Отправлено: 19.04.21 23:31. Заголовок: Сборник рассказов от автора Пискулюс.

Пискулюс.
Лето у Дедушки


I. Пахло летом...

Этим майским утром светило яркое солнце. Оно пробралось в квартиру стандартной пятиэтажки и, бросив свои радостные лучи на мог лицо, разбудило, прервало мой сладкий мальчишеский сон. Мне снилось, что вот уже скоро я буду купаться в речке до синевы, покрываясь гусиной кожей. Вода будет столь прозрачной, что можно будет видеть карабкающихся по песчаному дну важных и неторопливых раков. Я проснулся, поднявшись на постели. Поморщился, сонно взглянув на солнечный диск. Снова закрыл глаза и рухнул обратно в постель, зарывшись снова в одеяле. Я снова вспомнил, что мои дела совсем плохи. По трем предметам назревают двойки. Да и к тому же, много троек. Я также отчетливо вспомнил, как вчера, лежа на этой кровати, я умолял отца простить меня, обещав ему исправить все двойки до начала каникул. Отец же был непреклонен, он все снова и снова наносил удары по голой попе сына. Для своих 11 лет, я был неплохо сложен. У меня были пепельного цвета волосы, карие глаза, смуглая кожа. Все находили меня очень симпатичным ребенком. Отец вошел в комнату, он опустился на колени и, склонившись надо мной, поцеловал его. Сначала в лоб, а после в щеку. Я зашевелился и перевернулся на другой бок, натягивая одеяло на голову. Я сердился на него за вчерашнее. Он еще какое-то время смотрел на меняб единственного и возможно любимого сына. Он, скорее всего, любил меня по-своему. Возможно, наказывая меня, он в глубине своей непонятной души химика жалел меня. Порка сына не доставляла ему радости или удовольствия. Это была скорее необходимость, заставлявшая его каждый раз снимать со стены кожаный ремень. Я знал, что каждый раз, когда мне приходилось ложиться для порки, я получал ее от человека, у которого есть ко мне какие-то чувства.
Отец откинул одеяло и потрепал меня по волосам. Отец любил эти минуты, когда можно было так смотреть на меня. Я никогда не понимал, зачем он это делал? Так просто, ничего не говоря.
Надо было вставать. Отец сдернул одеяло со спящего сына. Не резко, очень осторожно. Не стоило делать резких движений. Сын и так вчера получил уж очень сильную порку. Возможно самую сильную за всю мою жизнь. Да, наверное, он вчера сорвался на мне. Не стоило так сильно и так много. Как я вчера ревел.
"Сережа. Пора вставать. Уже десять второго", - будил меня отец.
Я открыл глаза и стал их потирать обеими руками. Он не хотел говорить или показать отцу, что уже минут двадцать, как не сплю.
"Привет, пап", - произнес я заспанным голосом.
Вчерашняя порка еще давала о себе знать. То есть - мне было больно лежать на спине. Я снова все же сел и бегло взглянул на отца. Какое у него сегодня настроение? Отец же, положив меня на живот, спустил мои синие, хлопчатые трусики и принялся осматривать мои ягодицы. На моей белой попе виднелись следы от ремня. Они были красные, переходя местами в синеву. Отец бережно погладил их, спросив, не болит? Я же ответил, не очень. На том отец снова натянул трусики и велел идти умываться. Завтрак уже был на столе.
Зайдя в ванную, я открыл кран, и громкая струя воды обрушилась со звоном на дно раковины. Стоя в одних трусах перед струей хлещущей холодной воды, я уже собрался захватить полную пригоршню влаги, для того чтобы обрушить ее себе на лицо. Но внезапно, ощутив холод, выплеснул ее обратно в раковину. Я быстро обтер лицо влажными ладонями и насухо вытер его полотенцем. От холода мое тело покрылось мелкими пупырышками. Я бегло почистил зубы. Утренний туалет был окончен. Я сменил трусы, надел белую футболку, рубашку и после синюю школьную форму, с "глобусом" на рукаве. Осталось только позавтракать.
Вышел в кухню. У отца был хмурый вид. Он заваривал чай. Отец всегда заваривал чай по-своему. Сперва он долго грел заварной чайник. После он его споласкивал кипятком. Потом засыпал свежий "36", а иногда, когда удавалась достать, индийский "со слоном". Далее наступал самый ответственный момент. Отец выжидал момент, когда вода будет только закипать. Именно тогда он резко снимал ковшик с плиты и заливал воду в заварной чайник. От этих операций вкус чая становился просто неповторимым.
Я очень любил отцовский чай. С тех пор как мама бросила нас, отец стал заниматься домашним уютом. Он был аккуратным, пунктуальным, педантичным человеком. Вероятно, все химики такие. Я тоже занимался работой по дому. В мои обязанности входило: вынос мусора, уборка пола, мытье посуды. Особенно тщательно надо было следить за чистотой в собственной комнате. Несоблюдение этих правил каралось строго - ремнем. Отец любящий, но наказывающий. Отец строг, но справедлив. Конечно, у меня бывали проколы, и тогда ремень складывался вдвое, и начинались "минуты воспитания". Порой, я получал три - четыре порки на неделе. Я сел за стол. На столе уже стояла тарелка с макаронами и запутавшейся в них жирной сарделькой. Взял в руку вилку и принялся наматывать на нее длинные макароны. Отец сидел рядом и молчал, смотря на меня. Мои глаза были еще красные от вчерашнего плача. Вчера я заплакал на четвертом ударе отцовского ремня. А после проплакал еще два часа, уткнувшись лицом в подушку.
Я ел молча. Молчание нарушил отец.
"Смотри, исправь сегодня физику, а то не будет тебе в этом году каникул".
"Я постараюсь".
"Да уж, стоит, а то будешь все лето сидеть дома и учить физику и прочее. Да и ремня получать постоянно".
Меня передернуло от слов Отца. Я представил, как Колька будет купаться все лето в реке, а я буду сидеть над учебниками и временами почесывать свою выпоротую задницу. Было очень скверно на душе. Материал я так и не знал. Ни по физике, ни по химии, ни по ненавистному мне английскому. Училка сегодня обязательно влепит пару, и тогда пиши пропало. С голой жопой на живот! Ну да ладно, увидим.
Я окончил завтрак и, встав из-за стола, направился в прихожую. Отец остановил меня. Бегло осмотрев, как я одет, он пригладил мою пышную пепельную шевелюру и, дав мне легкий шлепок по заду, сказал:
"Ну ладно, давай в школу. Смотри, не опоздай. Я дневник проверю". Впрочем, он его и так всегда проверял.
Вышел во двор. С подъездов выходили другие дети, спеша в школу. Интересно, думал я, их тоже предки порют за двойки и прочее как меня, или у них все в порядке? Я шел по тротуару в сторону автобусной остановки, исписанной матами, какими-то недоделками. У меня еще было в запасе 30 минут до начала занятий. Опаздывать не хотелось. Математичка обязательно заметит и влепит запись в дневник. Я сел в автобус и, проехав четыре остановки, выйдя, ускорил шаг по направлению к школе. Зайдя в класс, сел за свою парту. Вскоре ко мне подсел лучший друг Колька. Это был темноволосый, голубоглазый мальчуган нормального телосложения.
"Салют, Серый!" - добродушно выпалил Колька своему мрачному другу. Колька всегда говорил салют.
"Салют", - устало ответил я.
"Че такой мрачный, тебе дома вчера было за вчерашнее?" - поинтересовался Колька, между прочим.
"С чего бы это? Ничего не было!" - ответил я, обороняясь.
"Да ладно! Не видно, что ли?" - не унимался Колька, сияя своими голубыми глазами.
"Ну, раз видишь, так заткнись!"
"Ну ладно, я только спросил", - обиделся друг.
Какое-то время мы сидели не разговаривая. Каждый вынимал книги, тетрадки и пенал, укладывая их на край парты. Уже было 12 мая, и пахло летом. На улице неустанно чирикали воробьи, терзая кинутую кем-то булку. Одуванчики росли тут и там, радуя глаз своими пестрыми цветами. Как было чудесно видеть эти прекрасные желтые одуванчики после противной слякотной городской зимы. Я, уперевшись на локоть, стал вглядываться в даль поляны возле школы. Она была сплошь усыпана цветами. Постепенно мой взгляд стал более расплывчатым. Я уже представлял, как я брожу по свету. На мне старая одежда. В зубах трубка. Я никуда не спешу. Мне некуда спешить. Я просто иду по дороге в свое удовольствие. Я делаю то, что захочу. Никого вокруг нет...
"Серый!" - почувствовал я толчки друга и тут же, опомнившись, вскочил как штык. Я совсем не заметил, что уже прозвенел звонок, и математичка вошла в класс. Все стояли возле своих мест. Заметила или нет, думал я.
"А, Подольский у нас как всегда в облаках витает!" - тут же заметила математичка, разглядывая класс. Заметила, досадно удостоверился я.
"Ну что же, прекрасно, раз Сережа Подольский умеет отвлекаться, то, вероятно, он сможет ответить сегодня по теме у доски?" - не унималась училка.
Все! Я пропал, подумал я. Математичка села за стол и открыла журнал.
"Ну, Подольский, к доске! Я жду!" - прозвучал приговор.
Я медленно встал из-за парты и поплелся в сторону доски. За спиной я слышал язвительные насмешки сверстников. Но мне было не до них. Что же будет, с ужасом думал я. Вероятно, в тот момент, я выглядел, как человек, идущий на виселицу. В животе неприятно саднило. Но почему именно я, задавал я себе вопрос. Наступила такая тоска. Казалось, что жизнь кончилась. Бывает. Иногда, при поступлении адреналина, человек вдруг вспоминает всю прошедшую жизнь за какие-то доли секунды. Это невероятно, но именно так бывает. Я не вспомнил, прожитую мной жизнь. Совсем нет. Мне только отчетливо вспомнился свист отцовского ремня и обжигающие удары, обрушившиеся на мой голый зад вчера.
Я сам не заметил, как уже добрался до доски. Училка, посмотрев на меня взглядом тирана, вручила тетрадный листок, исписанный какими-то жуткими уравнениями и дробями. Я кисло взглянул на него, поняв, что я в жизни не решу их. Учительница протянула мне листок. Я взял его обреченно.
"Ну что ж, Подольский. Реши нам эти примеры на доске", - прозвучал приговор.
