Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Профессор и хулиган

Больше всего на свете Леонид Игоревич ценил порядок. Жизнь его текла размеренно, каждый день был расписан по минутам, в то же время он не терпел суеты. Всегда собранный, аккуратный, подтянутый, в неброской, но дорогой одежде, он исключительно вовремя появлялся на лекциях, заседаниях кафедры, семинарах, олицетворяя деловитый креатив нового столетия и оставляя за собой тонкий шлейф дорогого мужского парфюма. Единственное, что несколько оживляло стандартный имидж делового человека эпохи, была густая вьющаяся рыжеватая шевелюра, которую обожали коллеги-женщины и которой завидовали рано облысевшие коллеги-мужчины. Несмотря на то, что спортом Леонид не занимался, он был строен, без намека на живот, и сдержанно подвижен.
В свои тридцать шесть Леонид был доктором наук, профессором университета, слыл весьма перспективным ученым, оставался холостяком и не слишком тщательно скрывал свою принадлежность к гей-сообществу, где давно был известен под именем Лилиан.
Нетрадиционная ориентация не доставляла молодому ученому никаких проблем. Коллеги не обсуждали ее даже тогда, когда совсем уже не о чем было говорить, а студенты уважали за интересные лекции, передовые взгляды, умение говорить на одном языке с ними и за демократичность в подходе к оценке знаний. Кумушки, дежурившие у подъезда, данную тему также не затрагивали, только все присматривали молодому профессору пару.
Короче говоря, в жизни Лилиана была всего лишь одна проблема. Но жизнь отравляла сильно и постоянно. Звали проблему Женька.

Женька сызмальства рос отпетым хулиганом, задирой. Не проходило недели, чтобы разгневанные мамаши обиженных деток не являлись к Женькиным родителям, требуя сатисфакции. Мамаш, как могли, успокаивали, после чего наступал второй акт драмы, в котором главный герой оглашал двор дикими воплями: Женька жил на первом этаже, а лупили его нещадно, не по детски – иногда после порки его по три дня не видели во дворе. Даже восседавшие на лавочке кумушки, настроенные к объекту воспитания крайне отрицательно, сочувственно вздыхали и качали головами – жалко же! На неделю общественность получала передышку, после чего все повторялось снова – ни поведение сорвиголовы, ни реакция родителей особым разнообразием не отличались.
В старших классах Женька поднялся на новые высоты: вместо мамаш домой зачастили сотрудницы детской комнаты милиции, а пронзительный визг, раздававшийся, несмотря на наглухо закрытые окна, сменился басовитым ревом со значительным увеличением количества децибел.
А этой весной Женька закончил школу. Надо сказать, не так уж плохо – умный от природы, он быстро схватывал суть предмета и, если бы не слегка подчеркнутая лень и кокетливая небрежность, мог бы получить совсем хороший аттестат. Поступать в вуз Женька не собирался, работать тем более. Целыми днями ошивался во дворе, сидя назло кумушкам на спинке скамейки и поставив ноги на сиденье. В это время и начались для Лилиана самые тяжелые дни.
Откуда хулиган узнал об интимных пристрастиях соседа, неизвестно, но случая высказать вслух свое мнение об этих «сраных гомиках» не упускал. «Здравствуйте, господин профессор голубых наук, – утрированно любезно и довольно громко «приветствовал» он Лилиана, когда тот проходил по двору к подъезду. – Как жизнь? А позвольте спросить, вы актив или пассив? Что же вы молчите? Ах, пратиииивный», – кривляясь, добавлял паразит и сам же ржал от собственной наглости.
Хуже всего, что эта тирада произносилась без малейшей злости и ругани – ничего кроме издевательской, ехидной вежливости. Лилиану стоило огромного труда не ускорять шаг. Как в тумане подходил он к дверям парадного, с замиранием ожидая, не крикнет ли еще что-нибудь вдогонку проклятый хулиган. Кровь билась в висках. Войдя в свою однокомнатную квартиру, он обессилено падал на стул, в глазах стояли слезы, а в ушах звучал наглый смех недоноска.
Так повторялось почти каждый вечер, и молодой профессор все чаще ловил на себе брезгливо-презрительные взгляды подвыпивших дворовых мужичков и откровенно любопытные взоры женщин. Мамаши, гулявшие с детьми на детской площадке, вместо обычных приветливо-уважительных улыбок, спешили отвернуться. А довольный собой и производимым впечатлением хулиган изощрялся все гнуснее, не допуская, впрочем, ни единого матерного или даже просто грубого слова – чтобы не за что было зацепиться. Надо сказать, он был не дурак.
