Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Балбес
Автор King21044

Часть 1

цитата:

Дурацкая была идея идти одному через лес, но я, вообще-то, если чего решу, то обязательно сделаю, даже если это ерунда какая-то. Вот такой я человек. Мамка говорит «упрямый», а батя говорит — «балбес».

С Пашкой Кондратьевым в том месяце поспорил, что ладонь себе булавкой насквозь проткну. Ну, глупость же! Зачем вообще о таком было спорить. Проткнул, чё. Батя потом всё допытывался: «Чем ты, руководствовался» да «какие у тебя были соображения». А я знаю? Не было соображений никаких! А только, если бы я отказался, он бы меня трусом считал! Правда, я сам ему это и предложил…

Крепление на левом ботинке болталось на соплях. Снег с еловых лап сыпал за шиворот. Черт меня вообще дёрнул рвануть вчера к Петровым. Подумаешь — Денди! Что я Денди не видел?

Не видел, конечно, и, тем более, ни разу не играл. Откуда в нашей глухомани Денди? Даже видика ни у кого из местных нет, «Рэмбо» смотреть в райцентр ездили. Живем в пындровке этой как дикари. Так что, когда Колька Петров позвал к себе, я весь извелся — чуть не заболел, до того поиграть хотелось. Видать, заметно было по мне и без слов — раз батя сам меня к Кольке проводил и ночевать остаться позволил, а то я того гляди один бы пошел и без всяких лыж по снегу босиком. Как Ломоносов в этот, как его… куда он там шел.

Я такой человек, что если меня начать отговаривать, только хуже будет — я обязательно нарочно сделаю. Вот какого лешего я поперся обратно через лес, если отца можно было дождаться? А потому что Петровы отговаривать стали. Сказали бы они: «Иди, конечно, задницу себе отморозь, или медведь пусть тебя сожрет к чертовой матери», я бы, может, еще и подумал, а они сразу: «Что ты, Боренька, не ходи! Опасно» — ну и всё.

У меня такой характер, я, если в плохом настроении, всем на зло поступаю, а настроение у меня было плохое. Мы с Колькой от Денди одурели оба — весь вечер играли и всю ночь. До сих пор у меня музыка из «Мортал комбата» в ушах стояла, а перед глазами летали разноцветные мушки. Вроде как, надоесть должно было, а только если бы мне Петровы сказали: «Борис, мы тебе ни есть, ни пить давать не будем, и спать ты больше не будешь никогда в жизни, зато сколько хочешь в Денди играй» — я бы сразу согласился! Мне ничего, кроме этих картинок на экране телевизора, и не надо было, до того это оказалось удивительно! Как будто живёшь ты своей жизнью — друзья, школа, родители — и вдруг открывается сбоку дверь, и тебе другую жизнь показывают: яркую, клёвую, интересную! Вот так.

На что я разозлился, сам не знаю. Может быть, позавидовал Кольке, что у него Денди есть, и он играть в неё может сколько захочет, а может быть, и не в Денди дело было совсем, а в том, что у меня будто перед носом ту самую дверь закрыли и еще сказали:

— Вали ты, пацан, отсюда в деревню свою, эта яркая жизнь не для тебя.

А может быть — просто ярость на меня напала. У меня, вообще-то, бывает! Я такой человек, что вдруг ни с того, ни с сего сам по себе злиться начинаю и без всякого повода. Мамка говорит: «Возраст буйный. Гармони играют, пубертационный период», а батя говорит: «По ремню соскучился».

Как бы оно ни было, поперся я, короче, домой через лес. Думал нашу с батей лыжню вчерашнюю найду и по ней домчу. Ага, щас. Всё за ночь крупой засыпало. Идти-то недалеко, по хорошей погоде за час добежать можно, вот только погода стала плохая.

Мороз до обеда казался ерундовым, а теперь пробирал до костей. Шарф, намотанный на лицо до самых глаз, уже покрылся спереди сосульками, и лицо под ним задубело от холода.

Вчерашнюю лыжню нипочём было не найти. Плохо смазанные лыжи то проваливались в снег, то ползли в бок — хуже не придумаешь, — и «коньком» по лесу не разбежишься — мешали деревья.

Ползу как червяк, еле-еле, сам не знаю куда. Всё мне кажется, что ещё чуть-чуть и будет просека, а по просеке я бы уже на дорогу вышел. Только просеки не было.

Лыжни не видать, солнце, как залезло утром за тучи, так и сидит, а лес под снегом весь одинаковый — заблудиться нефиг делать. Это только Дерсу Узала в кино куда хочешь мог по лесу дойти, а на самом деле фигня это всё.

