Отправлено: 03.10.18 22:42. Заголовок: Институт благородных парней

ЕВГЕНИЙ ЖИРНОВ

Институт благородных парней

275 лет назад в Санкт-Петербурге был образован первый в России
кадетский корпус, названный Шляхетским. За долгие годы систему
подготовки будущих офицеров, скопированную с немецких образцов,
много раз пытались реформировать. Кадетские корпуса расформировывали
и заменяли военными гимназиями, но затем снова восстанавливали.
Воспитание с упором на изучение наук и иностранных языков заменяли
бездумной муштрой, однако вскоре науки вновь брали верх над
бесконечными строевыми упражнениями. При советской власти кадетские
корпуса, казалось, навсегда канули в Лету как атрибут старого
времени, но в действительности их не было в системе военного
обучения не более семи лет. Секрет этой непотопляемости чрезвычайно
прост: кадровые военные всегда хотели, чтобы их сыновья получали
качественное образование.

Обучение через просвещение

С петровских времен идея необходимости переноса всего лучшего, что
есть на Западе, на русскую почву глубоко укоренилась в умах немалой
части отечественной элиты. А уж для сподвижников Петра Великого она
была прямым руководством к действию. Именно поэтому не было ничего
удивительного в том, что один из ближайших сподвижников
императора-реформатора - граф Павел Иванович Ягужинский - не только
обратил внимание на действовавшую в Пруссии систему подготовки
офицерских кадров, но и немало поспособствовал ее введению в России.

В царствование Анны Иоанновны, в 1731 году, с подачи Ягужинского
вопрос о создании кадетских корпусов перешел в практическое русло,
поскольку его поддержал глава военного ведомства - президент Военной
коллегии генерал-фельдмаршал Миних. Императрице мысль о том, чтобы
оторвать дворянских детей от первобытного, а в иных семьях просто
животного быта и воспитать из них преданных слуг престола, пришлась
по душе. И летом того же года последовал указ Анны Иоанновны Сенату
об учреждении Шляхетского кадетского корпуса в доме опального князя
Меншикова на Васильевском острове.
Чтобы подвигнуть родителей к расставанию с малолетними сыновьями, в
официальных документах корпус именовали "Рыцарской академией", а
также разрешили держать при каждом будущем рыцаре двух нанятых за
родительский счет служителей. А чтобы отцы и матери не опасались,
что по окончании корпуса их чадо непременно попадет в армию и вскоре
сложит голову в одной из бесчисленных военных кампаний, выпускников
корпуса не принуждали служить в армии, любой из них мог продолжить
карьеру в гражданских учреждениях империи.

В те же годы начали складываться и главные кадетские традиции,
сохранившиеся на столетия. В 1737 году в Шляхетском корпусе были
введены публичные экзамены, причем председательствовать в
экзаменационной комиссии обязательно должен был сенатор. Такой
контроль, естественно, побудил начальствующих лиц корпуса привлечь
для преподавания наук лучшие силы российской столицы, и нередко
основам наук кадетов учили профессора Санкт-Петербургского
университета.
С другой стороны, чтобы воспитанники не отлынивали от занятий и
грызли гранит науки с прилежанием и усердием, в корпусе применялись
самые суровые наказания, включая телесные. И этой традиции в
кадетских корпусах на протяжении веков также никогда не изменяли. Не
привыкшие к столь суровому обращению благородные недоросли с первых
лет существования Шляхетского корпуса пытались бежать в родные
пенаты. Но еще в 1733 году было введено довольно суровое и позорное
для дворянина наказание за побеги. За первую попытку пойманный кадет
на три месяца отправлялся в гарнизонную школу, где учились
солдатские дети. Вторая попытка наказывалась полугодовой отсидкой за
партой с плебсом. Если же и это не помогало, то беглеца сдавали в
солдаты, что было самым суровым из возможных наказаний для дворянина
в Российской империи.