Целыми днями, Лилиан, лишенный покоя, искал выход и не находил – он был не настолько смел и глуп, чтобы вступить с верзилой в драку, а о том, чтобы идти куда-то жаловаться, не было и речи – самого же и засмеют. Да и повода формального не было. Вечерний проход по двору (по утрам Женька спал) превратился в ежедневную пытку, и редкий день, обходившийся без хулиганских «приветствий», становился праздником. Измученный Лилиан терял терпение, похудел, стал хуже выглядеть и нервничать на работе. Даже в магазин он не решался выйти лишний раз – хулиган, как приклеенный, сидел на лавке вразвалку и бросал окурки прямо на землю, спокойно отвечая на гневные окрики кумушек: «Урну поставите возле скамейки, буду туда кидать».
Осложнялась ситуация и еще одним непростым моментом. К отчаянию Лилиана примешивалось некое чувство, в котором он ни за что не хотел себе признаться. Дело в том, что Женька был красив. Очень красив. Молодой негодяй имел физически развитую, крупную фигуру (качался и занимался каким-то восточным единоборством) и открытое приятное лицо с чуть прищуренными глазами и белозубой нагловатой улыбкой. Как ни гнал от себя Лилиан дурацкие мысли, в глубине души он понимал: Женька ему нравится. Нравится всем – голосом, сформировавшимся телом, уверенной походкой, большими руками с аккуратными, как ни странно, ногтями. Даже короткой, почти наголо стрижкой, открывавшей крупный шероховатый череп и крепкую загорелую шею.
Иногда, по ночам, ворочаясь без сна, Лилиан с какой-то мучительной сладостью мысленно отдавался во власть разнузданного оборзевшего самца, представляя его без одежды, и даже плакал то ли от душевной боли, то ли от бессилия, то ли от чего-то совсем уже непонятного.
А утром глубоко вздыхал, видя пустую скамейку, и с ужасом думал о предстоящем вечере.
Хуже всего было по субботам и воскресеньям. Двор был полон, а хулиган восседал на скамейке в окружении пестрой стайки девчонок, составлявших его шумную, хохочущую свиту. Шорты и майка открывали бицепсы парня с рисунками татуировок и мускулистые волосатые ноги с квадратными коленями и крупными ступнями.
– Девки, – кричал Женька, завидев Лилиана, – профессор идет. Вы бы помогли человеку, он за тридцать лет бабы голой не видел, ну чё вы, покажите ему всё!
Девкам же Лилиан, наоборот, нравился. «Закрой рот, Жека!» – прикрикивали они и одаривали Лилиана великосветскими улыбками: «Простите, у вас не найдется сигареты?»
Профессор смущенно улыбался в ответ, качал головой и торопился к подъезду.
– Отстой! – комментировал хулиган и шумно харкал на землю. Девки пихали его в бок и провожали Лилиана томным взглядом. Они ведь были женщины, хоть и юные, а какой женщине не хочется одержать самую большую победу над мужским отродьем – своими чарами затащить в постель гея, заставив тем самым забыть о прежних пристрастиях.

В июле Лилиану представился, наконец, случай почувствовать себя отмщенным. Хулиган исчез на два дня, а потом отец привез его домой грязного, худого, с разбитым лицом и забинтованной головой. Через повязку проступала кровь. Во дворе говорили, что Жека «нарвался», что его «обработали» менты и ему светил срок, но папаша выкупил за большие деньги.
Три дня пустовала скамейка – Женька зализывал раны. А на четвертый сквозь прочно закрытые, занавешенные тюлем и гардинами окна стал разноситься громкий, жуткий крик, переходящий в нечеловеческий вой и рев. Кумушки маялись на крылечке, а под окном застыла стайка девчонок – одни вытирали глаза, другие нервно курили, а одна ревела в голос – подружка.
Постепенно чувство удовлетворения сменилось у Лилиана жалостью и каким-то отвращением. «Господи, да что вы за люди! – мысленно возмущался он. – Нельзя же так, хоть и дерьмо он, а человек…Варвары! Мрак!»
Однако уже на следующий вечер благородное сострадание Лилиана растаяло без следа. Хулиган, гордо красуясь забинтованной головой, сидел на скамейке – бледный, осунувшийся, с красными воспаленными глазами, но с обычной нахальной улыбкой. Даже синяки были ему к лицу.