Я ругал себя за глупость. Надо было дождаться батю — он обещал заехать за мной к Петровым часам к шести — или хотя бы идти вдоль дороги, а не напрямик через лес. Надо было позвонить и родителей предупредить — у Петровых был телефон. Надо было взять у Петровых куртку потеплее. Надо было одолжить у них лыжи полегче — пластиковые, или хоть мои смазать получше. Надо было, надо было… Головой думать надо было! Вот только я такой человек… ну, вы поняли.

Как ветер поднялся, мне бы назад повернуть и по своим же следам к Петровым вернуться, но я, если начал чего-то делать, то мне уже, как будто, лень остановиться. Прусь вперед как осел, и всё тут.

Метель такая началась, что темно стало как ночью. Снег в лицо летит, глаза колет. Разворачивайся, балбес, — сам себе говорю, — пока ещё назад дорогу отыщешь. Но я такой человек, мне легче глупость до конца доделать, чем признаться, что зря начинал.

Сколько времени уже тащусь не знаю, но, кажется, целую вечность, а куда еду непонятно. Всё елки кругом да елки.

Под пухляком вчерашний наст вверх-вниз идёт, то в горку, то под горку. Ноги у меня замёрзли в лёд, я ничего ими не чувствую, как на ходулях стою. Потом совсем кочки мелкие начались — и нихрена их не видно. Лыжи гнутся, трещат, ну, думаю, не дай бог сломаются, совсем жопа. Стоило так подумать, и конечно, тут же в яму ухнул. Откуда она взялась, хрен её знает, может, я заблудился уже к тому времени.

Упал я в сугроб ногами вверх, и мне под куртку снега набилось. Уж до чего я замёрз, а когда голой спиной снег почувствовал, так орал, что охрип.

Лежу. Надо выбираться, а я устал. Лыжи торчат — одна целая, а на другой крепление с мясом вырвано. Снегом меня засыпает сверху, тихо так вокруг. Ну вот, думаю, и пришел.

Ни рук, ни ног уже не чувствую. Уж так холодно было, так холодно, и вдруг тепло стало.

Я всегда думал, что умирать страшно будет. Не то чтобы я об таком часто думал, но мне казалось, что плакать буду, мамку звать и все такое, а ничего подобного. Лежу себе. Смешно даже!

Вот, думаю, Татьяна Николаевна (это училка наша по матеше), крыса ты поганая, грозилась меня на второй год оставить, а не бывать по-твоему! Поплачешь теперь! И ещё думаю, что батя меня за такой поход точно выдрал бы так, что избу вместо печи моей задницей неделю бы грели. А теперь всё — пусть батя ремень кусает.

Темнеет. Лежу. Вспомнил, почему-то, какую сладкую малину в просеке однажды нашел. Какие ягоды были крупные. Вспомнил, как батя учил в ложке свинец для грузила плавить. Вспомнил, как с Лехой Груздевым поспорили, у кого писька длиннее, а так и не замерили — сперва неловко было, а потом забыли. Вспомнил, как мамка волосы на бигуди накручивает, как каждую бигудинку резинкой оборачивает.

Лежу. На лице лёд не тает.

«Ууууу» — воет. Волки? Ветер? «Ууууу».

Может, меня теперь пустят в тот яркий мир? — думаю.

Вспомнил, как маленький был, мамкину серёжку проглотил. Она искала-искала, а я молчал. Страшно признался было, думал к врачу повезут. Вспомнил, как батя помогал на турнике подтягиваться. Вспомнил, как с мамой золотых рыбок акварелью рисовали.

Совсем стемнело.

«Ууууу» — воет.

Жаль, я так и не узнал у Кольки, что значит «game over».

Часть 2

Сколько я в том сугробе пролежал, не знаю. И как меня батя нашел — тоже до сих пор не знаю, не спрашивал. Так мы с ним договорились — никогда о том случае больше не вспоминать, а мы с батей такие люди, что слово держим. Нашел и нашел. Хотя загадка, конечно: я-то думал, он по следам моим к той яме вышел, вот только следы-то замело сразу.

Знаю только, что от старой лыжни уполз я тогда далеко — километра на два, — а это по той погоде ужасно много. Так что чудо — не чудо, фиг знает, но околел бы я там, снегом бы меня засыпало, и нашли бы не сразу. Хорошо, если по весне, как дядю Вову, которому звери лицо съели. Ну, то есть, они съели, когда он в лесу замерз, а не пока сторожем совхозе работал, конечно.

И как меня батя домой дотащил, тоже не помню. Он, вообще-то, дядька здоровый, да только и на лыжах по такому снегу одному тяжело, а уж тем более с ношей.

Очухался я уже дома. Сижу на кровати своей в чем мать родила и вою. Мамка с батей меня паленым «Распутиным» растирают: мамка руки, батька ноги.