Я подошел вплотную к доске. Взял в руку мел и стал чертить ненавистные дроби. В данный момент я отвлекся от своих мрачных мыслей каллиграфией. Я тщательно выводил каждую цифру. Мел в моих руках скрипел, осыпаясь бесконечным потоком на нижнюю планку доски. С рисованием у меня было все в порядке. Учитель рисования часто хвалил меня за точные пропорции нарисованных объектов. Но отец не хотел, чтобы сын стал художником. Он видел мог будущее в своем НИИ. Сын обязательно должен стать химиком.
Я мялся перед доской, вырисовывая бесконечные цифры под неустанным взглядом учителя. Наконец, все примеры были переписаны, и мне оставалось только совершить невозможное - решить их. Я попытался что-то изобразить, смутно напоминавшее решение, но тут же был остановлен училкой:
"Подольский, ты учил урок?"
"Да, Ольга Васильевна", - обреченно ответил я.
И тут началось то, что я так ненавидел. Училка глубоко вздохнула, закатила глаза и, как-то наигранно простонав, принялась отчитывать, поучать, наставлять и запугивать меня:
"Подольский, милый мой." - Ну, да конечно, уже милый твой, - вертелось у меня в голове. - "Когда же ты возьмешься за ум? У тебя же двойки назревают по трем предметам. Если так будет продолжаться, ты же останешься на второй год. В лучшем случае на осень. Но почему ты не можешь учить алгебру так же, как и историю." - Сама учи свою дурацкую алгебру, дура, - продолжал я кипеть. Училка, наконец, остановилась. Она открыла журнал и вывела в нем жирную двойку.
Я чуть не заплакал от горя. В моем носу защипало, а грудь сдавило от тоски. Я представил, как я сегодня сообщу отцу, что вместо того, что бы исправить старые двойки, я получил еще одну. Моя попа еще сильно помнила вчерашнюю порку. В миг при воспоминании о ней я вдруг почувствовал боль в тех местах, на которые обрушивался ремень. Стало ясно, что новой порки я не перенесу, во всяком случае, сегодня. Отец наверняка будет в ярости. Если он начнет меня пороть, то я умру. Я лучше умру, вертелись отчаянные мысли в моей голове с наворачивающимися на глазах слезами. Плакать перед всем классом не стоило. Лучше потом одному, когда никто не видит. Никто тогда не будет смеяться.
"Дай дневник", - окончательно прозвучал приговор училки.
Я молча подал дневник математичке. Она аккуратно вывела в нем "пару" и отдала его обратно мне. Дело сделано. Я поплелся обратно на свое место. Я сел за парту, опустил голову, уложив ее на скрещенные на парте руки. Некоторые школьники довольно улыбались, зная, что дома меня ждет.
Я не плакал. Я вообще не мог себе позволить выказывать свои чувства перед всеми. Дети жестоки друг к другу. Они подвластны необъяснимой, древней, инстинктивной жестокости. Мне было все равно, что они там думают, почему хихикают. Я на миг представил себе картину, как я, сбежав из дома, пространствовав много лет юнгой на шхуне с белыми парусами, вернулся снова в свой город. В ухе у меня золотое кольцо, на теле тельняшка в крупную полоску... Нет, лучше, я уехал в Америку и стал индейцем. Я снова вернулся в свой город на быстром скакуне, на голове белые перья, за поясом верный томагавк, а за спиной - колчан с луком и стрелами. Я представил, как я вхожу в класс гордой походкой индейца. Я безразлично озираю весь класс. Все мне дико завидуют. Никто не смеет смеяться надо мной!
От горя и страха перед предстоящим наказанием, мое сердце билось в бешеном ритме. Казалось, еще немного, и оно выскочит из тела и, упав на пол, продолжит пульсировать, разбрызгивая горячую мальчишескую кровь по сторонам. Кровь бурно била во всем моем теле. Она также подступила к голове, от чего мое лицо стало красным, и не найдя другого выхода, она двумя струйками потекла из моего носа. Я утерся носовым платком. Моя агония продолжалась, но пик ее уже прошел. Постепенно я успокаивался. Я рассуждал в своих лихорадочных мыслях: ну еще одна порка. Подумаешь. Отец и так за что-нибудь отлупит. Плевать.
И тут свершилось до этого момента неведомое чувство. Внезапно, я почувствовал, что сосед по парте - лучший друг Коля гладит меня по ляжке. Это было приятное чувство какой-то заботы, приятного массажа. В этот момент, я как-то совсем иначе полюбил Колю. Это было мог первое эротическое влечение. Коля продолжал гладить меня в попытке успокоить. Мне было очень приятно. Позже Колька как-то невзначай перешел выше и стал гладить мои бедра. Он также несколько раз задел член. У меня появилась эрекция. Мой небольшой член вдруг встал. Мне стало тесно в моих плотных коротких трусиках, поэтому было немного больно. Но все же, это была очень приятная боль. Я не желал прекращения этого потрясающего действия. Я хотел, чтобы Колька постоянно задевал член. Это было так приятно.
Тут раздался звонок на перемену. Колька откинул руку и принялся собирать учебники. В воздухе пахло приближающимися летними каникулами.
Я и Колька вышли из класса на перемену. Мы шли вдвоем по длинному коридору. Оба молчали. Мы направлялись по привычке на улицу. Куда же еще? На улице так хорошо. И зачем нужно еще неделю сидеть в этой поганой школе? У меня был мрачный вид. Наконец, когда мы достигли улицы, оба сели на перила школьного крыльца. Мы могли так долго сидеть, пусть даже через какое-то время от такого сидения начинали болеть наши задницы. Особенно это чувствовал я. День выдался на славу солнечный. Солнце ярко светило в наши лица, что заставляло нас их морщить. Мы какое-то время сидели молча. Наконец, это молчание нарушил я:
"Ну, все! Теперь мне конец!"
Коля не знал, что ответить другу. Он, конечно, догадывался, нет - он был уверен, что мой отец строг. И что я систематически получаю ремня.
Коля поерзал на перилах. Ему было неудобно развивать эту тему, но любопытство брало верх. Его никогда не пороли. Он не знал, что такое ремень. Только несколько раз ему доставался легкий шлепок по попе от мамы. Но это была не порка. Это было не в счет. Моему другу очень хотелось увидеть настоящую порку. Хотя бы раз в жизни.
Коля был единственным и любимым мальчиком в семье. Он был весьма любознателен и начитан. Я был тоже начитан, но по-своему. Колю больше интересовала научная литература. Ему было интересно прочитать о каких-либо новых открытиях в области медицины, химии, физики или биологии. Меня же интересовала романтика. Я с вожделением зачитывал до дыр романы и повести Жюля Верна. Мне всегда хотелось стать кем-нибудь, чтобы только уехать из этого города. Я грезил путешествиями и опасными приключениями.
После недолгой паузы, Колька вдруг предложил:
"Хочешь, я сегодня к тебе приду в гости и засижусь допоздна?"
На моем лице блеснула улыбка надежды. Я подумал, что возможно, если Колька засидится у меня допоздна, то отец не будет меня пороть при друге, а если будет очень поздно, то, возможно, он вообще отложит порку на завтра. В раздумьях я прикусил губу. Я всегда так делал, поэтому мои губы были всегда надкусанными и потрескавшимися, зато я никогда не грыз ногти.
"А тебе не попадет?" - озабоченно спросил я друга.
"Нисколько", - улыбаясь, ответил Коля.
"Вот везет с родителями", - сказал я.
"Ну ладно, заметано, давай тогда после школы прямо ко мне", - в моей душе появилась первая в этот день радостная нотка.
Как мало надо было мне для счастья и уверенности. Мне был нужен только друг, который убережет меня сегодня от ремня. Я вдруг осознал - какой Колька замечательный друг. От этой истины наворачивались слезы. Бывают моменты, когда от простой любви к другу хочется плакать. Просто плакать, не стыдясь и не объясняя ему, что любишь ты его за то, что он есть такой друг. Мой друг Колька. Голубоглазый шатен. Единственный и неповторимый, который прикроет сегодня мой зад. Он знает, что меня секут. Он прекрасно знает. Однажды он случайно видел мой зад после очередной порки. Я четко увидел любопытство и удивление в его глазах. Счастливый мальчик, который не знает обжигающей боли ремня. Он изумился тем синим полосам, пересекавшим мою попу во многих местах. Они были узкими. Отец недавно приобрел новый ремень. Скорее ремешок. Он настолько узок, что жалит намного больнее прежнего. У него даже звук более резкий. Так вот, какой замечательный друг мой Колька, он не разу не посмеялся надо мной, в отличие от всего остального класса. Чего смеются? Я ведь знаю, что многих порют! Колька, пожалуй, единственный, кому я готов рассказать о своих порках. Я знаю, он не будет смеяться. Как он правильно сегодня догадался завалиться ко мне! Интересно, как бы Колька орал, если бы мой отец его драл. Со всей силы, как вчера меня? Он, конечно, учится лучше меня, но мой папа всегда найдет, за что выпороть.
Прозвенел звонок, и я с моим другом потащились на следующий урок. Я более не впадал в кому раздумий. У меня и так в этот день уже был один прокол, за который придется мучительно расплачиваться перед отцом. Это была биология. На этом уроке я довольно подробно узнал метод размноженья у рыб.
На уроке русского языка в моей тетради появилась запись, утверждающая, что сегодня двенадцатое мая тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, а также небольшой диктант.
Школа закончилась. Было время идти домой. Именно туда мне хотелось в тот день меньше всего. Я плелся домой с мыслями о том, что было бы прекрасно, если отец не спросит про дела в школе. А если спросит? Лучше тогда соврать. За вранье выпорет сильнее...
"У тебя есть деньги?" - прервал мои раздумья Колька.
"Так, есть немного", - ответил я.
"Может зайдем в мороженицу?" - предложил мой друг.
"Пойдем", - согласился я. Мы побрели в сторону киоска с некрасивым изображением вазы с шариками. Достав сорок копеек, я протянул их Кольке. Он купил на них два сливочных пломбира. Мы побрели далее, молча и облизывая стаканы с приобретенным нами молочным продуктом. У нас не было темы для разговора. Мы вообще могли так, не разговаривая ни о чем, брести в неопределенном нами направлении. Колька прекрасно понимал, что он идет спасать мою шкуру. Я также понимал, что он это знает.
Мы приблизились к моему дому.