– Здравствуйте, глубокоуважаемый профессор! Не желаете взглянуть на мою задницу? Ну что вы, вам будет очень интересно. Особенно цвет. Не испугаетесь? Ну пойдемте, посмотрим, вы такого не видели. Или вас только перёд интересует? Так я согласный, пожалуйста, у меня все – супер!
На этот раз Лилиан подошел к нему. Медленно подошел, даже слишком медленно и несколько секунд смотрел хулигану прямо в глаза.
– Бедолага, – наконец произнес он и тихо добавил, – жаль. Мне, правда, тебя жалко.
– Ой! Вот спасибо! – дурашливо раскланялся Женька, – ну хоть кто-то пожалел, ну благодарствуйте за сочувствие, господин гомикопат!
Перед тем как Лилиан повернулся, опять-таки нарочито медленно, чтобы уйти, острый и, как показалось профессору, затравленный взгляд хулигана царапнул его словно бритвой.
«Все, – подумал Лилиан, – больше я от тебя бегать не буду. Начнешь задавать свои издевательские вопросы, буду отвечать на полном серьезе. Получится, что ты сам интересуешься темой». Впервые за несколько дней у него стало спокойно на душе. Он даже не стал ждать лифта, чтобы подняться к себе на шестой этаж.
Но утром, после тяжелой бессонной ночи, признался сам себе, что готов вынести вечером очередную порцию идиотских насмешек хулигана, чтобы ответить на не дававший покоя вопрос: что, что это было – странное, болезненное и непонятное в том взгляде, которым семнадцатилетний отморозок располосовал благополучную профессорскую душу.

А Женька пропал. Как в воду канул. Решимость, которую Лилиан на всякий случай держал при себе, таяла – скамейка оставалась пустой. Профессор расслабился, жизнь постепенно возвращалась в нормальную колею. Лишь иногда он ловил себя на мысли, что ему, честно говоря, хочется увидеть хулигана, поймать еще раз этот странный пронзительный взгляд, а то и усесться рядом на спинку скамейки и впервые в жизни закурить, но он решительно выбрасывал из головы эти недостойные мысли.
Примерно через месяц на Лилиана свалилась старая как мир классическая российская проблема – забилась канализация. Причем одновременно в кухне и в ванной. Оставшись в одночасье без главнейшего блага цивилизации, профессор отправился не на работу, а в магазин и вылил в раковины несколько бутылок очистительной жидкости. Увы, импортный «Мистер Мускул» оказался бессильным перед отечественным затором. В аварийной ответили, что, поскольку дом кооперативный, ими он не обслуживается, а сосед, не раз выручавший Лилиана в подобных бытовых коллизиях за пол-литра, как назло уехал на дачу. Ничего не оставалось, как поискать кого-то другого. Кумушки развили бешеную деятельность, но так и не смогли ничем помочь «хорошему человеку» – двор был наполовину пуст.
«Маразм. Какой маразм», – рассеянно думал ученый, стоя возле наполненной грязной водой раковины, когда раздался звонок. Машинально открыв дверь, Лилиан замер, сердце остановилось на несколько секунд. На пороге стоял хулиган.

В руках Женька держал тросик, каким сантехники прочищают трубы, и рабочие перчатки.
– Привет. Ну чё у тебя здесь? Забилось? Давай-ка.
…Удивление, оскорбление, растерянность мощной волной поднимались к горлу Лилиана прямо из недр уязвленной души, чтобы вылиться в слова о том, что в помощи таких людей он не нуждается, спасибо большое, обойдемся, но хулиган решительно и аккуратно оттеснил его от дверей и, как у себя дома, прошел в санузел. Профессор понял, что если сейчас не сделает глубокий вдох, астма ему обеспечена, и застыл на пороге ванной со стиснутыми зубами. Этот мерзавец хозяйничает прямо в его доме! Лилиан почувствовал себя глубоко оскорбленным. Гневное чувство протеста охватило все его существо. На мертвенно бледном лице отчетливо проступили не видимые прежде веснушки.
– Сифон надо прочищать время от времени, – Женька сидел на полу и что-то разбирал под ванной. – Видишь, забит? Потому и труба засорилась. Набери воды горячей в таз, промыть надо.
… Какая глупость, какая наглость чудовищная, оторопело мыслил профессор, послушно набирая воду. Да лучше год сидеть совсем без воды… Наглец… Да что я делаю?!
