Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

О небезграничности генерал-адъютантского терпения.
Союз Спасения

Cranberry_bush (автор)

В доме жарко натоплено, но меня всё бьёт дрожь, словно от холода. Отсылаю хлопочущего вокруг Ефима, захлопываю дверь в кабинет и прислоняюсь к ней спиной. Проклятье!

— Папенька был бы мною горд, как вы полагаете, Александр Христофорович? — улыбался этой своей ребяческой улыбкой, которую мало кому теперь показывает.
Мерил залу огромными шагами, позвякивая шпорами. Так возбужден был, взбегая по ступеням, что снять их не пожелал, отмахнувшись от лакея.

— Папенька бы вам, Ваше Величество, розог бы отмерил, потому как сладу с вами совсем никакого не стало.
Развернулся на каблуках, четко печатал шаг по паркету, словно на плацу. Под непрекращающийся звон в собственных ушах.
Язык мой — враг мой.

И что с того, что не только папенька с маменькой, но и я сам бы почел за государственное благо взять лозу покрепче и отучить его раз и навсегда лезть в самое пекло и рисковать жизнью. Впрочем, найдёт он после сегодняшнего разговора кого-нибудь другого, кто за ним в это пекло кидаться будет. А меня с глаз долой. И поделом. Да только справится ли этот другой? Убережёт ли? За ним ведь глаз да глаз нужен…

Записку приносят часом позже. Я несколько раз её перечитываю, сидя за столом, чтобы удостовериться в том, что написанное мне не мерещится. «Прощения… Доверие… Заслуженно… Только Вам… Если изволите…» Всё на Вы.
Небольшой белый лист, знакомый до мельчайших подробностей почерк. Нет, не мерещится.

— Не извольте беспокоиться, барин, — старый верный Ефим, давно и полностью смирившийся с тем, что у господ свои причуды, ему, простому мужику непонятные, и бровью не ведёт.
— Достану и приготовлю в лучшем виде. Соли в воду прикажете добавить?

Перепуганный запыхавшийся лакей прибегает с докладом ближе к полуночи. Откладываю бумаги, нервно одергиваю манжеты свежей белоснежной рубахи. Велю было мундир подать, но решаю против того. Нет, так сподручнее будет.

Мягкий персидский ковер крадёт звук шагов. Прикрытую лакеем дверь запираю на ключ.
Стоит посреди кабинета, прямой как палка, в домашнем мундире, только с семейного музыкального вечера. Попадёт мне от Александры Федоровны за то, что не явился, как всегда положено было.

Возвращаюсь от двери и становлюсь напротив. Смотрит на меня тяжело исподлобья. Гляжу в ответ прямо и решительно, как и глядел всегда, и как действовал. Он первым опускает глаза. Словно решившись в одно мгновение, вскидывает руки и в нетерпеливом раздражении, не глядя, рвет непослушными пальцами неподатливые пуговки и крючки на мундире, словно торопится куда-то и опасается, что не хватит ему времени. Словно в каждую последующую секунду передумать боится.

Отвожу мягко, но настойчиво крупные холёные руки и споро расправляюсь с застёжками, помогая выпутаться из грубого сукна. Он хватается за полу сорочки и тянет было вверх.
— Оставьте, зябко будет, — в голосе моём твёрдость, которой я, признаться, в душе до конца не чувствую.

Пальцы замирают, сминая белый лён. Смотрит на меня в недоумении, затем едва заметно вздрагивает в запоздалом понимании. Замирает на мгновение в нерешительности, сжимает челюсти, опускает ресницы и вмиг справляется с рядом пуговиц ниже пояса.

Я опускаюсь на колени и тяну вниз белую тугую ткань, оставляя его стоять посреди комнаты в одной исподней рубахе, едва прикрывающей наготу.

Бумаги со стола собираю по одной в аккуратную стопку, перья и чернильницу, не торопясь, переставляю на комод. Вижу краем глаза, что заботливо приготовленную Ефимом кадушку в углу кабинета он уже заприметил, и глаз отвести от нее не может. Вот и славно. Спешка в таких делах ни к чему. Подождать, да над своим поведением подумать никому еще не повредило.
Старательно смахиваю ладонью несуществующие пылинки с зеленого сукна.
— Пожалуйте, Ваше Величество.

К столу идёт, как на эшафот, совсем уже не так уверенно, как входил в кабинет. Смотрит перед собой отчаянно, стараясь виду не показывать. И кого обмануть пытается? Уж не меня ли, изучившего за годы самые мельчайшие движения этого красивого лица.

Кладу руку промеж напряженных лопаток. Опускается широкой грудью на столешницу, невольно прогибаясь в пояснице. Уж больно невысок эшафот для его гренадерского роста. Вцепляется руками в край стола над головой и отворачивает лицо, прижимаясь щекой к шероховатому сукну. Нет, Николай Павлович, так не пойдёт. Как же мне судить о том, идет ли впрок наука? Кладу руку на напомаженный висок, вынуждая повернуть голову. Подтягиваю выше уже и так задравшуюся рубаху, хлопаю слегка ладонью по внутренней части бедра, заставляя шире раздвинуть ноги. Он немедля зажмуривается, заливаясь наконец горячим румянцем
Молочно-белая кожа, крепкие бёдра наездника.