https://likent.ucoz.ru/news/2014-08-14

---

 Отправлено: 19.04.21 23:31. Заголовок: II. Покажи дневник....

II. Покажи дневник...


Мы поднялись на пятый этаж. Я достал из под футболки ключ, прикрепленный на веревочке, накинутой в свою очередь на мою шею. Так было больше вероятности, что я его не потеряю. Я открыл дверь. Мы вошли в мою квартиру, пропахшую порядком и наказаниями за несоблюдения его. Я прислушался к звукам в квартире. Было тихо. Это означало, что отца нет дома. Моя задница почти спасена от сегодняшнего наказания.
"Папы нет дома", - прошептал я.
"Почему шепчешься?" - спросил Колька тоже шепотом.
"Не знаю", - уже довольно твердым голосом ответил я.
Разувшись, мы прошли в мою комнату. Я забросил портфель в угол. Колька сел за мой письменный стол и принялся рассматривать модельки автомобилей, выставленные в ряд на полке. Я же сел на свою кровать, обхватил голову руками. Мои белые пальцы выглядывали сквозь локоны волос. Я переживал за то, что обязательно случится, но было бы прекрасно, если не случится сейчас и сегодня.
Колька уже рассмотрел все модели легковых автомобилей и, поставив их обратно на место, принялся осматривать остальную часть моей комнаты. Его взгляд скользил по стенам и потолку типовой застройки. Его взгляд остановился на ремне, висевшем на гвозде над моей кроватью.
"Это для порки?" - осведомился он.
Я поднял голову и направил мой взгляд в то место, куда смотрел мой друг.
"Да...", - ответил я, огорчившись, что Колька его заметил. Я его уже давно не замечал. Для меня этот предмет уже давно являлся частью интерьера. Это как раз и был тот новый узкий ремень. Глаза моего друга загорелись от любопытства.
"Скажи, Серый, а это очень больно, когда вот им... по жопе?" - кокетливо спросил он.
"Хочешь попробовать?" - с обидой ответил я. Этот вопрос из уст Кольки звучал как издевательство. Я надулся и отвернулся от моего друга, хотя то, что я услышал следующее, заставило меня повернуться обратно и открыть рот от изумления.
"Ну, если один раз, то можно..." - кокетливо ответил Колька.
"Ты хочешь получить ремня?..." - спросил я его с круглыми от удивления глазами. Для меня это было потрясением, что кто-то по собственной воле просит порки.
"Не, Серый, если только один раз. Попробовать", - подтвердил мой друг.
"Ну ладно, снимай штаны, ложись на живот", - сухо произнес я, снимая ремешок с гвоздя. Я сложил его вдвое, как мой отец, и стал наблюдать за тем, как Колька расстегивает пуговицы на штанах. Далее он спустил их, оставшись в одних коротких синих трусиках. Он улегся на живот на моей кровати, приподнял зад и засунул руки себе под грудь.
"А трусы?" - запротестовал я.
"Не, трусы не буду, так давай", - прозвучал в ответ протест Кольки.
"Как хочешь", - ответил я ему, наблюдая, как под трусиками Кольки крепко прижались друг к другу две половинки его попки в ожидании удара. Все его тело сжалось. Это было первое в его жизни - нечто между поркой и игрой.
Я размахнулся и трахнул по Колькиной заднице. Он заорал протяжно "ААААААА" и принялся, корчась, чесать свою задницу.
"Дурак, больно же!!!" - простонал Колька с гримасой боли на лице.
"Сам просил!" - огрызнулся я.
Колька внезапно вскочил и принялся натягивать свои штаны. В его глазах явно просматривалась обида.
"Я домой!!!" - крикнул мой друг.
"Ты же обещал!!!!" - выкрикнул я ему в след, но он уже схватил свой портфель и направился к выходу.
"Не будь гадом. Ты же обещал!!!!" - умолял я Кольку. В его глазах появилось смятение.
"Ладно, по рукам", - сказал Колька, возвращаясь обратно в мою комнату.
Конфликт был улажен, и мы оба уселись на мою кровать. Мы не могли придумать, чем заняться. Под конец, мы оба стали читать какой-то журнал. Я держал его в руках, а Колька положил свою голову мне на плечо. Мы так часто могли лежать в месте. Нам было по десять лет, хотя Колька был старше меня на целых два месяца. Он был выше меня ростом и имел более плотное телосложение. У него были шире, чем мои, плечи, а ягодицы всегда сильно выпирали. Он был очень красив. Я был более хилый, хотя имел нормальный рост, красивый плотный зад.
Я чувствовал, что отношусь к нему более чем к другу. Мне всегда хотелось чего-то другого. Более откровенного и романтичного, чем совместное приготовление уроков после школы. Я совсем не понимал, почему Колька водится с таким неудачником как я. Надо мной и так все в школе смеялись. Я постоянно слышал за своей спиной различные насмешки и кривотолки. Уже все знали, что меня дома бьют. Также все знали, что и многих других бьют, но, тем не менее, все насмешки были исключительно в мой адрес. Один Колька надо мной не смеялся и помогал мне как мог...
В прихожей щелкнул дверной замок. Это был как раз один из тех дверных замков, которые на обширной территории советской империи называли "французскими". Сколько раз в квартире забывал я, а то и папа, ключи. Приходилось лезть на балкон, для того чтобы снова попасть в квартиру. К счастью, позже в голову отца пришла светлая идея сделать дубликат ключа и оставить его у соседки напротив. На всякий пожарный.
По шагам и шорохам в коридоре я сразу понял, что пришел отец. Да и кто другой мог тогда придти, открыв квартиру своим ключом. Отец кашлял и бранил очередь, в которой ему пришлось отстоять, чтобы прибарахлиться для наших нужд сыром, молоком, хлебом и яйцами.
Мой друг насторожился. Не то чтобы он боялся моего отца, но, прекрасно зная, каким способом я искупаю свои грехи, побаивался. Ему то чего было бояться?! Это у меня тогда неприятно саднило в животе. Мои сегодняшние подвиги тянули на нехилую порку.
Мы поднялись с кровати и пересели за стол, раскрыв первую попавшуюся книгу. По шорохам, доносившимся из глубины квартиры, я понял, что отец зашел на кухню. Поставил на плиту чайник, сел за стол и закурил сигарету. Я даже себе прекрасно слышал, как дым огромным серым облаком вырывался из моего отца, и медленно поднимаясь, рассеивался, клубясь по потолку. Отец всегда курил сидя, не торопясь и с расстановкой. Чайник кипел, пронзительно свистя. Этот чайник был куплен совсем недавно. Его свисток еще не оплавился от всех тех раз, когда мы про него совсем забывали, и он выкипал, а позже трещал, шипел и чернел. Отец его выключил. Налив чая, он какое-то время пребывал в безмолвии, продолжая курить свою сигарету. Докурив, он видимо вспомнил, что у него есть сын:
"Сережа, ты дома?" - послышалось из кухни.
Я вздрогнул от столь внезапного внимания к моей персоне. Колька посмотрел на меня с недоумением. Дрожь моего тела передалась также и ему.
"Да, пап", - ответил я печально.
Отец встал из-за стола и направился в мою комнату. Я мог безошибочно определять, кто куда идет, по звукам шагов. И на этот раз мое чувство меня не подвело. Дверь в мою комнату распахнулась. В дверном прогме я увидел фигуру моего отца. Я стал сразу всматриваться в выражение его лица, чтобы определить, выпорет сразу, если узнает, или отложит до вечера. По виду можно было сказать, что скорее отложит до вечера.
Войдя в комнату, отец беглым взглядом окинул каждый ее угол. Он также заметил, что я не один.
"Аа! Коля у нас сегодня в гостях", - улыбаясь, выдохнул мой отец.
"Здравствуйте, Павел Александрович", - смущенно и с опаской, свойственной всем мальчикам, отвечающим на реплики малознакомых взрослых, ответил Колька.
"А то я и думаю, чьи там ботинки у порога стоят. Ну ладно, мальчики, сидите... Да, кстати, чаю не хотите?..." - продолжал говорить отец.
"Нет, пап", - быстро ответил я.
"Сережа, отвечай за себя! Может, Коля с удовольствием выпил бы чай. А, Коля!"
"Нет, спасибо. Я не хочу", - замялся мой друг под взглядом моего родителя.
"Ладно, не стесняйся. Я не кусаюсь. Давай!"
"Спасибо, но я действительно не хочу", - звучали убедительные оправдания из уст моего друга.
"Ну, как хотите!" - воскликнул отец.
"Да, кстати, Сережа, покажи дневник, порадуй отца", - внезапно прозвучала фраза, более походившая на приговор.
Меня прошиб холодный пот. У меня кольнуло в сердце. Оно забилось в бешеном ритме. Голова закипела от притока свежей крови и адреналина. Кровь в моих венах и артериях пульсировала в тот момент с такой силой, что казалось, если мне перерезать горло, то из него вырвется кровяной фонтан метра на три. Не меньше. Дыхание мое стало частым-частым. Сквозь все мое тело проходила холодная дрожь. Я очень нервничал и переживал. Мне было просто страшно.
Я старался сдержаться и не заплакать. Я также пытался дышать ровно. Подняв портфель, я медленно вынул дневник и подал его отцу. Он, взяв его в руки, удалился на кухню.
Я опустился на кровать, кусая нижнюю губу. Я всегда так делал, когда мне было страшно или боязно. Иногда, когда зимой мои губы трескались от мороза, я все равно ее прикусывал, и от этого она начинала кровоточить. Часто меня даже тошнило от сладковатого привкуса собственной крови. До сих пор не понимаю, как вампиры могут ее пить в таком большом количестве?
Мой друг видел и понимал мою агонию. Он обнял мою шею и потрепал меня сзади по затылку. Это не принесло мне какого-либо успокоения, и я этого жеста особо и не заметил. На кухне было слышно, как отец отодвигает табурет от стола. Он сел на него и кинул дневник на стол. Видимо уже раскрыл. На улице были слышны шумно играющие дети. В тот момент, казалось, что они самые счастливые на свете. Они могут вот так вот бегать по двору. Никто не проверяет их дневники.