Хулиган деловито опустил в таз грязные трубки и взялся за трос. Настроения Лилиана его не интересовали. Работал он сосредоточенно и ловко. Больше он не сказал ни слова, а через полчаса из обоих кранов полным напором била вода и с журчанием уходила в чистые трубы. Но даже вид и звук этого благословенного зрелища не избавили Лилиана от смущения, пришедшего на смену возмущению.
– Вот, – он протянул парню сотню и вдруг весь вспыхнул, – или это мало? Я не знаю, я сейчас…
– Ты что, ох…л? – Женька, внимательно смотрел в глаза профессора, которому казалось, что его упорно хотят раздавить каким-то невидимым прессом.
– Пива? – еле слышно выдохнул он.
– А вот это с удовольствием, – весело ответил хулиган и прошел в чужую кухню так, как будто делал это каждый день.

– Короче. Я сволочь – сказал Женька, опустошив одним глотком полкружки (Лилиан к своей не притронулся). И я это знаю, – поспешно добавил он, предупреждая возражающий жест Лилиана, сделанный, впрочем, скорее, из вежливости. – Понимаешь, не то что бы я вас…
– Пидаров, – подсказал Лилиан. Ему все-таки удалось заставить хулигана покраснеть.
– Не то что бы я осуждал вас. Понять не могу, извини, это честно, но и дела мне особого нет. Наркота намного хуже. Просто повыпендриваться захотелось, а почему… Дурак потому что, малолетка. Я давно тебя приметил – уверенный такой, независимый, холеный. Не то что я, шантрапа. Походка у тебя интересная, – Женька улыбнулся, – будто по ковру идешь к парадному входу. Ну мне же интересно стало, пообщаться захотелось. Потянуло сопляка, понимаешь? С отцом ведь и поговорить не о чем. А тут такой мужчина. Я потому и закурить у тебя столько раз просил. Помнишь? Ты всегда отвечал «не курю». А меня даже не видел. Главное, смотрел прямо на меня, а меня не видел. Вот меня и понесло.
Кровь медленно отливала от лица Лилиана. Он не мог оторвать взгляд от полной кружки.
Жека налил себе снова, отпил и вдруг опустил свою большую ладонь прямо на руку Лилиана. Левой рукой профессор схватил свою кружку, судорожно поглощая пиво. Хлопья пены шмякнулись на стол.
Женька всего этого не видел, он смотрел куда-то вглубь себя.
– Что тут скажешь… дерьмо и есть дерьмо. Отец меня иначе, чем засранец, и не называет. А ты все-таки мог бы хоть раз спросить меня, как дела. Но нет, кошка дворовая тебя больше интересует… Ну вот меня и зло взяло. Заело. Мне от тебя ничего не надо было, понимаешь – ни разговоров, ничего – просто, чтобы ты хоть раз меня заметил. Хоть раз. Как вещь, как столб фонарный. Да… Ну и дурак же я был! Со злости моча в голову ударила – обратишь ты, думаю, на меня внимание, обратишь, су… сударь, – Женьке стало смешно от неуклюжей попытки выкрутиться.
– Да говори уж «сука», – спокойно предложил Лилиан.
– Нет, все. Не потому, что я у тебя дома, а просто – все.
Женька задумался, а потом вдруг с силой сжал ладонь Лилиана. Профессор сделал слишком большой глоток, желтая струйка потекла по его подбородку.
– Извиняться не буду. Глупо это. Сможешь – простишь. Надеюсь, что простишь.
Оба замолчали. В тишине раздавались лишь шумные глотки, которыми Женька отправлял в свою утробу пиво. Наконец он убрал руку. Дар речи все еще не вернулся к Лилиану, а парень откинулся на спинку кухонного диванчика, достал из пачки сигарету, помял, положил обратно и продолжал.
– А тут еще фильм этот, будь он трижды проклят. Про пи… про ваших. «Горбатая Гора». Ну да ты видел.
Лилиан снова поспешно уткнулся носом в кружку.
– Пошел ведь поприкалываьтся – надо же, два мужика друг в друга втюрились. А стал смотреть… не знаю… не знаю, – парень наморщил лоб, – как-то и жалко их стало, и больно, и еще не знаю что. И… тебя вдруг вспомнил. И такой себя сволочью осознал – блин… Юмор с меня сдуло, за душу прямо взяло. А потом, когда этот, попроще который, заплакал – помнишь, скрутило его прямо в сарае каком-то – меня тоже чё-то внутри так скрутило, хоть плачь! Будто ножом в живот. Не помню, как досмотрел до конца. Из кинотеатра выхожу – бейсболкой прикрываюсь, чтоб никто моей морды зареванной не видел.