Я реву. Мамка ревёт. Водкой на весь дом пахнет. Батя пальцы мне на ногах выкручивает.

— Чувствуешь? — говорит.

— Чувствую! — говорю.

Всю бутылку в меня втерли. Я сижу красный, как рак варёный. Мамка меня обнимает, целует.

— Мам, я умер? — спрашиваю.

А она плачет, к груди меня прижимает. Почему я, балбес, бигуди вспоминал, а не мамины руки? Ни волосы её, ни то, как от неё пахнет? Почему ерунда всякая на ум лезла?

Батя на полу сидит, руками голову обхватил, качается из стороны в сторону.

Мне жарко. Так в сон клонет, что я то налево, то направо заваливаюсь.

Проспал я тогда весь день и всю ночь. Снились мне «Контра» и «Мортал комбат», «Марио» и немножко «Доубле дракон». Может, и еще бы чего из игр приснилось, только Петровы для Кольки приставку в райцентре у вокзала с рук брали — половина картриджей оказалась дохлых, «Дракона» и то с трудом запустили, и он с третьего уровня всегда вылетал.

Я всё прыгал во сне и прыгал по уровням, стрелял и стрелял. Морды бил. Пинал ногами мусорные баки. Спрыгивал с карнизов хулиганам на головы, ловил сердечки, делал комбо… Мамка будила меня, чтобы напоить горячим чаем, я недовольно отрывал голову от подушки и тут же нырял обратно — лишь бы сон досмотреть. Один раз разбудил отец.

— Попробуй только заболеть. — Сказал он.

И я не заболел.

Я такой человек, что уж если должно в моей жизни что-то плохое случиться, то я ждать не буду — сам пойду и сделаю. В школе, когда прививки кололи, я всегда первым шел, потому что хуже нету, когда ждать надо. А так — отстрелялся и свободен, жизнь продолжается.

Как проспался я тогда, так и стал первым делом к бате подкатывать, прощения за глупость просить, а он только бурчит: «Потом поговорим», а у самого глаза страшные. Ну, я-то знаю, как мы потом «поговорим», говорили уже и до этого. Весь день ни слова мне не сказал, а на завтра слышу утром мамка его просит, пока на работу собирается:

— Ты уж полегче, Анрюш, он уже сам всё осознал.

Ну, ясно, — думаю, — пробил час. Оделся, иду. Батя сидит на табуретке, в ногах ведро, картоху чистит.

— Бать, — говорю, — я, конечно, не подумал…

А он говорит:

— Погоди, еще две!

И картоху дальше чистит. Кожура в ведро летит, картохины в кастрюлю. Я жду стою. Вот нету ничего хуже ждать! Знал тогда, наверняка, как я это ненавижу.

— Осознал? — говорит.

— Осознал. — Киваю.

— Держи. — Говорит и нож мне протягивает. — Поди нарежь лозины.

Я, признаться, струхнул — лозой мне еще ни разу не доставалось, я-то на ремень рассчитывал, но у меня характер такой, что я просить и уговаривать ни за что не буду. Лозину, так лозину. Взял у него нож, оделся и пошел ивняк на задворках кромсать.

Снегу во дворе по пояс. Иду, как ледокол сквозь торосы, брюхом сугробы раздвигаю. Вот, думаю, какая шутка смешная, чтобы я сам себе для своей задницы прутья нарезал — ай, да батя! Обидно мне, конечно, стало, сел я в своей траншее отдохнуть: снег мягкий, рыхлый. Сижу в сугробе, как тогда в лесу, и думаю, — а так уж ли хорошо, что батя меня вытащил? Нет, мне умирать совсем не понравилось, и второй раз я в пургу один по лесу больше не пойду. Но вот она моя жизнь — мне казалось неплохая — а такая уж ли хорошая? Родителей я, конечно, люблю, и они меня тоже, но в деревне нашей такая скука иногда нападает — ужас! Батя говорит: «Человек не свинья, ко всему привыкает», а у меня игры эти на Дэнди из головы не выходят: если есть другая жизнь, где взрослые для детей такие приставки придумали, игры для них придумали, это они, может быть, и живут иначе совсем, не как мы? Если у них такие штуки для телевизоров есть, чего у них еще может быть? Совсем у них там, за дверью, другой мир, а я его никогда не увижу!

Я со злости столько прутьев нарезал, что одни пеньки на ветках остались. Пришел. Кинул всю охапку на пол, бате под ноги.

— На, — говорю, — бей!

А он усмехнулся и спокойно так несколько штук из моей кучи выбирает, смотрит на них — типа, хороши ли, потом рукава на тельняхе закатал и кивает:

— Ну, пошли.