На кухне послышался звук загорающейся спички. Отец снова закурил. И снова клубы дыма под потолком. Он всегда закуривал во время раздумий. Он никогда не нервничал или горячился. Он всегда был сдержан и наблюдателен. Мог просто смотреть на объект своего недовольства и анализировать, как поступить в дальнейшем.
Колька уже убрал руку с моей шеи. Он наверняка мог даже видеть, как пульсирует кровь в моих горячих висках. Мне казалось, что моя голова сейчас взорвется от той температуры крови, а также меня вытошнит от тех ужасных резей и покалываний в животе. Я молчал. Не хотел, чтобы Колька слышал мой дрожащий от страха голос. Ко всему, у меня замерзли пальцы на руках, хотя на улице стояла теплая майская погода.
"Н-да! Герой", - с кухни послышался возглас неодобрения и недовольства.
Я услышал, как мой отец грозно встает с табурета и направляется в мою комнату. Он открыл дверь, вошел внутрь и сел на мою кровать. Его глаза смотрели на меня с занудством и строгостью. Отец раскрыл мой дневник как раз на том месте, где красовалась свежая "пара". Он ткнул в нее своим указательным пальцем и сделал удивленно-выпрошающий вид.
У меня перехватило дыхание. Я снова прикусил нижнюю губу.
"Что это такое?" - наконец сурово спросил отец.
В тот момент я только думал о том, чтобы отец не принялся меня наказывать перед Колькой. Я очень не хотел, чтобы он слышал мой плач, стоны, мольбы. Чтобы он не видел моего голого зада, моих соплей, перемешанных со слезами. Только бы не сейчас!
"Ну, так я спрашиваю, что это такое?" - повторил свой вопрос мой отец в более резком тоне.
"Двойка", - с дрожью в голосе ответил я.
Заметив эту дрожь в моем голосе, Колька отложил журнал и стал тоже смотреть на меня. До этого он пытался делать вид, что читает его. Это выглядело так, как будто он посторонний человек, случайно попавший на чужую семейную склоку. Видимо, ему уже надоело играть вид, что ему безразлично, что происходит в непосредственной близи с ним.
"Я вижу, что двойка! Почему?" - последовал следующий вопрос. Он звучал абсолютно как прелюдия к порке. Я снова прикусил губу и стал молчать.
"Ну, я жду, отвечай! За что тебе поставили двойку?" - раздражгнно выкрикнул отец, швырнув дневник мне в лицо.
Он пролетел над моей головой, взъерошив мои волосы, шумно упал на мой письменный стол, проделал длинную траекторию, смахнув со стола кучку оловянных солдатиков, упал на пол. От этого неожиданного шума и действия, вздрогнул не только я, но и Колька. Я тяжело сглотнул. Я пытался скрыть свой страх, но что я мог? Все, что я мог в тот момент - это молчать. Отец видимо и не хотел слышать мои несвязные объяснения.
"До тебя что, не доходит через голову? Все только через задницу?" - продолжал он. - "Мы о чем с тобой вчера говорили? Ты что мне обещал? А?"
"Извини", - неожиданно для себя самого я выдавил из себя.
"Да поздно уже извиняться, когда снова нашкодил", - ответил отец на мои извинения.
Судя по моему прежнему опыту общения с отцом, я знал, что сейчас должен был произойти переход к заключительному действию - то есть к наказанию. Отец, оперевшись руками на колени, встал с кровати. Он снял ремень со стены. У меня кольнуло в сердце. Я понял, что пороть меня будут прямо сейчас, при моем лучшем друге.
"Ну что, снимай штаны, ложись на живот!" - прозвучал приговор.
"Пап, пожалуйста, не сейчас!" - умолял я.
Колька понял, что наш план не удался. Он встал из-за стола и попытался выйти из комнаты, но был остановлен моим отцом:
"Нет, Коля, сядь и смотри. Двойку он получил публично, то и накажу я его также".
Какой позор. Я оголю свой зад перед другом. Он будет свидетелем всего этого срама. Я более не мог сдержаться. Я зарыдал от горя. Это были слезы не страха перед болью, а слезы безысходности и обиды на отца. Я никогда бы не заплакал, если бы он порол меня как обычно - наедине. Я никогда не начинал плакать перед поркой. Слезы на моих глазах появлялись только после первых четырех ударов. Мне было больно, а боль я долго терпеть не мог. В конце концов, отец всегда полагал, что мое раскаяние наступает только тогда, когда я начинал горько рыдать. Поэтому надо было раскаиваться, иначе он продолжал пороть до моего честного плача. Он всегда требовал от меня абсолютной честности и откровенности в признавании моих ошибок и промахов, а также при расплате за них.
Я снова закусил нижнюю губу, только теперь от злости и обиды, попытался успокоиться внутри себя. Я очень корил себя за ту слабость, из-за которой я неожиданно разрыдался. Я хотел для себя, для своего эго, пережить все мои муки стойко.
Расстегнул штаны. Спустил их до колен, лег на кровать, спустил трусики. Вытянул руки впергд и приподнял мою голую попу. Отец всегда заставлял меня это делать для того, чтобы я не мог крепко сжать ягодицы вместе. Это позволяло ремню ложиться на мой зад более плавно, что приносило мне больше боли. Я был полностью готов для наказания. Скривив лицо, я ожидал первого удара. Лежа на кровати, я взглянул на Кольку. У него было онемевшее от испуга лицо. Я догадывался, в каком бешеном ритме бьется его сердце. Он в первый раз в жизни видит настоящую порку. За моей спиной послышался звон пряжки того самого ремня, который должен был через миг врезаться в мой многострадальный зад. Это отец поправлял сложенный вдвое инструмент.
"Попу выше!" - услышал я приказ. Совсем забыл про то, что задницу надо задирать выше, засмотревшись на выражение Колькиного лица. Я принял правильное положение. По расселине моей попки снова пробежал холодок, и мой зад покрылся пупырышками. В тот момент я подумал, видна ли отцу или Кольке дырочка в моей по...
Мои мысли прервал сильный хлопок ремня по моему заду. Я снова почувствовал знакомое мне ощущение обжигающей и ноющей боли. Все что я хотел в ту минуту, это схватиться за свои ягодицы и чесать их, пока не пройдет эта тупая боль. Но, зная правила, заведенные моим отцом, я не посмею этого сделать. Я вскрикнул! Я более не хныкал. Я стал плакать. От боли я отвел попу в сторону, интуитивно надеясь, что от этого мне станет не так больно, но тут же услышал новый приказ отца:
"Не вертись! Задницу выше".
Плача, я снова поднял свое самое невезучее место на моем теле. Я сжался в комочек, поджав под себя руки. Следующий удар раздался скоро. Снова жгучая боль. Я закричал. Я не мог терпеть более. Я хотел только любви и сострадания, но отец был беспощаден. Он карал меня своей твердой отцовской рукой. Удары стали сыпаться чаще. Я более не вскрикивал, я просто беспрерывно орал, а мое лицо заливалось слезами, с соплями вперемешку. Сквозь свой крик я умолял отца меня простить и перестать бить. В тот момент я был готов пообещать ему что угодно. Я никогда не знал, когда окончится порка. Мне отец не сообщал количества ударов, которые я получу. Он меня просто порол. Бил столько, сколько считал нужным. Самые худшие и больные удары были два первых. Он их пробивал со всей силы. Они наносились с интервалом. В те моменты я старался думать о чем-нибудь прекрасном. Это не помогало. Боль снова возвращала меня на круги моего детского ада...
"Что же ты, скотина, не понимаешь... удар... по-хорошему? Сколько же... удар... мне тебя надо нянчить?... удар... Почему же до тебя все доходит... удар... только через задницу... удар...", - вопил мой отец.
Я же в ответ стонал уже нечто несвязное. Отец более не обращал внимание на то, что моя попа более не приподнята вверх. Я сам это уже не осознавал. Я вертелся и выкручивался, как только мог, под безжалостными ударами моего отца. От многочисленных ударов мой зад уже онемел, и я не чувствовал более их отдельных. Вся боль слилась в нечто единое.
Внезапно отец остановился и, бросив ремень на кровать, оставил меня горько рыдать. Он вышел из комнаты и прошел на кухню. Закурил сигарету.
Я продолжал лежать на моей кровати со спущенными трусами. Я просто горько рыдал, вмявшись лицом в подушку, мокрую от моих слез. Я почувствовал, как Колька гладит и трогает мои ягодицы. Мне было все равно. Он и так видел все. Чего более можно стыдиться. Далее я почувствовал, как Колька принялся натягивать на меня трусы. Я приподнял зад. Колька понял эту помощь с моей стороны. Он быстро натянул их. Я продолжал лежать в том же положении. Я не хотел показывать моему другу лицо. Колька прилег рядом со мной и шепнул мне на ухо:
"Серый, ты молодец".
В этих словах было столько любви и доброты, что я стал постепенно успокаиваться. Я продолжал всхлипывать.
"У тебя жопа такая красная и горячая", - мой друг продолжал шептать мне на ухо. "Я-я еего нееннавижу", - всхлипывая, ответил я голосом, заглушенным подушкой. Колька обнял меня и принялся гладить меня по волосам. В ту минуту он был самым дорогим и любимым для меня человеком. Я абсолютно по-детски осознавал, что Колька любит меня просто за то, что я есть. Мне не надо быть лучшим, чтобы заслужить его любовь. Мне надо просто жить. Жить хотя бы для него. Через несколько минут мой друг ушел домой. Напоследок он шепнул мне:
"Я никому не расскажу".
Я остался один в моей комнате. Встав с кровати, я принялся прибирать разбросанные вещи. Я не хотел выходить на кухню или в большую комнату к телевизору. Более всего на свете, мне не хотелось видеть отца. Я хотел, чтобы он умер, а я стал жить с Колькой и его родителями.
На улице продолжали беспечно чирикать воробьи, а играющие дети шумно играть. Такой маленький и недоступный мне кусочек счастья.

---

 Отправлено: 19.04.21 23:33. Заголовок: III. Будут экзамены ..