Домой пришел, хотел к тебе сразу, да чувствую – не могу. Не могу, понимаешь? Сказать хочу, а что – не знаю. На диван завалился, ни жрать, ни пить в горло не лезет. Веришь, два дня провалялся, пока батя пинками не согнал. Вот такая у меня «гора» вышла… давай налью.
Осознав, что давно держит у рта пустую кружку, Лилиан смутился. «Это не ты сказать хочешь и не можешь, это мне тебе нечего сказать», – пронеслось у него в голове. Женька словно прочитал его мысли:
– Да ладно… Ну давай, пора мне, – он поставил пустую бутылку на пол и направился к выходу. – Если помочь чё-то надо по хозяйству, говори, не стесняйся. А зла не держи.
И протянул на прощание свою большую ладонь.
«Господи, так же можно без руки остаться!» – мысленно возопил Лилиан.

С тех пор они виделись редко. Случайно пересекались во дворе, крепко, по-мужски пожимали руки, здоровались и расходились, избегая смотреть друг другу в глаза. Несколько раз Лилиан видел Женьку с Настюхой – той, что плакала громче всех, когда его пороли. Счастливая парочка почтительно и радушно здоровалась с профессором, но во взгляде парня сквозило что-то неловкое – Лилиану казалось, что Женька как бы извиняется за свое счастье. Впрочем, это могло быть всего лишь игрой воображения.
Лилиан вообще стал немного задумчивым, не столь энергичным, как прежде, его походка несколько утратила свою уверенную энергичность. Он слегка располнел. Кумушки сочувственно смотрели ему вслед, потом друг на друга, качали головами и ничего не говорили.
В сентябре двор был потрясен известием о том, что Женька поступил в институт. Недоверчивые мамаши бежали за опровержением к кумушкам, но те вполне официально подтверждали информацию. Мужики жали руку отцу: «Молодец, Алексей, воспитал человека! Не зря ремнем учил уму-разуму. Давай, по чуть-чуть, за детей наших…»
А в середине октября, аккурат в Покров день, к Лилиану пришла соседка, простая женщина в старом халате, с наполовину крашеными наполовину седыми волосами и усталым лицом – мать хулигана. Теперь уже, впрочем, бывшего.
– Здравствуйте, с праздником. Я вот вам подарочек небольшой…
Небольшой – было мягко сказано. Женщина едва удерживала тяжелый объемный пакет, источавший умопомрачительный аромат мясных деликатесов, который не оставил бы равнодушным и самого взыскательного гурмана.
– Да что вы! Зачем! Ради бога! Спасибо, конечно, но я не могу…
– Пожалуйста, возьмите. Я ведь от души. Женьку-то нашего не узнать стало. В институт поступил, спортом снова занялся – ну просто другой человек. Вы представляете, Женька, наш Женька – студент! Мы с отцом не нарадуемся, крест ведь уже, было, на нем поставили. Спрашиваем, с чего, сынок, такая перемена? А он смеется: это, говорит, Леониду Игоревичу из 146-й спасибо скажите. Он меня своим терпением вдохновил… Вы извините, я простая, я не знаю, как уж вам на него повлиять удалось, – у женщины задрожали губы, – а только я вам по гроб жизни обязана. Мать я. Уж простите, но… мне вас больше не чем…
Соседка вытерла рукавом халата нос и глаза и вдруг улыбнулась:
– Да вы берите, не стесняйтесь. Я ж не покупала. Мой-то на мясокомбинате работает, дак подворовывает потихоньку. Ну держите, держите, – и прежде чем Лилиан успел возразить, водрузила ему прямо в руки огромный благоухающий сверток.
Женщина давно ушла, а Лилиан все стоял и стоял неподвижно, держа в руках тяжелый пахучий пакет и уставившись на собственную дверь, как будто видел ее впервые в жизни. Его снова захватила мысль, которая с некоторых пор тихо, но настойчиво отравляла все его существо, заставляла умолкнуть посреди лекции, настигала в маршрутке, и он проезжал свою остановку, останавливала внезапно прямо посреди улицы.
В который раз Лилиан подумал, что в его перспективной, благополучной и исключительно стабильной жизни никакой «горбатой горы» не было и никогда не будет.

В.Б.