. А я что — я ничего. Руки на груди сложил, смотрю строго.
— «Мы» это кто? — спрашиваю.
— Серёга Локтев, Ян, Колька Сивоха, ещё Оля Клюева тоже с нами была.
— Ну и ты, конечно?
— Конечно, — беспечно улыбается он.
Я не строгий отец. Я не ругаю за двойки, не устанавливаю жёсткие правила, не третирую и не дрессирую. Я тот, кто помогает и поддерживает, тот, кто посмеется над глупой шуткой, отпустит погулять, даже если мама против, прикроет и поймет. Я тот, кому доверяют. Я много сил на это потратил, и теперь пожинаю плоды — пацан спокойно рассказывает, как сорвал с друзьями школьный урок. Шикарно. В такие минуты я сомневаюсь, всё ли я делаю правильно.
— Ну, а дальше?
— Мы в окно рюкзаки выкинули. Там, под окнами, крыша спортзала. И Олеговна такая: «Мерзавцы, вышли за дверь!» Ну, мы и вышли.
На этом явно не конец, больно весело он подпрыгивает от нетерпения.
— И? — подгоняю я.
— Рюкзаки-то наши на крыше, так? Мы с Локтем открыли в толчке окно и оттуда спрыгнули. Не на саму крышу, а на сарайчик такой, где вентиляция, а с него уже вниз. Вещи наши подобрали, скинули их на улицу, а сами по пожарной лестнице спустились. Там вдоль стенки железная лесенка такая идёт, только она не совсем донизу, и с нее тоже пришлось прыгать. Вот!
Улыбка до ушей. Герой! Хулиган, гроза крыш и подъездов. Верхолаз. Паркурщик.
Дурачок.
Я прикидываю высоту. Школа пятиэтажная, старая. Из окна до потолка спортзала метра три. Подсобка на крыше из говна и палок, могла под ними, шалопаями, и развалиться к чертовой матери. Спортзал высотой метров шесть, если не выше. Офигенно.
У меня руки начинают трястись. Дать бы ему по шее или хоть затрещину! Но детей бить нельзя, я помню.
— Ну и чего ты веселишься? — спрашиваю я.
— А чего мне, плакать, что ли? — сдулся Костя. Кажется, до него дошло, что не ту историю он рассказал и не тому слушателю.
— Тебе что, совсем голова своя не дорога? Жить надоело? — кричу я.
Сын сидит по-турецки, поджав ноги, а на мордахе у него отражается то виноватая сконфуженность, то самодовольное торжество — попеременно.
Я понимаю, что сам на взводе, что разговор сейчас ничего не даст, и отваливаю на кухню.
Вымачиваю булку в молоке, добавляю в фарш чеснок и перец. Дышу медленно и ровно. Котлеты надо отбить, и я делаю это с удовольствием, аж брызги во все стороны летят.
Нет, ну каков паршивец, а? Так легко у него и просто всё, так весело башкой своей пустой рисковать! «А сам-то бывало!» — перебивает внутренний голос. Да, бывало! И потом за это очень крепко бывало!
Сковородку я не разогрел, и котлеты тут же намертво прилипли. К черту! Всё равно никакого разговора у нас не выйдет. Возвращаюсь.
— Костя, — спрашиваю, — ты сам-то понимаешь, как это было глупо и опасно?
Понимает, кажется. Кивает серьезно и тут же улыбается. Ухмылку, правда, сразу прячет, но она прорывается все равно — нет, он собой ужасно доволен!
— Неделя без игр, — рычу я. — Две недели.
— Ну пап! Сегодня распродажа в Стиме!
— Три недели. Месяц! Год!
Мальчишка вскакивает и изображает огорчение. Даже обиду. Убедительно. Но чертики в глазах так и пляшут.
— Хотя, знаешь что? Ерунда это всё. — Я решаю перестать ломать комедию. — Меня за подобную глупость отец бы так ремнем взгрел, что я неделю бы стоя спал, как конь. И правильно бы сделал!
Я вынимаю из шлевок пояс. Удачно — плетёный, не широкий, лёгкий. Самый подходящий. Озорная улыбка с Костиной мордахи исчезает, он отползает к стенке, щурится недовольно:
— Сколько?