III. Будут экзамены


Проснувшись на следующее утро, я понял, что не хочу никуда идти. Я хотел быть сиротой и наблюдать похороны моего отца. Мне он более совсем не казался добрым и заботливым родителем. Вчерашняя порка убила во мне последние остатки гордости. Что если Колька обо всем разболтает, думал я. Но мне также пришла в голову другая мысль, вызванная подробными воспоминаниями вчерашнего переживания. Колька ведь говорил, что не расскажет. Он ведь друг? Интересно, а если выпить целый пузырек чернил, можно ли от этого умереть? Зачем мне дальше жить? Я наверняка останусь на второй год, и отец забьет меня до смерти. Я не смогу ничего исправить. Интересно, если я умру, кто-нибудь будет плакать? Будет ли плакать мой отец? Будет ли плакать Колька. Не важно! Я сегодня выпью чернила или проглочу десять, нет лучше двадцать упаковок таблеток. Можно также перерезать себе горло кухонным ножом. Нет, будет много крови! лучше повеситься как в кино...
"Сережа, пора вставать", - прозвучал голос моего отца.
Он стоял около моей кровати и тряс меня за плечо. Перед тем как открыть глаза, я подумал, сделать ли сонный вид или показать, что я и так уже давно не сплю. "Встаю, пап", - ответил я с все еще закрытыми глазами.
Мне не хотелось выходить на кухню. Я знал, что отец обязательно будет говорить про то, что мне надо поднапрячься и окончить эту четверть хорошо, тем более что уже конец года. Вдобавок по новой школьной программе у нас в этом году будет четыре экзамена. Два письменных и два устных.
Я пробрался в ванную. Как обычно, нехотя умылся и почистил зубы. Хотелось есть, но не хотелось видеть отца. Голод победил. После десятиминутного просиживания на краю ванны, я вышел и прошел на кухню. Отец курил в открытую форточку. Он считал, что табачный дым мне вредит, поэтому в моем присутствии отец старался курить так, чтобы дым не попадал на меня. На столе стояла уже остывшая тарелка манной каши. Отец молчал. Я тоже не хотел разговаривать. Он просто молча курил в открытую форточку, вглядываясь в городскую даль. Он о чем-то думал. Я не знал его мыслей, но их стоило опасаться заранее. Отцовская сигарета дотлела до фильтра. Он выкинул ее в форточку. Поправил очки. Сел на табурет напротив меня. Я ждал, что сейчас отец начнет свою обыденную утреннюю песню, но на этот раз он смотрел на меня немного необыденно.
"Ты этим летом не поедешь к бабушке", - неожиданно прозвучал голос отца. Я вздрогнул.
"Почему?" - испуганно и разочарованно спросил я.
"Хватит. Она там тебя только балует. Если не сдашь экзамены, то будешь готовиться на пересдачу осенью".
"В городе?" - спросил я, нехотя и осторожно шевеля пересохшими губами.
"Нет, не в городе!" - раздраженно ответил отец.
"Есть еще одно место", - прозвучал полураздраженный голос отца.
Я умирал от любопытства, но спрашивать не хотел. Все равно сегодня я собирался умереть. Зачем мне знать про это место? Да, я точно решил, что сегодня я убью себя. Я стал снова вспоминать различные методы самоубийства...
"Этим летом поедешь к двоюродному дедушке. Он за тобой присмотрит".
"Если не сдашь экзамены, то там и будешь готовиться. Он живет один в лесничестве. Вокруг ни души. Ничего тебя не будет отвлекать. Сиди там себе тихо все лето и занимайся".
Я не знал, что на это ответить. Почему к какому-то двоюродному дедушке, а не к бабушке в Камышевку. Так речка, свежее молоко, да и друзья из местных...
"У деда Петра ты не забалуешь. Однажды я у него отдыхал летом. Работы у него уйма. Он там лесником работает. Каждый день ходит в лес. Может в лесу у тебя ума прибавится?"
Ну вот, там, наверное, даже телевизора нет. А есть ли там речка, думал я.
"Пап, а пап. А там речка есть?" - спросил я с кислой миной.
"Речки нет, а вот озерцо есть. И рыба там хорошая, хотя ты не рыбак".
Я подумал о том, что это лето будет крайне скучным. Мне надо что-нибудь придумать, чтобы скрасить свое одиночество в этом обещанном мне лесу. Я стал долго перебирать в уме различные предметы. Это были приключенческие книжки, коллекция марок, мой бинокль и куча остальных мелочей. Но этого явно было не достаточно. Мне хотелось чего-то большего.
"Ну да ладно. Пора в школу. Поторопись! Смотри, не опоздай и не наполучай двоек. Я сегодня снова дневник проверю!" - торопил меня отец.
Проскакав галопом по лестничным клеткам, я выбежал во двор. Снова этот утренний городской двор. Эти высотные дома, сквозь верхушки которых пробивается яркое утреннее солнце. Оно, несмотря на свою яркость, все же холодное, потому что если с утра надеть шорты, то ногам холодно. Я помню то ощущение утреннего летнего холода. Мама тогда еще жила с нами. Она меня любила и отводила утром в садик. Потом что-то произошло, и мама нас бросила. Она просто уехала и не вернулась, забрав перед этим чемодан с одеждой. Потом она написала папе письмо. Он, наверное, очень расстроился, потому что в тот день я впервые увидел его пьяным. Он сказал мне, что мама уехала в командировку, но скоро приедет. Он думал, что я ничего не пойму, потому что я маленький, но я тогда все понял. А еще я слышал, как соседка, баба Катя с тридцать девятой квартиры, рассказывала одной тетке, что Подольского жена бросила. Уехала с каким-то мужиком, и все тут тебе. Да вот только сын у них остался. Сереженьку жалко. Как-то он без матери то? Отец-то в институте целыми днями занят. Присматривать за мальчиком ему будет некогда...
Я оглянулся по сторонам, не идет ли машины. Перешел дорогу и встал на остановку. Через несколько минут подошел "Икарус", который должен был увезти меня на новые муки. Я втиснулся в него. Народу было под завязку. Я пытался пропихнуться, чтобы прокомпостировать билет. Карточку я забыл дома. Заодно я стал ощупывать пальцами свой затылок, чтобы проверить, не забыл ли я и ключ от дома. На шее я почувствовал веревочку, а на груди мотался из стороны в сторону блестящий предмет. Ключ с собой. Это было приятно хотя бы потому, что мне не придется снова просидеть несколько часов на коврике, дожидаясь отца. Обычно, отец как назло был дома, когда я приносил двойки. А когда я был чист, он вечно задерживался в институте.
"Товарищи! Пропустите ребенка, вы же его задавите!!!!!" - заголосила какая-то толстая пожилая дама посреди переполненного автобуса.
Пассажиры посмотрели на меня равнодушными взглядами, но расступились. Мне стало легче двигаться, и я протиснулся к этой даме. Она потрепала меня по голове, взъерошив тем самым мои и без того торчащие во все стороны волосы. Я улыбнулся ей. Она в ответ ущипнула меня за щеку и тоже улыбнулась. Я прокомпостировал билет. Он в то время стоил три копейки. У меня вообще водились деньги. Я экономил на школьных обедах!! Приближалась моя остановка. Я попытался протиснуться к выходной двери, но столкнулся лицом со стеной взрослых задниц и спин. Пожилая дама снова вступилась за меня:
"Товарищи, товарищи. Но пропустите же ребенка. Ему же выходить у школы."
Стена взрослых задниц расступилась передо мной. Скрипучие двери венгерского творения расползлись в разные стороны, и я смог вытряхнуться на волю. Удушающий запах выхлопных газов ударил мне в нос. Я задержал воздух в легких и отошел на безопасное расстояние. До школы осталось совсем ничего.
Дойдя до ворот "каторги", я остановился в нерешительности. А вдруг все уже знают обо мне? Вдруг Колька уже разболтал! Я всматривался в лица других детей. Они выглядели как обычно. Я все же тяжко вздохнул и вошел на школьный двор. Он уже был заполнен наполовину, и дети все подходили и подходили. Я пересекал его, чтобы встать в сторонке и дождаться Кольку. Колька подкрался ко мне незаметно и, дгрнув меня за рукав, отволок в сторону. Я старался не смотреть на него. Мои щеки покраснели от стыда за вчерашнюю сцену у меня дома. Я опустил глаза и рассматривал серый клочок земли под ногами.
"Привет", - сказал мой друг.
"Привет", - ответил я.
"Я никому ничего не расскажу", - прозвучала вторая Колькина реплика.
Я молчал, но уже смотря в глаза моему другу. Он смотрел на меня. Мы улыбнулись. Кольке было неудобно, но он все же умирал от любопытства. Вчера он получил очень яркое впечатление. Это был первый раз, когда он видел порку. Он мялся на месте, не зная, что сказать. Наконец он нашел слова:
"Он тебя всегда так сильно бьет?" - спросил мой друг, запинаясь.
"Бывает хуже", - с ухмылкой на лице ответил я. Я почему-то ощутил себя героем.
"Это, наверное, очень больно?"
"Ну а ты что, вчера не почувствовал?" - в той же "бывалой" манере продолжал я вести диалог с другом.
"Когда?"
"Ну, тогда, вчера, когда я тебе врезал ремнем", - воскликнул я шепотом, оглядываясь по сторонам.
"Ну, то было по трусам и всего один раз".
"А я сколько вчера получил?" - решил осведомиться я.
"Как сколько? Ты что не считал?" - вопросительно воскликнул мой удивленный друг.
"Я не могу считать, когда мне очень больно!!" - обиженно ответил я.
"Двадцать один", - понуро ответил Колька. Я задумался над воспоминаниями о позавчерашней порке. Я некоторое время молчал, а потом произнес:
"Позавчера он мне всыпал раза в два больше".
"Сорок два?!!!" - глаза Кольки расширились от удивления.
"Ну!" - мне стало как-то неловко от всего этого. Я снова вспомнил, как Колька вчера смотрел на меня, снимающего трусы, дергающегося и скулящего при каждом ударе.
"Все-таки ты молодец, Серый, такую порку можешь выдержать?" - со вздохом уважения ответил Колька.
В школьном дворе началось движение. Пора было заходить в здание школы. В открытые двери начали медленным потоком втекать дети. Они шли медленно, толкаясь и топчась на месте. Колька и я тоже устремились присоединиться к ним. Первым уроком опять была алгебра. Я, конечно, сделал вчера уроки, но если меня снова вызовут к доске, то я пропал! Я надеялся, что алгебраичка сегодня с меня слезет, хотя я заметил, что она меня сильно не любит и когда злая, спрашивает именно меня. Наверняка знает, что меня лупят за каждую провинность.
Дети принялись рассаживаться на свои места. Я как обычно сел за свою парту. Колька тоже лениво плюхнулся на свое место возле меня. Мы принялись доставать из портфелей и раскладывать на краю парты наши вещи. Я раскрыл свою тетрадь. Там, среди немыслимых формул, виднелись высохшие капли моих слез, пролитых над алгеброй вчера вечером. Местами они размочили текст. Несмотря на вчерашнюю порку, я был должен сделать домашку. Я забился в своей комнате. Разложив учебники на письменном столе, приступил к алгебре. Бояться было уже нечего. Более двух порок в один день я еще никогда не получал.
После пробуждающего звука школьного звонка в класс вошла учительница. Она беглым, но внимательным взглядом осмотрела весь класс. На ее лице была гримаса неудовольствия. Она прошла к своему столу и, отодвинув стул, растеклась на нем всей своей массой. Раскрыла журнал. Тяжело и устало вздохнула и начала свою речь:
"Ребята, скоро конец четверти и конец этого учебного года. Я знаю, что вы устали и уже хотите на каникулы, но надо напрячься еще немного. У многих большое отставание", - она остановилась и призадумалась. Раздумывала она недолго:
"Иванов с Калининым! Прекратите там болтать!... Так вот ребята, как я уже сказала, у многих отставание по предмету. Вы наверное уже знаете, что по новой учебной программе, утвержденной министерством образования СССР, начиная с четвертого класса, на территории всей страны вводятся переводные экзамены... Иванов с Калининым!!!! Да прекратите же там перешептываться!!!!!"
После второго замечания двум непослушным мальчикам, голос дамы стал более резким и нервным:
"Переходные экзамены очень важны. От этого зависит ваш переход в следующий класс. А теперь начнем урок!"
Она склонилась над журналом, чтобы выбрать себе жертву. Я наблюдал, как ег глаза скользят по столбику наших имен и фамилий. Вот ее глаза смотрели в середину списка. Она подняла глаза. Мое сердце забилось в ускоренном ритме. Она уставилась на меня. Я подумал, что я снова пойду к доске, и она обязательно спросит то, чего я не знаю, и моей попе опять настанет "вечер покаяний"... я прикусил губу...
"Семенова!" - прозвучало, как выстрел, имя девки-хорошистки.
Весь класс вздохнул с облегчением. Я наблюдал, как Маринка Семенова проходит по коридору между рядами наших парт к доске. Она ответила на все вопросы училки и решила пару уравнений. Получила свой пятак и поплелась обратно на свое место. Вскоре урок закончился.
Мы вышли на перемену. По школьному двору бегали и орали дети. Наши перила были не заняты. Усевшись на них, мы стали оглядываться вокруг. У меня из головы не выходили эти проклятые переводные экзамены. Я знал, конечно, что они будут, но как-то не думал об этом. А теперь, когда они были так близко, заставляли меня беспокоиться. Я прекрасно осознавал, что если я завалю их, то о последствиях лучше и не думать. Наверняка я потом не смогу сидеть все лето.
"Слушай, Колька. Русский я напишу. Историю сдам. Но алгебру - никогда", - произнес я в раздумьях.
"А я русский никогда не напишу. Не умею я писать эти дурацкие сочинения и изложения", - ответил мой друг.
"Чего их не уметь, сиди себе и сочиняй", - я пересел поудобнее. Задница и так сильно болела со вчерашнего дня, а тут еще эти жгсткие перила.
"Давай сделаем так. Ты быстренько напишешь свое сочинение, а потом поможешь мне. А на алгебре я тебе также помогу. Лады?" - предложил стратегию мой друг.
"Лады то лады, но как все еще получится?" - спросил я.
"Ну, что-нибудь придумаем", - ответил Колька.
Мы проследовали в класс на следующий урок. Это был урок английского. Маргарита Бруновна спешно вошла в класс после звонка. Кроме преподавания английского, она была также занята тем, что вела наш класс. То есть, была нашим классным руководителем. Она отличалась весьма добрым нравом. Редко сердилась, повышала голос, сулила замечаниями в дневник и т.д. Она также за что-то любила меня. Не знаю за что? Ее предмет я знал на четверку. У меня не было к английскому пристрастия или повышенного интереса. Так просто, учился сам по себе и все. Я мог весьма связно и четко составлять фразы в пределах нашей школьной программы.
"Good morning, children", - раздался голос дамы бальзаковского возраста.
"Very good, dear children, let's begin the lesson", - ответила классная с довольной улыбкой на лице.
Урок начался. Она рассказала по-английски довольно глупый анекдот про посетителя ресторана, которому официант принес суп. Посетитель стал официанту утверждать и доказывать, что он не может есть этот суп. Задача заключалась в том, что надо было понять и перевести причину, по которой этот самый посетитель не может есть этот дурацкий суп. В конце этого анекдота прозвучала ключевая фраза.
Маргарита Бруновна велела подписать листки бумаги и ниже написать ответ на вопрос - Что помешало посетителю ресторана есть суп? Я знал ответ. Колька толкнул меня в бок, и по его физиономии я понял, что он как раз не знает ответа. Осторожно жестикулируя, я подсказал ему ответ. Мы оба сдали работы и получили по пятерке.
На этом уроке я узнал еще одну новость, которая заставила меня расстроиться. Маргарита Бруновна в конце урока велела всем записать в дневники о родительском собрании, которое должно состояться завтра. Это означало, что мой отец обязательно будет на нем присутствовать. Бедная моя попа, подумал я.
Весь остаток дня я только и думал о родительском собрании. После школы я решил пойти в гости к Кольке. Он жил недалеко от школы, поэтому ходил пешком. Мой друг открыл свою квартиру. Мы вошли во внутрь. Колька поспешил закрыть у меня за спиной дверь. Вокруг нас царила тишина, кроме звука, гудящего холодильника.
"Наверное, дома никого нет", - предположил мой друг.
Я ничего ему не ответил