Пошли. Разлегся я на диване, как обычно, задницу заголил. Тут он штаны мои пониже спускает, а руки за спину заламывает и держит на пояснице ручищей своей, чтобы я не сбежал, будто я из-под ремня сбегал когда-то! А я такой человек, что если меня недооценивать и шутки надо мной шутить, во мне страшное упрямство начинается! Ну, — думаю, — бей, ни звука ты от меня не услышишь!

Никогда я еще так в себе не ошибался. Как в первый раз свистнуло, я от неожиданности и правда промолчал, зато потом орал как резаный! Не помню, сколько раз батя ударил, но я вертелся так, что на диване обивка порвалась. То ли батя разъярился и лупил со всей силы, то ли и правда прутом больней ремня, а только какой бы я человек не был, а ревел я после порки не затыкаясь минут двадцать, даже икать стал.

Лежу, уткнулся носом в подушку продавленную — она уже мокрая от моих соплей — задницу свою пальцами ощупываю. От ремня горячо, и боль тупая, по всей жопе растекается — терпимо. А от лозы каждый рубец болит, будто резали.

Так всхлипываю, что самому себя жалко, аж воздуха не хватает, как будто в спину давит чего-то. Если бы батька рядом был, я бы, конечно, так себе разреветься не позволил. Почему я решил, что он ушел?

— Ладно тебе. — Говорит.

Тут я и понял, что его рука мне в спину и давит. Это он, типа, гладит так. Я, понятное дело, концерт закончил сразу. Губу прикусил, молчу яростно.

— Чем ты руководствовался, когда один пошел? — спрашивает. — Какие были соображения?

— Ничем! — кричу.

— Опять ничем? Плохо, что ты балбес. — Говорит.

— Ну, и оставил бы меня там! — кричу.

Он руку с моей спины убрал.

— Что же тебе, дурачок, жить не хочется? — спрашивает.

— А чего хорошего? Чего я видел тут хорошего? — кричу.

— Лежи. — Говорит, а сам встал и ушел.

Ну, — думаю, — если ты за новым прутом, то фиг тебе! Я такой человек, что ты меня сейчас из-под дивана не достанешь. Только не успел я ноги на пол спустить, как он вернулся. Сел обратно, так что мне никуда не рыпнуться. Пора, — думаю, — этот разговор заканчивать, чего тебе от меня ещё надо. И тут йодом запахло.

Какие бы у нас батей мужские договоры не были, а мамке я тогда задницу свою показал. Ух, она гоняла его! Я аж порадовался. Там, где лозиной раскровило, зажило дня за три, а вообще, я ту порку на всю жизнь запомнил.

С батей я потом неделю не разговаривал, как-то не о чем было.

В школе уроки начались, и к Кольке Петрову мне кататься уже стало некогда. Опять потянулась прежняя фигня: школа, дом, уроки, телевизор за ужином. Засыпая вечером, я каждый раз представлял себе картинки из тех игр на Денди. С каждым днём они становились все более нечеткими, зато я стал наполнять их чем-то своим: например, вместо улиц с кирпичными домами в «Драконе» воображение рисовало теперь рубленые черные избы и забор из штакетника, а вместо грибов в «Марио» — лужи на нашей деревенской дороге — по ним было прикольно прыгать.

Дни бежали, а одержимость играми меня не отпускала. О чем бы не заходил разговор с родителями, я старался перевести его на Денди. Не потому что клянчил — я знал, что не купят, было куда деньги потратить и без Денди, — а просто потому, что все остальное было мне неинтересно. Мамку мои рассказы про яркие картинки, в конце концов, стали раздражать, а батя, как мне казалось, был к ним равнодушен.

Я ошибался.

На тринадцатый мой день рождения помимо самодельного торта из манки с вареньем и шерстяных носков меня ждала мятая коробка с приставкой. Батя, как и Петровы, тоже купил старую с россыпью перевязанных изолентой картриджей. Кроме «Марио» и «Мортал комбата» там была ещё «Кастельвания», «Роад Бластерс» и «Фигхтер», но главное — у моей Денди работали оба джойстика, и первым моим соперником в «Комбате» стал батя.

Жизнь поменялась. Дверь та самая открылось опять, и не то чтобы меня за нее в гости пригласили, но заглядывать я стал регулярно. С утра до вечера, сколько я хотел, мне играть, ясное дело, не давали — мамка боялась, что я телевизор сломаю, что ослепну и отупею, что за свет много нагорит — и много чего ещё, но у меня была теперь своя Денди! И ещё появился неожиданный защитник: каждый раз, как мамка начинала канючить, что я много пялюсь, батя говорил:

— Пусть играет. Тут каждому что-то надо, чтобы с ума не сойти.

https://ficbook.net/readfic/13047230