— Сотню, — складываю я ремень.
— Ну пап! — фыркает.
— Двести!
— Скажи «триста»!
— Тебе всё ещё весело, я смотрю? — Я закатываю рукав и хмурюсь так сильно, что брови болят. — Давай укладывайся.
— У тебя котлеты сгорят, — ворчит пацан и ложится на живот. — Штаны спускать?
— Не сгорят. Спускай.
Вот теперь он серьезный. Губу надул, молнию на джинсах дергает свирепо, на меня кидает обиженные косяки. Я ему помогаю: штаны с трусами спускаю до колен, майку дёргаю повыше.
Костина задница белеет в форме плавок — в весенние каникулы мы успели слетать к морю. Хоть за пять дней всего, а загар пристал, и теперь удобно: всё, что выше белого — ремнем бить нельзя, всё, что ниже — слишком больно. Я кладу шлепки чётко по разметке.
Костя терпит. Совсем стал взрослый, скоро усы начнут расти. Плетёный ремень четких следов не оставляет, попа под ним краснеет равномерно и смешно пружинит, как резиновый мячик. Я думаю о том, что все эти авторы книжек по воспитанию, предлагающие отпустить ребенка в вольное плаванье, чтобы он сам себе набил нужных шишек, могут пойти куда подальше.
После десяти делаю перерыв. Костя оборачивается:
— Правда двести дашь?
— Мы же решили триста.
— Ну пап!
— Продолжим.
Каждый раз, когда приходится брать в руки ремень, я обещаю себе, что этот раз точно последний. Точно-точно, распреточно.
Ещё десять. Перерыв. Теперь след от плавок не белый, а розовый, как мякоть у арбуза.
— Не надо было тебе рассказывать, — бурчит Костя в смятое покрывало.
— Считаешь, дело в этом? Съезди я к училке и узнай все подробности от неё, было бы лучше?
Пожимает плечами. Прячет нос, хватается за покрывало пальцами.
— То-то и оно.
Я не бью, а внушаю. Воспитываю. Я знаю, где грань, за которой наказание превращается в пытку — на собственном опыте знаю. Я ни разу сына до слез не довел и не хочу.
Ещё десять. Вот теперь цвет подходящий — томатный, да и Костя вцепился в подушку слишком сильно.
Я сажусь на край постели, кладу руку ему на спину:
— Когда акробатикой своей с Серёгой занимались, не было за себя страшно?
— Не-а.
— И жалко себя не было?
— С чего бы.
— А теперь?
— Теперь жалко, — ворчит Костя, трогая пальцами красный зад.
— А связать события в одну цепочку сможешь? Или до сотни довести? — я трясу перед его носом ремнем недвусмысленно.
— Смогу! — соглашается он сразу.
Врёт, конечно, но я надеюсь, что хоть что-то в голове отложится.
Котлеты подгорели, но не фатально. Есть можно. Костя ерзает на табуретке больше для вида. Притворяется, на жалость давит. Взгляд на меня не поднимает, ужин ковыряет обречённо.
— Что грустите, юноша? — не выдерживаю я.
Молчит обиженно.
— Если ты себя жалеешь, то дело это брось. Тебе дай бог половина прилетела от положенного, а от того, что за такой подвиг выписал бы мой отец, и четверти не наберётся.
Фыркает.
— Что там за распродажа? — сдаюсь я.
— Сорок процентов на всё! — оживляется ребенок. — Только сегодня! Ещё ведь успеть надо… Выбрать, подумать…
— Ну иди, что делать.
Он сразу радостно вскакивает, но в дверях я ловлю его за плечо:
— Ты понимаешь, что у меня дороже тебя никого нет?
— Угу.
— Давай впредь без этого вот всего, а? Чтобы мне больше не приходилось. Чтобы в последний раз?
— Ладно, — он так и рвется к своему «компу», но я обнимаю:
— Я тебя люблю.
— Ладно!
Убегает. Я начинаю отскребать со сковородки горелые остатки котлет. Костя тормозит на полпути, возвращается и быстро и смущённо обнимает в ответ:
— Я тебя тоже люблю.
https://ficbook.net/readfic/13619556
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