https://likent.ucoz.ru/news/2014-08-14

---

 Отправлено: 19.04.21 23:35. Заголовок: Помещик I.

Помещик
Автор: Пискулюс


I.

Утреннее солнце разбудило Ваню, обласкав его лицо, пробравшись в дом сквозь большое окно его комнаты. Дом помещика еще спал. Вернее еще спал его хозяин, помещик Поляков, а также его жена, Елизавета Сергеевна, дама лет тридцати, всегда полагавшаяся на разумение своего мужа, и будучи дамой слабохарактерной не смела ему перечить. Помещик Поляков же, был человеком с твердым характером, и всегда имел собственные суждения по любому поводу, будь то недавний разгром Наполеона, или сбор пшеницы его крепостными.
Утреннее солнце уже полностью завладело всем домом, и его утренние лучи сочились через все окна помещачей усадьбы, пронизывая ее на сквозь. Было ясно, что через некоторое время все обитатели этого дома проснутся. Ванюша потянулся в своей кроватке и сладко зевнул. Он встал с кровати и побрел в своей короткой ночной рубашке прогуляться по дому. Он подошел к окну, выходящему на задний двор усадьбы. Там, на заднем дворе усадьбы, крепостные слуги его отца занимались своими повседневными делами. Кухарка Варвара раздувала самовар, истопник Варфаламей колол дрова, а сынишка Варвары Алеша, одиннадцати лет от роду, собирал многочисленные щепки после Варфоломея в корзину вдвое меньше самого мальчика. Утро уже было жарким, и из всего было видно, что день будет знойным. Ванюша знал, что скоро папенька с маменькой встанут, и произойдет утреннее чаепитие. Также Ванюша знал, что скоро придет Глаша, горничная, чтобы Ванюшу одеть. Ванюша поплелся обратно в свою комнату. Глаша пришла в скором времени и стянула ночную рубашонку с Ванюши, оставив его стоять голышом.
"Хорошо ль спалось, барин?" - прорычала Глаша, и не дожидаясь ответа мальчика, обхватила его светловолосую голову и принялась умывать его лицо. Ваня морщился от неудовольствия. Утренний туалет он не любил. После умывания, Глаша натянула на мальчика свежую, стиранную рубашонку и штаны. Мальчик за свои семь лет жизни уже привык, что Глаша каждое утро приходила, чтобы поднять или уложить его. По вечерам она также задувала свечку, когда Ваня засыпал.
"Скажи Глаша, встали ли маменька с папенькой", - спросил Ванюша в то время, когда горничная заправляла рубашку мальчика в штаны.
"Да уж встали, барин", - произнесла Глаша.
"Велели вас звать чай пить", - добавила она.
Ванюша выбежал из комнаты, оставив за собой Глашу, которая осталась прибрать постель и игрушки барина. Ваня бежал сквозь весь дом к беседке, которую по проекту его отца расположили на улице, и в которой вся семья так любила пить чай. Беседка была построена из древесины и покрашена белой краской, как впрочем и весь дом помещика Полякова. Когда мальчик подбежал к беседке, папенька с маменькой уже сидели и ждали, когда принесут чай. Ваня вбежал в беседку и, поклонившись обоим родителям, произнес: "Здравствуйте папенька, здравствуйте маменька".
"Хорошо ли спал, Ванюша?" - произнесла маменька улыбаясь.
"Спасибо маменька, хорошо", - вежливо ответил Ванюша.
При папе всегда надо было быть вежливым, так как папенька постоянно грозился выпороть Ванюшу, но ни разу этого не сделал, но мальчик все же боялся порки, и на всякий случай при папеньке вел себя особо хорошо. По правде говоря, Ваню еще никогда не пороли, хотя возраст уже позволял, ведь крепостных детишек секли уже с двух лет. Этим утром папенька был весьма молчалив и не в духе. Он мрачно сидел и перелистывал старую газету. Маменька сидела удобно в кресле и отмахивала от себя многочисленных назойливых слепней и мух, которые кружили в большом количестве, издавая постоянный гул. Наконец папенька отложил газету и произнес фразу, значение которой Ваня разумел не сразу:
"Уж восьмой тебе годик пошел Ванюша, пора и науку познавать тебе чадо. Давича я позвал отца Питирима. Он тебе будет закону божиему учить и грамоте нашей. А коли будешь ленивым и непослушным, то он тебя и наказывать будет. Строг отец Питирим", - произнес папенька с достоинством.
"Может не стоит звать Питирима, он слишком строг. Может нам, Даниил Иванович, выписать учителя из Франции", - спросила маменька у своего мужа.
"Что ты Лизанька", - возмутился муж, - "все французы жулики и пьяницы. Ничему они не научат нашего Ваню, только что и вдолбят ему свои мерси да оревуар. Жулики они все! Не позволю", - разозлился Данила Иванович.
Ваня тем временем сидел и поглядывал то на папеньку, то на маменьку, и после встал со своего места и выбежал с беседки, беззаботно подпрыгивая и размахивая руками. В это время, кухарка Варвара уже вскипятила самовар и подозвав своего сына Алешу, велела ему подать самовар на стол господам, при этом строго приказав не баловать там. Алеша осторожно взял самовар и понес к господской беседке. Ваня же в то время продолжал носиться по двору, подпрыгивая и размахивая руками. Алеша осторожно нес самовар, крепко ухватив его обоими руками. И так получилось, что во время своей беготни Ваня задел Алешу, и самовар с бульканьем упал около обоих мальчиков. Кипяток разлился на траву, растекаясь ручьями по сторонам. Алеша от испуга выкрикнул: простите барин, а Ваня взвизгнул и отскочил в сторону от ручьев кипятка.
"Ванечка, не обжегся ли ты?" - встревожено воскликнула маменька, соскочив со своего места, и подбежала к Ванечке.
Алеша стоял на месте, надеясь, что барчук не обварился, и что Алешу не сильно накажут. Тем временем, Даниил Иванович также подбежал к Ване, и убедившись, что с сыном все в порядке, схватил за волосы Алешу, крича:
"Ты что ж это холоп удумал? Сына моего обварить?" - и таская за волосы хнычущего мальчика, продолжал кричать: "Ты у меня об этом пожалеешь!"
Алеша знал, что наказание будет суровым, также он знал, как он будет наказан.
"Варфаламеееей", - кричал барин, кипя от гнева.
"Да барин", - промямлил подошедший мужик в грязной рубахе с засученными рукавами.
"Пороть его! Всыпь ему хороших розог", - прокричал помещик, передавая мальчика истопнику.
"Будет сделано, как вы велите, ваша милость", - ответил Варфаламей, беря уже плачущего Алешу под охапку, и понес в сторону сарая. Ваней овладело любопытство. Он никогда не видел, как порют розгами, и поэтому ему очень захотелось посмотреть, как Варфаламей будет сечь Алешу. Ваня уже было собрался идти за Варфаламеем, но папенька остановил его, велев не ходить. Ворота сарая были открыты. Варфаламей занес мальчика во внутрь постройки и прикрыл одну воротину. К Ваненому сожалению он не мог видеть порку, но он подошел вплотную к сараю и мог слышать все, что происходит внутри.
Занеся мальчика во внутрь сарая, Варфаламей наконец поставил на землю плачущего Алешу. После он выдвинул какой-то тяжелый предмет.
"Что хнычешь, Алешка? Заслужил! Здымай портки и ложись на лавку, пороть буду. Барин велел", - пробурчал Варфалавей. Ванюша услышал шелест развязывающегося пояска наказываемого мальчика и спадающих на голени штанов. Также послышался плеск воды и свист прутьев, рассекающих воздух.
"Добрые розги я срезал вчера", - была фраза Варфаламея, а далее последовало, - "ляг прямо, а не калачом. Дай руки завяжу", - и барчук услышал, как Варфаламей привязывает руки мальчика к лавке.
"Что ж ты, Алешка, и рубаху не задрал, уж и заду-то не видать, по чему пороть?" - Варфаламей задрал рубашонку на спину мальчика, оголив полностью тем самым попку своей жертвы.
"Вот теперь порядок", - промолвил одобрительно Варфаламей.
После Ванюша услыхал свист розги и удар ее о тело мальчика. ЩУ, АА!! - раздался жалобный крик наказываемого мальчишки.
"Чего орешь Алешка, еще и сечь-то не начал как следует", - проголосил мужик с азартом в голосе.
Варфаламей любил работать розгою и хорошо знал эту работу, поэтому помещик всегда поручал эту ответственную работу именно Варфаламею. Варфаламей часто сек крепостных детей, провинившихся перед господами. Также Варфаламей сек и других мужиков. Они покорно оголяли свои попы, ложились на лавку со словами:
"Помилосердствуй, Варфаламей"...
"А ну, ляг прямо, Алешка", - снова своим звучным голосом приказал мужик рыдающему от боли мальчику.
Ванюша закрыл глаза, слушая продолжение порки своего обидчика. ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! - раздавались звуки розги и крики мальчика.
"Не вертись как юла, Алешка, а то ноги повяжу", - снова послышался громкий голос Варфаламея сквозь истошные крики и плач мальчика. Через некоторое время раздалась новая порция ударов. ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, ААААААААА!!
"Помилуйте, Варфаламей Игнатич, я более не буууду", - кричал мальчик.
"Э, нет братец, я тебя еще не высек, дай розгу сменю", - сказал мужик, и снова в глубине сарая послышался плеск воды и звук березового прута, рассекающего воздух сквозь плач Алеши.
"А ну, ляг прямо", - скомандовал Варфаламей, и в сарае раздалось с новой силой: ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ЩУ, АА!! ААААААААА!!!!! - мальчик кричал на этот раз более истошно.
"А это тебе наперед", - заорал мужик, снова ударив дважды Алешу. Мальчик заорал снова, но постепенно стал затихать, и его крики перешли в плавные похлипывания и плач. "Вот теперича с тебя будет, Алешка", - проголосил Варфаламей, восхищенный своей работой.
"Ну, не хнычь, дай развяжу. Порты не надевай. Щас пойдем тебя барину показывать", - сказал мучитель все еще рыдающему от боли Алеше.
"Чай можешь идти, вставай, вставай, поганец", - доносился голос из сарая сквозь продолжающийся плач наказанного мальчика.
"Маа-меньк-аа поо-рет не та-ак сильно", - посетовал мальчик сквозь плач.
"То маменька, а то я", - проворчал грозно Варфаламей.
"Не хнычь, малец, скоро капусту приложим, к субботе все пройдет. Да смотри более не балуй, а то снова выдеру", - продолжал мужик.
"Меня-то драли шипче, а я тебя высек любя. Ты мне как сын, Алешка. Вот женюсь на твоей мамке, и будешь ты мне сыном. Батьку-то твоего уж три года как медведь задрал. Мамке-то твоей уж совсем без мужика нетерпимо. Вот спрошу у барина позволения, и женюсь на твоей мамке. Чай разрешит", - не унимался Варфаламей, успокаивая все еще всхлипывающего Алешку, поглаживая и трепля его по голове.
"Ну пойдем, будешь у его светлости Ивана Данилыча прощения просить. Чай можешь ходить?" - произнес мужик.
"Могу, Варфаламей Игнатич", - простонал Алешка и побрел с Варфаламеем к выходу из сарая.
Ванечка побежал обратно к беседке, впечатленный и немного испуганный происшедшим. Он заинтересовался поркой. Ему стало как-то страшно, но в то же время любопытно увидеть порку своими глазами. Он подумал, что если Алеша снова провинится, то папенька снова велит его высечь, и Ванечка сможет спрятаться в сарае и пронаблюдать всю сцену порки своими глазами. Но вот, Ванюша подбежал к беседке с криками:
"Папенька, Маменька, Варфаламей уже высек Алешу".
"Поделом ему, разбойнику", - прокричала маменька, отставляя чашку с чаем.
"Надеюсь, Варфаламей его хорошенько выдрал", - промолвил папенька, откладывая газету.
И в тот момент, все посетители беседки увидели Варфаламея, бредущего вместе с Алешей. Алеша был в одной рубашонке. Он прихрамывал, и его голые ноги лучились на фоне солнечного утра. Сквозь его грязную белую одежку просматривалось его красивое тельце. Его глаза были красны от слез. Он подошел вместе с истопником к беседке, опустив голову и не смея посмотреть в глаза господам. Господа же наоборот, внимательно рассматривали мальчика, пытаясь с первого взгляда определить, достаточно ли он был наказан за свою ужасную провинность. Первым заговорил Варфаламей:
"Вот ваша милость, выпорол".
"Ну, будешь еще самовары ронять?" - произнес помещик, прищуривая глаз.
"Не буду, ваша милость", - ответил Алеша, шмыгая носом.
"То-то, подлец", - снова произнес помещик.
"А ну, Варфаламей, покажи-ка свою работу", - промолвил помещик с дыханием.
Варфаламей развернул Алешу задом к беседке и задрал рубашонку на теле мальчика, тем самым выставив на показ его попу. На попке Алеши виднелись красные рубцы, оставленные розгами, они причудливо переплетались между собой. Одни из рубцов располагались выше ягодиц, переходя тем самым в область спины, другие находились ниже, переходя на ноги. Там как раз были самые чувствительные к розгам места на теле, и каждый раз, когда розги попадали на те самые места, а иногда задевая даже анус мальчика, тогда Алеша всегда кричал особенно истошно. Впрочем, он уже был привыкший к поркам.
Когда ему исполнилось только два года, отец сходил в рощу и срезал прут с орешника. Он вошел в избу, и велел своей жене выйти на улицу. После этого он сказал своему двухлетнему сынишке, что уж время попробовать розги, и стянув с него штанишки, переложил его через колено. Первый удар пришелся как раз поперек пухленьких ягодиц мальчика. Алеша взвизгнул от неожиданной боли и тут же прикрыл попку ручонкой, сильно почесывая больное место. Отец же отвел руку сына и, прижав ее у спины, нанес следующий, более сильный удар. Алеша извивался на коленях отца, переживая новые ощущения на своей мальчишеской попке. А отец сек мальчика, приговаривая: "Будет тебе наука сынок, так оно порют-то". После того, как отец отсчитал первые в жизни мальчика пять розог, маменька унесла Алешу и, раздев его полностью догола, положила на печку животом вниз и приложила большой капустный лист на иссеченную попку сына. В таком положении Алеша пролежал весь день. И так, до пяти лет, Алешу секли по субботам только розгами орешника, а когда ему исполнилось ровно пять, его высекли березовыми розгами, и кроме того, его стали пороть не только по субботам после бани, но и за все другие провинности в будние дни.
"Ну что ж, Варфаламей, довольно!" - с довольной улыбкой на лице произнес помещик Поляков.
Варфаламей отпустил рубашку Алешы, и она скатилась на ягодицы мальчика.
"Проси прощения у Ивана Данилыча!" - приказала помещица Полякова.
Варфаламей подтолкнул Алешу, и он подошел по ближе к Ванечке, и все хлюпая носом, произнес:
"Простите ваша милость, Иван Данилыч, я более не буду".
"Ну что ж, я тебя прощаю", - надменно произнес Ванюша.
На какое-то время Ванюше даже стало жаль выпоротого Алешу. Ведь он на самом деле не виноват, что его толкнули и он уронил самовар, но папенька распорядился высечь сына кухарки. Папенька был для Ванечки идеалом, заслуживающим подражания. Папенька был всегда прав. Если он что то велел, то это должно было быть исполнено тот час. Папенька был строг, но никогда не бил Ванечку, хотя он уже давно намеревался дать сыну розог, но маменька его каждый раз отговаривала. Она также было сторонницей воспитания с розгами, но ей было все же жалко свое чадо, и она хотела дождаться, когда Ванечка более подрастет для своей первой порки. Ванечка же был уверен, что розги - удел крепостных мальчишек, поэтому он мог шалить как хотел, зная, что все ему сойдет с рук. Но постепенно, жалость к бедному Алеше прошла, и он даже намеревался уличить Алешу в какой-либо провинности, и тут же рассказать папеньке, чтобы он позвал Варфаламея, и Ванечка смог бы подсмотреть порку Алеши.
"Ну да ладно, будет!" - воскликнул весело помещик Поляков. - "Пусть ступает к приказчику, он ему работу даст", - продолжал помещик в таком же веселом тоне.
Варфаламей что-то тихо шепнул на ухо Алеше, и он тот час же сорвался с места и побежал в сторону сарая, иногда мелькая выпоротой попкой, выглядывающей из-под короткой рубашки мальчика, когда та вилась на ветру. Мальчик забежал в сарай и через некоторое время выбежал оттуда уже в штанах. После этого он, не оглядываясь по сторонам, убежал в сторону полей, на которых крестьяне убирали сено.
"Иди пить чай, Ванечка!" - нежно позвала маменька, все продолжая сидеть в своей беседке.
"Конечно, маменька!" - ответил ей сын.
Ваня уселся на стул, и к господам подошла кухарка Варвара, принеся с собой пирожки. Она с настороженностью смотрела на господ, а также на их отпрыска, зная, что ее сын был только что выпорот за свою неосторожность. Варвара была грубой женщиной, и поэтому не очень хорошо относилась к сыну, но все же, по-своему его любила. Она его секла только по субботам. Но если он совершал какие-либо другие провинности в будние дни, то она просила Варфаламея или какого другого мужика за стакан водки. Но все же, Варфаламей был лучшим экзекутором. Он умел правильно нарезать розог и вымочить их в воде, а то иногда и в уксусе. Он знал особенности каждой мальчишеской попки в поместье. В отличии от настроения он мог доставить мальчику с помощью розги нестерпимую боль или пожалеть мальчугана и выпороть его так мягко и не больно, что тот мог сразу сесть на деревянную лавку, на которой только что был выдран. Варвара налила младшему господину чая и поспешно удалилась, осторожно, с опаской озираясь по сторонам. Ваня принялся спешно пить чай и, выпив его в один миг, хотел было сорваться гулять. Отец же остановил сына и сказал:
"Постой, Ваня! Итак, завтра с утра к нам придет отец Питирим, который тебя будет учить уму-разуму. Он строгий, и поэтому он будет тебя наказывать за каждый проступок".
"Да, папенька", - ответил Ванечка, выбегая с беседки гулять.
Ванечка бежал по простору имения своего отца. Он думал, что завтра он начнет азбуку и потом, выучив ее, сможет читать книги из библиотеки отца. Но если он даже и будет непослушен, то Питирим пожурит его, и на этом они сойдутся с миром. Ваня вернулся домой к обедне. Он весьма устал и был голоден. Папенька был в библиотеке, а маменька гуляла в саду с белым зонтиком. Ваня уже хотел обойти весь дом, но был остановлен Варфаламеем. Он учтиво поклонился и произнес:
"Барин, ваши папенька с маменькой велели с вас мерки взять", - и Варфаламей подошел к мальчику и измерил веревкой его рост.
После этого, Варфаламей откланился и удалился. Ваня съел с родителями свой обед и после этого убежал гулять на весь остаток дня. Вечером же Ваню ждала неожиданность. По возвращению с прогулки он пошел в свою комнату и обнаружил там гладкую, деревянную, только что выструганную скамейку. Он сел на нее, и посидев какое то время, забыл о ее существовании. Вечером пришла Глаша и как обычно уложила Ванечку спать. Вскоре он уснул, и Глаша задула свечку.