Покуда отлучаюсь неспешно в угол кабинета, он стоит, не шелохнувшись, в этой неудобной позе. Но не может сдержать дрожи, когда свистит коротко розга, рассекая воздух в пробном замахе.

Медленно закрываю и открываю глаза, тверже сжимаю пальцы на беспощадном орудии, прогоняя прочь коварно подкрадывающуюся к сердцу жалость. Мука сия, как врачебная процедура, ему же во благо.

Полки на площади, гренадеры, белый конь и свист картечи.
Раз. Тонкая алая полоса вздувается на бледной коже. Резкий с присвистом вдох неожиданности.

Невыносимо жаркий май на турецкой земле. Грохот артиллерийского обстрела и щенячья восторженность мальчишки, не нюхавшего пороху, но мечтающего о великих битвах.
Два. Вторая полоса, шире и ярче прежней, ложится чуть ниже. Ни звука, лишь вздрагивают и сжимаются пронзенные болью мышцы.

Бесконечные выезды по фронту и препирательства на счёт личной охраны.
Три. Крепко жмурит веки, в попытке скрыть предательскую влагу в уголках глаз.

Страшная ночь в пути меж Одессой и Варной, до сих пор являющаяся мне в ночных кошмарах. Он рядом в коляске, спокойный, смеющийся над моими страхами, в святой уверенности, что уповать стоит на одну лишь божью защиту.
Две багровые линии, крест накрест в одно плавное движение, заставляют его вскинуться на локти и зашипеть сквозь стиснутые зубы.

Тяжелый ивовый прут лопается прямо посредине. И где Ефим умудрился такие в городе достать? В спешке готовил, ничего не попишешь. На будущее велю ему пучок хорошо вымоченных всегда наготове держать.
Приношу из угла ещё один. Капли воды падают на ворс ковра, отражают неверный свет свечей.

Он всё ещё опирается на локти, уткнувшись лбом в столешницу. Не могу сдержаться, вместо отрывистого замечания ласково и ободряюще поглаживаю его по спине, заставляя вернуться в изначальную позицию.

Палубные бдения в шторм на «Императрице Марии». Впрочем, здесь мне бы и самому розог всыпать не мешало. За то, что плавание такое предложить посмел.
Удар выходит и вполовину не такой сильный, как предыдущие. Вздрагивают плечи.

Холера, чёрт её подери. И московская, и петербуржская. Каждый божий день на зачумленных улицах. Не генерал-губернатора ли это занятие?
Семь.

И уж царское ли дело госпиталя лично обустраивать?
Трижды. Хлестко и с оттяжкой. Оставляя по самому верху бёдер винного цвета следы и выбивая первый стон.

А эти его посещения дважды в день, когда единственным страхом, выедающим нутро, была не собственная смерть, а опасность передать смертельную заразу человеку, чью жизнь ценишь выше собственной.
Пять взмахов один за другим, переломившаяся в двух местах розга, жалобный вскрик и подогнувшиеся колени. Подхватываю дрожащее крупной дрожью тело, не даю сползти на пол. Он тяжело дышит, плохо слушающимися пальцами хватает меня за запястье и слабо, едва ощутимо стискивает.

Отбрасываю сломанную розгу и аккуратно укладываю его обратно на стол.
Сердце сжимается от жалости. Однако ж есть ещё один вопрос, требующий разрешения. Этот треклятый маскарад с адъютантством, идеей которого по императорскому разумению должен был бы гордиться папенька Павел Петрович. По моему же разумению, Николай Палыч, нечем тут гордиться совершенно, о чем я вам немедля и дам пояснение.

Удостоверившись, что он не рухнет со стола в моё короткое отсутствие, отправляюсь к кадушке и вытягиваю из спутанного пука прут потяжелее…

Он лежит лицом вниз на широкой оттоманке, куда я, признаться с немалым трудом, перенёс его практически на руках, время от времени вздрагивает и чуть слышно стонет.
Подсовываю руку ему под подбородок, слегка приподнимаю голову и отираю лицо влажным полотенцем. Он смотрит на меня сквозь слипшиеся от слез ресницы. Пьёт жадно из поднесенного к губам стакана.

-… молится буду, чтобы вы в толк взяли. Бог даст, всегда рядом буду, но ведь я простой смертный. А коли не успею когда-нибудь? Господь вас хранит, в этом нет сомнений. Но разве стоит гневить его, терпение его испытывать?

Прижимается горячими сухими губами к моей руке. Утыкается лбом в бедро и затихает.

Догорает в подсвечнике последняя свеча. Я глажу влажные спутанные волосы на его затылке и изо всех сил гоню из головы мрачный образ Ламздорфа.
Нет, ведь не для того, чтобы сломать и запугать это нужно… Просто сил уж нет на него никаких. Да чего там теперь…

Свеча, зашипев, гаснет.