---

 Отправлено: 19.04.21 23:37. Заголовок: Помещик II.

Помещик

II.
Следующее утро было обычным в жизни Вани. Он как обычно проснулся до прихода горничной. Она его одела и умыла. Он спустился вниз к беседке пить чай и завтракать. Маменька с папенькой уже сидели и ждали самовар как и накануне. Ваня подумал, что было бы весело, если Алеша снова уронил бы самовар, а Варфаламей бы высек неосторожного Алешу. Ваня стал снова бегать по двору, размахивая руками. Он надеялся, что вот уже скоро Алеша выйдет с самоваром, он опять его уронит, опять его будут пороть. Сладкое томление посетило Ваню. Это было нечто среднее между страхом и любопытством. Его сердце билось как никогда от огромного волнения. Услышать снова крики страдающего Алеши было для Вани заветным желанием. Тайно для себя, в глубине своего подсознания, Ваня сам хотел выпороть несчастного мальчика.
Если бы только папенька позволил, думал Ваня, я бы заставил его орать истошнее. Но это были только мечты маленького барчука. Алеша выносил самовар. Ваня уже собрался снова задеть своими руками крепостного мальчишку, но Алеша, попа которого еще помнила прошлые побои, проворно увернулся от барского сынка, даже не обижаясь на его явную провокацию. Ваня не ожидал такого поворота событий, и поэтому был очень разозлен внезапной верткостью холопа. Он раздражительно фыркнул, топнул ногой, всей душой питая ненависть к сыну кухарки, но понимал, что теперь он уже ничего не сможет поделать. Порка из-за самовара сорвалась. Ваня уже впал в раздумья, в каких бы других грехах уличить Алешу. Он стоял молча в раздумьях, засунув безымянный палец в рот. Он бы мог так еще долго стоять, но маменька позвала Ваню пить чай, и он со вздохом удалился в беседку. Каково же было удивление Вани, когда он кроме папеньки с маменькой, увидел, сидящего в беседке священнослужителя. Он был высокий, плотного телосложения, носил рыжую бороду и был одет в длинную черную рясу. Ваня стал более пристально разглядывать попа, но папенька отвлек его ознакомления, приказав:
"Поклонись отцу Питириму, сын!"
Ваня испугался грозного голоса папеньки и сделал низкий поклон. С первого взгляда, отец Питирим не показался Ване добрым человеком. У него были страшные костлявые руки с кривыми пальцами, а из-под плотно посаженного на голову клобука выглядывали злобные глаза и нахмуренные брови. Отец Питирим занимался обучением детей в церковно-приходской школе. Он был весьма строг и в вопросах воспитания был весьма сведущ. Он знал, как правильно втолковать даже крестьянскому дитю закон божий и простейшую грамоту, хотя половину времени для обучения последний проводил на скамье отца Питирима, уложенным на живот и со спущенными портками. Крестьянских детишек отец Питирим драл от души. Многие мальчики после порок отцом Питиримом не могли сидеть еще неделю. Он засекал детей до крови. Его жгучие розги больно резали мальчишеские попки, оставляя кровавые рубцы на них. Отец Питирим был пожалуй самый жестокий экзекутор во всей Орловской губернии. Злые языки поговаривали, что отец Питирим не прочь и в половых отношениях позабавиться с мальчиками, но это были только грязные сплетни про столь всеми уважаемого человека, наделенного духовным саном.
"Поди, дитя еще не порото?" - метко заметил отец Питирим, внимательно разглядывая Ваню.
"Да, право же еще нет, ваша светлость. Но мы уж тут с матушкой Елизаветой Сергеевной уж собирались попороть Ванечку. Да, Елизавета Сергеевна, право же все отговаривала, жалела, мол мал еще для розог, говорит", - лебезил перед священником помещик Поляков.
"Дитя без розги портится", - коротко изрек Питирим. "Коли буду учить, буду и пороть", - договорил Питирим, допивая чай.
"Право же порите, порите, святой отец. Да порите так, чтоб розги боялся как черт ладана. Давно уж пора по субботам... Уж баловный он у нас вырос. А коли на службу к Батюшке Императору поступит да и опозорит там батюшку с матушкой, что тогда? Уж пора и розгу знать!" - не переставал лебезить папенька.
"Вы уж, отец Питирим, порите его за учебу, а я его буду пороть по субботам как полагается!" - не унимался помещик Поляков.
"Как же так, папенька, меня пороть, право же не надобно. Пусть лучше отец Питирим выпорет Алешу, а я не желаю", - заявил с испугом и недоумением Ваня.
"Нет сын, настало время тебя воспитывать. С этого дня тебя теперь будут пороть!" - твердо заявил папенька.
"Так сынок, дабы дети были умными и послушными - их порют. И тебя выпорют", - сказала маменька, поцеловав Ваню в лобик.
Ваня был растерян и напуган. Он никак не ожидал, что его тоже когда-нибудь высекут. Он от неожиданности и растерянности чуть не заплакал. Он в целом-то не боялся порки, так как его еще никогда не пороли, но по крикам Алеши он мог предположить, что это больно. Он не мог представить, как его будут пороть. Тем более его будет пороть мужик, которого он впервые видит. Ваня не выдержал и убежал в поле у усадьбы, сломя голову. Папенька рассерженно посмотрел Ване вслед.
"Надо пороть", - угрюмо произнес отец Питирим.
"Сегодня, батюшка, и выпорем", - ответил помещик Поляков. Папенька отправился разыскивать сына в поле, и найдя его там, привел домой, поставив перед Питиримом. Ваня был заплакан и молчалив. Питирим строго смотрел на мальчика.
"Пороть буду, ступай в свою светелку и жди", - приказал священник. Ваня совсем испугался, и не найдя ничего лучшего заумолял:
"Не надо батюшка, простите, не надо меня пороть!"
"Когда выпорю - прощу", - обрубил Питирим.
"Почто удрал?" - проворчал священник.
Ваня совсем отчаялся быть прощенным.
"Ступай в свою комнату, и жди отца Питирима!" - грозно скомандовал отец.
Ваня, опустив голову и потупившись, поплелся в свою комнату. Войдя в свою комнату, он сел на постель. Оглядевшись по сторонам, он ничего нового не увидел. Но, пройдясь еще раз глазами по комнате, его взгляд упал на узкою скамью, принесенную на кануне. И тут Ваня понял! Это скамья для порки! Папенька знал, что учитель будет наказывать Ваню розгами, и поэтому распорядился выстругать эту скамью. Ваней завладела обида и чувство горести и страх. Перед его глазами стояла попа Алеши. Иссеченая безжалостными розгами истопника, в красных разводах. Ваней овладел панический ужас. Неужели и с ним поступят так же? В конце концов, нервы мальчика не выдержали, он расплакался, уткнувшись носом в подушку. Ваня вслушивался в любые шорохи, чувство страха перед будущим наказанием гнетило мальчика. Страх сдавливал ему грудь, в животе что-то щекотало, а дыхание мальчика было не ровным.
И вот, в коридоре послышались шаги. Ваня побледнел, но, вслушавшись в ритм этих шагов, он понял, что это пришла Глаша. Зачем? Она тихо вошла в комнату, прикрыв за собой дверь. Ваня посмотрел на нее с недоумением. Неужели она его будет пороть?
"Зачем ты пришла, Глаша?" - спросил Ваня, лежа на своей постели на животе и смотря на горничную из-за плеча, немного приподнявшись.
"Папенька ваш, Данила Иванович, велел вас раздеть, барин", - ответила Глаша, поднимая Ваню с постели.
Она поставила мальчика перед собой, и принялась медленно его раздевать. Сначала, она сняла с Вани кафтан.
"Глаша, скажи, больно ли, когда порют?" - спросил Ваня с дрожащим голосом.
"Кому как, барин", - ответила горничная, расстегивая пуговицы на брюках мальчика.
"Папенька ваш послал Варфаламея за розгами", - добавила Глаша, шумно спуская брюки Вани.
"Глаша, а тебя пороли?" - спросил мальчик.
"Пороли барин, пороли", - ответила горничная.
Глаша была вообще неразговорчивая девушка. Она старалась лишний раз не разговаривать с господами. Особенно она боялась барыню, так как Глаша была моложе барыни, да и помещик Поляков, муж барыни, оказывал Глаше всяческие знаки внимания, что очень тревожило ее. Он несколько раз насильно ее целовал, а однажды даже пытался изнасиловать. Но Глаша вырвалась от цепких рук помещика и, покраснев, убежала.
Ваня стоял на полу около постели совсем голый. Он понял, что уже скоро поп придет его пороть. Страх все более пронизывал тело ребенка. То ли от страха, то ли от холода, тело Вани покрылось пупырышками. Ваня от растерянности и горя сел на край кровати. В коридоре послышались грузные мужские шаги. "Отец Питирим!" - пронеслось у Вани в голове. Дверь распахнулась, и на пороге показался Варфаламей. У него в руках была деревянная кадка, из которой торчали около двух десятков березовых прутьев.
"Вас уж раздели, ваша милость", - проголосил Варфаламей, так хитро улыбнувшись, как умеют только мужики Орловской губернии.
"Папенька ваш уж с отцом Питиримом чай допивают. Скоро уж придут", - добавил мужик и поспешно ушел.
Ваня уже смирился в душе с участью перенести первую его в жизни порку, но ожидание своей участи было хуже всего. Ваня чуть не расплакался, но не желая плакать перед холопом, сдержался. Варфаламей ушел. В ту минуту для Вани каждый человек был дорог. Он смотрел на каждого как на того взрослого, который его сможет спасти. Но взрослые были все за одно - против мальчика.
Ваня в глубине своей души надеялся, что сейчас придет добрая сказочная фея, которая скажет: Ваня, я заберу тебя с собой! Но вместо доброй феи, на пороге появились отец Питирим с Папенькой.
Папенька с умилением посмотрел на своего голенького сына, сидящего на краю своей кровати. А отец Питирим осмотрел беглым взглядом тело мальчика и, перекрестившись на красный угол, сказал:
"Ну, приступим, с Богом".
Папенька подошел к сидящему на кровати сыну, встав подле него. Отец Питирим выдвинул на середину комнаты скамью для порки, а позже сходил за кадкой с розгами и поставил ее около скамьи. Ваня сидел и с ужасом наблюдал за действиями священника. Далее, отец Питирим стал одну за одной доставать розги из кадки и, проверяя их на гибкость, отставлял их к краю емкости. После того, как процесс подготовки был завершен, священник, снова перекрестясь, промолвил ужасные для бедного Вани слова:
"Ну, ложи отрока".
Папенька взял за плечи сына и, подняв его с постели, повел к лавке. Эти несколько шагов от постели к месту порки казались Ване адом. Ноги его не слушались, а страх уж полностью сковал все тело. Отец подвел Ваню к лавке, и они остановились около нее. Мальчик беглым и испуганным взглядом осмотрел лавку, розги, отца Питирима и папеньку. Недолгую паузу прервал отец:
"Сын, ляг на лавку. На живот!"
Ваня медленно, с чуством глубокого ужаса, с дрожью во всем теле, растянулся вдоль скамьи. Сердце мальчика билось в ритме барабанов, в которые бьют на площадях во время казни. Скамья была холодная, и поэтому мальчик съежился, ложась на живот. Холод пробежал по всему телу Вани. В ожидании первого удара, он напрягся, зажмурился. Его мальчишеская попка сжалась, и по бокам его ягодиц образовались впадины. Ваня с ужасом и дрожью ожидал удара. Его попа дрожала. Пауза перед ударом все затягивалась. Ваня осмелился и посмотрел из-за спины, приподняв голову. Оказалось, что отец Питирим связывал розги в пучок, похожий на метлу, которой дворник подметает двор."Что, не терпится розги отведать?" - ехидно справился поп. Мальчик в ответ отвел испуганные глаза, уткнувшись носом в скамью.
"А ну отрок, свесь голову, а то разобьешься", - добавил поп со знанием дела.
Ваня медленно сполз к краю скамьи, свесив указанную священником часть тела. На миг Ваня расслабился, но, мгновенно вспомнив, зачем он здесь, его тело сжалось в комочек. Его ягодицы снова стали напоминать пару зачерствевших белых булочек. Он затрясся. Холодная дрожь с новой силой прокатилась по его детскому тельцу. Поп это заметил. Он с недоброй ухмылкой произнес, похлопывая розгами, с которых капала вода, о ладонь, съязвил:
"Не боись, я тебя на первый раз не сильно. С десяток всыплю, и будет".
Ваня сделал все так, как приказал ему батюшка. Внезапно мальчик услышал резкий свист и почуствовал, как прутья врезались ему в кожу. Он еще секунду не мог осознать: больно это или нет. Но вдруг на его ягодицах вспыхнул пожар. Казалось, что его попу разрубили пополам. Такой резкой боли мальчик еще никогда не чуствовал. Затаив дыхание, Ваня Ваня помолчал, но вскоре душераздирающий крик вырвался из горла мальчика. На попе мальчика появились красные полосы.
"Так оно и бывает, коль отца не слушаешь", - выкрикнул поп, замахиваясь розгой, чтобы нанести следующий удар.
Ваня от боли стал извиваться на лавке, корчась от боли. Он, корчась, извиваясь, пытался высвободить руки, приподнимал зад, его лицо исказилось в гримасе боли и страданий. Священик нанес следующий удар. Раздался отчаянный вопль мальчика. Его попа более не была молочно-белого цвета. Она сжалась и вся была покрыта красными полосами и рубцами. Все лицо мальчика было залито слезами и соплями. Ему было стыдно, что он лежит на этой лавке голый. Что он рыдает...
Порка закончилась. Ваню отвязали. Глаша пришла, чтобы обработать его ушибы и обмыть лицо. Ваня был уложен на кровать животом вниз. Служанка принесла с собой мазь и, сев рядом с мальчиком, принялась смазывать ею его раны. Ваня продолжал горько рыдать, уткнувшись лицом в подушку. Его мальчишеское тело вздрагивало при каждом всхлипе.
Так у Вани началась новая жизнь...

---

 Отправлено: 19.04.21 23:38. Заголовок: Два Шиллинга

Два Шиллинга
Автор: Пискулюс

Мой брат не должен был этого делать. Он знал, что отец сильно рассердится на него. Нам обоим запретили пойти посмотреть на балаган, но Фридрих ослушался и тайком даже от меня вытащил из папиного стола два шиллинга. Я представляю, как он с замиранием сердца, в предвкушении праздника бежал на Марктплатц. Наверное, туда опять приехали циркачи из Венгрии и Чехии. Они так забавны, но нам с братом всегда запрещают посещать балаганы. И почему Фридрих такой упрямый? Ему 10 лет. Он уже прекрасно понимает, что за любое баловство нас ждут жгучие розги. Фридрих стоит, уткнувшись лицом мне в грудь. Он плачет. Сейчас он горько сожалеет о том, что был непослушным мальчиком. Отца это более не интересует. Он приказал Йозефу, нашему слуге, сходить в Биркенвальд и нарезать свежих березовых розог. Он наверняка уже это сделал. Розги уже наверняка замочены в воде и ждут своего часа, чтобы беспощадно врезаться в маленькую попку моего братика. Ах, Фрице, Фрице, зачем же ты взял эти несчастные два шиллинга?

"Мориц, как ты думаешь, Йозеф сегодня высечет меня сильнее, чем всегда?" - давясь слезами, в полном отчаянии спросил меня Фридрих.

"Не знаю, Фрице, но папа на тебя очень сердит", - ответил я моему брату, от чего он только сильнее заплакал.

Мне было велено подготовить Фридриха к порке. Я уже стянул с него его короткие шорты и ботинки. Он остался в одной короткой рубашке, по длине доходившей до колен. Я знаю, что Фридрих не умеет терпеть боль как я. Я на два года его старше. Мне 12. Меня наказывают за невыученную латынь и географию, также за невыученные высказывания нашего кайзера. Мне тоже достается от Йозефа и учителей немало, но я могу стойко переносить боль.

Я склонил голову и поцеловал Фридриха в темечко. Да, наверное, плохо быть вторым ребенком в семье богатейшего промышленника Австрийской Империи, Теодора Ульриха Фон Кальтенберга. Моя грудь уже стала влажной из-за слез брата.

"Не переживай, Фрице, ты это выдержишь. Тебя же уже много раз секли", - я пожалел, что сказал ему это. Он опять залился горючими слезами.

Я взял Фридриха на руки и уложил его на кровать. Лег рядом с ним и обнял за плечи. При каждом всхлипе, его тело вздрагивало. Мы оба лежали и ждали, когда за дверью раздадутся тяжелые шаги Йозефа. Было тихо. За окном ветер колыхал сирень, и это вселяло умиротворенность. Клонило в сон. Я знал, что от этой сирени Фридриху только хуже. Он прекрасно понимал, что порки ему уже не избежать, а это ветвистое растение пыталось только отвлечь его от гнетущих мыслей...

Послышались грубые шаги. У нас не было сомнения, что это Йозеф. Он всегда ходил в ботфортах. Они очень громко стучали о дощатые полы нашего дома.

Дверь нашей комнаты резко распахнулась, и на пороге показался он. В руке Йозеф держал два аккуратных пучка березовых розог. Они выглядели как две небольшие метелочки, но было ясно, что через некоторое время они беспощадно заставят моего брата корчиться и истошно кричать в муках.

Я похлопал по плечу Фридриха. Он знал, что от него хотят. Фрице поднялся с кровати, и подошел к Йозефу, и встал напротив его, низко опустив голову. Йозеф крепко сжимал розги в руке. Руки Йозефа были некрасивы. Его пальцы были скрючены. Он прихрамывал на одну ногу. Нам сказали, что это рана, полученная в бою за нашего императора Франца Иосифа.

Йозеф поправил воротничок на своем кителе, и сурово произнес:

"Фридрих Вильгельм, ваш отец запретил вам появляться в городских балаганах. Кроме того, вы украли у ваших родителей два шиллинга. Вам есть, что сказать в ваше оправдание, Фридрих Вильгельм?"

"Нет", - все также с опущенной головой и всхлипывая ответил мой брат.

"Фридрих Вильгельм, за совершенные вами поступки, ваш отец поручил мне вас строго наказать розгами. Сейчас ступайте на вашу кровать, ложитесь на живот и оголяйте ваш зад".

Я видел, как ноги моего брата не слушались. Он ступал очень осторожно. Они каждый раз подгибались под тяжестью его тела, хотя он был худенький и хрупкий. Я помог ему. Нежно уложил на кровать лицом в низ, задрал рубашку, оголив две беленькие половинки его попки, которые тут же крепко прижались друг к другу, а также крепко зажал руки. Фридрих зарыдал сильнее. Его тельце напряглось и сжалось в ожидании первого удара. Ждать пришлось не долго. Я увидел, как Йозеф внезапно занес руку высоко ввысь. Ужасная связка прутьев мелькнула как молния. Он обрушил ее со всей своей силой на хрупкую плоть моего братика. Концы прутьев врезались в кожу, мгновенно оставив несколько белых полос. Но через мгновение из белых полосы стали красными. Это скорее даже были рубцы, а не полосы. Тело Фридриха вздрогнуло. Брат закинул голову в душераздирающем крике. Сейчас ему было больно, как никогда. Слезы брызнули из его глаз с новой силой. Мой брат корчился от этого первого сильного удара, как рыба, выброшенная волной на берег. Фридрих попытался высвободить руки, но я их держал крепко. Я любил Фридриха. Он начал умолять Йозефа не бить его более, но Йозеф был неумолим. Он нанес второй удар с той же силой и мощью. Теперь на попе моего брата к тем красным рубцам добавились еще одни. Фридрих истошно кричал и дергал ногами. Йозеф нанес ему также удар по ступне. Это было очень больно...

Я встал на колени у края кровати. Там, где находилась голова Фрице. Я обнимал его, целовал, гладил по голове, успокаивал, но он меня явно не слышал. Йозеф продолжал методично полосовать моего брата. Меня осыпало щепками от розог. Попа Фридриха уже была вся покрыта пересечениями рубцов, а кое-где выступили капельки крови. Фридрих уже более не умолял о пощаде. Он сорвал голос. Все, что вырывалось из его горла, были хриплые звуки. Более терпеть он явно не мог. Я вскочил и схватил Йозефа за руку:

"Прекратите, на Фрице уже нет живого места", - кричал я.

Йозеф прекратил. Он окинул взглядом тело моего брата и, зажав в руке пучок розог, удалился. Я тут же кинулся к Фридриху. Я целовал его в мокрое от слез лицо, волосы, шею. Я единственный, кто его всегда жалеет. Он продолжал лежать на животе и горько плакать. Я знал, что в следующий раз, когда будут сечь меня, Фридрих будет также переживать. Он всегда плачет, когда меня наказывают. Я старше, мне всегда дают больше розог, да и сильнее.

Скоро придет Эльза. Она осторожно смажет попу Фрице специальной мазью. Через неделю все заживет, но а пока братишка не сможет сидеть пару дней.

Сегодня ночью Фридрих обязательно заберется ко мне в постель. Он всегда спит со мной после порки, или когда ему просто страшно. Он обнимет меня и заснет сопя. Утром он обязательно покажет мне свою попку и спросит, видны ли следы? А я ему отвечу, что да, и что он молодец, потому что вел себя как мужчина. Я всегда ему так говорю. Ведь он мой брат, и я его люблю.

---

 Отправлено: 22.04.21 20:20. Заголовок: Прелести детства

Прелести детства
Автор: Пискулюс

Я встречал очень много людей, которые при упоминании своего детства очень часто рассказывали про телесные наказания, которым они подвергались. Их воспоминания совсем не выглядели горестными. В них скорее звучала, даже какая-то нотка восторга. Они не стеснялись повествовать о них. Я думаю, что детство и наказания - это что-то неразрывное. Меня часто в детстве секли. Иногда даже очень сильно, но я не питаю к моим родителям ненависти или неприязни. У меня нет на них также обиды.

Я не был трудным ребенком. Я, можно сказать, был "легким". Я не был слишком общительным. Я не участвовал в общественных мероприятиях. Не играл в футбол. Любил слушать музыку и читать интересные книжки. Еще, мое хобби было - нумизматия. У меня никогда не было братьев или сестер. Я всегда хотел иметь брата. Не важно, младшего или старшего. Я очень рано понял, что я гомосексуалист. Мне всегда нравились мальчики. Я хотел брата, потому что девочки мне были отвратительны сначала по духу, а потом и внешне.

Сейчас у меня есть друг, и ему 24 года. Я его очень люблю. Его также, как и меня, часто пороли в детстве. Нам есть о чем поговорить. Я в общем-то не жалею, что такой, но вы знаете, так хочется иметь семью и детей. Я думаю, что не стал бы бить своих детей, тем более розгами. Это очень больно. Вы знаете, очень трудно обидеть ребенка. Особенно, когда это твой сын. Все же, какая-то порка в детстве нужна. Я не думаю, что детей стоит пороть систематически, но за какие-то особые проступки - надо. Пороть следует по голой попе. Это дает лучший эффект. Не стоит мальчика заставлять снимать штаны самому. Это его особо унизит. Делайте это сами. Это даст чувство сыну, что вы о нем заботитесь. Мне приходилось всегда самому спускать штаны, трусы и ложиться на диван. Я не обижался на то, что меня будут пороть по голой попе. Основная обида была в том, что меня принуждают оголяться. Бить не стоит очень сильно, но удары должны быть достаточно сильны, чтобы память о них хранилась еще несколько дней. После порки, обязательно нужно приласкать ребенка. Он будет воспринимать это, как знак любви, и не станет себя считать лишним и заброшенным. Я лично не думаю, что смог бы просто высечь своего мальчика. Мне нужно будет собраться с силами.

Не все дети хорошие, добрые и беззащитные. Есть сущие демоны. Они совершают различные правонарушения. Меры современного воздействия на них не действуют. Для таких, я считаю, стоит ввести телесные наказания на основании законов, которые стоит издать.

Я полагаю, что десяти ударов розгами для злостных хулиганов будет достаточно для наставления на путь истинный. Рассказы о том, что в далеком будущем, если они будут продолжать жить так, они окажутся в тюрьме, не вразумят ребенка. В детстве время течет очень медленно, и то, что наступит через десять лет, в сознании ребенка не наступит никогда. Розги же в этой ситуации наступят сразу и сейчас. Это будет подейственнее мрачных обещаний.

Ну да ладно, я вернусь к себе. Я никогда в глаза не видел своего отца. Я никогда не спрашивал маму, где он и почему не с нами. Мне это было не интересно. Я был доволен тем, что у меня есть мать, и этого мне было достаточно. Она была доброй женщиной, как впрочем и сейчас, хотя весьма цинична. Я не считаю, что это плохо. Она всего лишь несколько раз в жизни била меня. Мне не было очень больно или обидно. Тем более, она никогда меня не била по голой попе. Порка по штанам не доставляла особой боли, она скорее была актом устрашения.

Я плохо учился в школе. Мне было не интересно, что происходит вокруг меня. Моя первая учительница была дура и стерва. Она никогда не улыбалась, и любила нагрянуть в гости, чтобы рассказать какой я плохой. Однажды, когда моя мать сказала, что она устала, что я ничего не делаю в школе. Она вслух пообещала Тамаре Васильевне (имя училки), что теперь будет пороть меня регулярно. Господи, та ушла с улыбкой на лице. Меня какое-то время пороли, но вскоре перестали, так как результат порки был нулевой.

Когда мне было 10 лет, в доме появился мужчина. Я обрадовался ему. Я часто наблюдал, как другие дети ходили со своими отцами на рыбалку, или еще куда. Мне явно нужна была маскулинная роль в моем воспитании. Моя мать была влюблена в этого человека. Я тоже. Мне нравились его усы и мускулы. Он не был стар. Ему было приблизительно около тридцати шести. Я представлял, как мы вскоре пойдем на рыбалку и поймаем огромную щуку.

Да, однажды мы действительно сходили на рыбалку. Мы поймали несколько не больших плотвичек, но это тоже мне доставило много радости. Между тем, наступила осень и я пошел в школу. Мои беззаботные и радостные дни, полные счатливого детства, когда рано утром, приходя на озеро, я вдыхал аромат карельского утра. По желтому песчаному дну озера проплывали в развалку ерши. Солнце светило так ярко, что я мог видеть их темные спинки на глубине метра. Я раздевался догола и забирался в воду. Холодная влага ласкала мое тело. Я замерзал, и выйдя из воды, спешно одевался. Это и было счастье.

Каждый раз, когда я переходил в другой класс, я обещал себе и маме, что теперь я начну хорошо учиться. Я в это верил. Но после двух первых недель моей учебы, все шло по старому. Мне опять ставили кучу двоек, у меня опускались руки и я на все плевал. Моя мама уже к тому времени перестала ужасаться моей успеваемости, хотя до сих пор продолжала делать уроки со мной. Мы их делали приблизительно четыре часа в день, поэтому у меня практически не оставалось времени для гуляния. Тогда, когда пришел мой отчим, я был должен пойти в четвертый класс. Это обещало большие перемены, так как появилось куча новых предметов. Я очень хотел изучать французский язык, но у нас в школе был как назло английский. Это не очень меня расстроило. Тем более, что наш учитель английского языка был очень строг, и поэтому другие мальчики часто вылетали из класса с записью в дневнике. Этот человек был очень мрачен, но чертовски привлекателен. Его жизнь была полная загадка. Никто о нем ничего не знал. Он не любил делиться с учителями новостями своей жизни. У него не было семьи и детей, а еще, он каждый день покупал три литра молока!!! Я боялся этого человека, но мне каждый раз хотелось с ним встретиться. Он в совершенстве говорил по французски. Я специально стал учить английский язык, чтобы ему понравиться. Любые мои попытки сближения с ним оканчивались ничем. Я натыкался на глухую стену. Сейчас, с высоты моего возраста, мне кажется, что он очень боялся любить детей. Они вселяли в него страх. Возможно, он их любил по своему, но боялся открыто проявлять свою любовь. Никаких намеков! Я не помню этого человека очень хорошо. Единственное, что я отчетливо помню, это то, что он не терпел шума на уроках и всегда очень нервно курил. Вскоре он погиб. Это была первая в моей жизни яркая смерть. Наша школа была очень веселым местом. Многие учителя лупили нас по спинам и задницам указками, но никто не обижался, а родители не жаловались в РОНО. Всех все устраивало. Мы обычно получали несколько хаотичных ударов, что заставляло нас взвизгивать при каждом из них, выгибая спины, чесать пострадавшие места. У нас был один мальчик, которому всегда доставалось больше всех. Он был очень красив, и я был в него влюблен. Мы несколько раз, раздевшись догола, делали друг другу эротические массажи. У него было особенно красивая шея и попа. Сейчас он выглядит очень не привлекательно. Слишком волосат. Он каких-то южных кровей, возможно еврей или турок.

Вернемся к моему новому папе. Я не знал, как себя вести при этом человеке и как его называть. Сначала, я его называл дядя Костя, а позже старался вовсе к нему не обращаться. На это есть свои причины. Год я начал как обычно. Я учился все хуже и хуже. Моя мать усаживалась со мной делать домашку. Мой отчим как-то, проходя мимо, заметил это и высказал свое недовольство тем, что мать меня балует. Уроки я должен делать сам. Но она продолжала со мной заниматься. Часто играя вместе, дядя Костя борясь со мной, перекладывал меня через свое колено, с криком "воспитательный момент", наносил мне шлепок по попе. Это было больно, но весело. Позже у меня с ним состоялось несколько разговоров, на предмет того, что я уже большой мальчик, а уроки за меня делает мама. Да и вообще пора за ум браться. Потом произошла более настоятельная беседа. И под конец, он объявил, что сегодня он сам будет со мной делать уроки.

Настал тот самый вечер, когда мы вдвоем сели в моей комнате за уроками. Я как всегда, не внимательно слушал, что мне растолковывали. Отчим же не хотел все делать за меня. Он стал принуждать меня думать. Внутри меня появилось какое-то сопротивление. Наконец, когда настала ночь (а мы просидели до поздней ночи), произошло то, чего я совсем не ожидал. Уроки так и остались не сделаны. Я сказал, что больше не хочу и не могу их делать. Я стал собирать учебники и засовывать их в портфель. Вдруг дядя Костя произнес: "Неси ремень".

Это прозвучало так неожиданно, что я обомлел на месте. До этого я никогда не получал порок от мужчины, тем более мало мне знакомого. Мы были знакомы всего месяц. К тому времени моя мама и он уже были женаты. Я не знал, как мне поступить. Я стал снова раскладывать учебники в надежде избежать наказания, но дядя Костя повторил свой приказ. В страхе и любопытстве я побрел к шкафу за пионерским ремешком. Принеся его, я подал его отчиму. Я не знал, что делать. Отчим же произнес вторую фразу, которая заставила меня понервничать.

"Снимай штаны".

Последнее совсем меня выбило из равновесия, и я заплакал. Снять штаны перед этим мужчиной, было для меня актом моего унижения. Хныча я расстегнул штаны и спустил их до колен. Спустить штаны для меня означало оголить попу. Поэтому я также спустил и трусы. Позже мне было приказано лечь на кровать. Позже я почуствовал около десятка обжигающих ударов. Мне не было очень больно, но я заплакал. Так прошла моя первая порка отчимом. Позже я часто проводил время на кровати или диване, получая ремня. Я после этого всегда внимательно рассматривал синяки и ушибы на моих ягодицах. Позже отчим купил солдатский ремень. Боль от него была скорее глухая, чем такая обжигающая как от "пионерки". Получать ремня, стало для меня так же естественно, как есть суп.

Однажды произошло то, что существенно отличает от всех остальных моих порок. Когда получил команду принести ремень, я не смог его найти. Отчим воспринял это, как провокацию с моей стороны. Он пообещал мне, что если я в течении двух минут не принесу ему ремень, то он наломает во дворе березовых прутьев, и тогда мне мало не покажется. Я так и не смог найти этот сраный ремень. Отчим же действительно сходил на двор и принес оттуда 4 - 5 березовых веток. Я снова очутился на диване с голым задом. От боли, кроме слез на моем лице, из моего носа также потекли сопли, а изо рта слюни. Это была такая боль, которая заставляет обо всем забыть. После первого же удара, я завизжал как резаный поросенок. У меня пропало лебое стеснение (хотя к тому времени, я более не стеснялся оголяться перед этим человеком). Я схватился руками за попу, натирая ее. Я чувствовал чудовищную боль. Отчим же заломал мне руки и нанес еще несколько сильных ударов розгами. После этого я еще час провел на диване в рыданиях. Потом мне было больно сидеть. В ванной я рассматривал следы от розог. Они отличались от обычных тем, что на этот раз, кроме обычных синяков она выглядела вся исцарапанной. Насчет крови после порки не помню, по поводу количесва ударов тем более. Мне было тогда не до того.

Позже я получил еще одну порку розгами в лесу. Описывать не стану.

Вот что хочу еще добавить. Отчим никогда меня не успокаивал и не ласкал после порки.

---