Дополнительным средством побуждения кадетов к отличной учебе служила
и система присвоения званий при выпуске из корпуса. Лучшие в науках
и примерные в поведении получали звание поручика. А отстающие и
неблагонравные рисковали оказаться лишь унтер-офицерами.
На почве стремления к лучшим оценкам в Шляхетском корпусе появилась
своеобразная традиция, которую в более поздние времена среди кадетов
стали именовать "экономической дружбой". Дети имущих родителей
договаривались со своими менее состоятельными, но более успевающими
в учебе товарищами о репетиторстве в обмен на домашнюю снедь. Так
что в итоге совершенно неуспевающих кадетов было сравнительно немного.

И все же почти двадцать лет Шляхетский корпус оставался единственным
и уникальным в своем роде. Затем опыт был признан удачным, и в 1752
году появился Морской шляхетский корпус. А после прихода к власти
Екатерины II система кадетских корпусов начала расширяться и
улучшаться. Императрица уже в первый год царствования, в 1762 году,
образовала еще один Шляхетский корпус - для подготовки артиллеристов
и инженеров. Склонная к просвещению дворянства императрица ввела в
программу обучения Сухопутного кадетского корпуса, как стал
именоваться первенец среди русских кадетских корпусов (потом он стал
называться Первым кадетским корпусом), литературу, музыку и
изобразительное искусство. Об этих временах кадет более поздних
времен, известный русский писатель Н. С. Лесков писал:
"До воцарения императора Павла корпус был разделен на возрасты, а
каждый возраст - на камеры. В каждой камере было по двадцати
человек, и при них были гувернеры из иностранцев, так называемые
'аббаты' - французы и немцы. Бывали, кажется, и англичане. Каждому
аббату давали по пяти тысяч рублей в год жалованья, и они жили
вместе с кадетами и даже вместе и спали, дежуря по две недели. Под
их надзором кадеты готовили уроки, и какой национальности был
дежурный аббат, на том языке должны были все говорить. От этого
знание иностранных языков между кадетами было очень значительно, и
этим, конечно, объясняется, почему Первый кадетский корпус дал так
много послов и высших офицеров, употреблявшихся для дипломатических
посылок и сношений".

Соответствующим было и командование корпусов. Лесков, например,
вспоминал о заведовавшем хозяйством Первого кадетского корпуса
бригадире А. П. Боброве, который все жалование тратил на помощь
неимущим выпускникам: "Он давал всем бедным приданое - серебряные
ложки и белье. Каждый выпущенный прапорщик получал от него по три
перемены белья, две столовые серебряные ложки, по четыре чайных
восемьдесят четвертой пробы".

Однако екатерининский дух кадетских корпусов пришелся не по нраву
наследникам императрицы. "Император Павел Петрович, - писал Лесков,-
как приехал в корпус в первый раз по своем воцарении, сейчас же
приказал: 'Аббатов прогнать, а корпус разделить на роты и назначить
в каждую роту офицеров, как обыкновенно в ротах полковых'".

Но Павел I за свое короткое правление не смог полностью изменить
кадетские корпуса, а его сын Александр I правил, более или менее
следуя установлениям бабушки. Так что самые радикальные перемены в
кадетской жизни произошли после воцарения в 1825 году Николая I.

Пороть, пороть и еще раз пороть

Особое отношение государя Николая Павловича к кадетским корпусам,
как считали современники, было связано с восстанием декабристов.
После расстрела восставших полков часть раненых солдат товарищи
принесли в Первый кадетский корпус, где воспитанники помогли их
перевязать и потом накормили. Подобное отношение будущих офицеров к
бунтовщикам искренне возмутило императора. Он приехал в корпус и
устроил разнос корпусному начальству, а затем принялся за
искоренение вольнодумства в этом и остальных кадетских корпусах. В
Первом корпусе воспитанникам запретили пользоваться библиотекой и
посещать корпусной музей. Строжайше воспрещалось приносить в корпус
любые книги, а за собственное литературное творчество полагалась
порка. Причем если за прозаические произведения полагалось 25 ударов
розгами, то за стихотворные - вдвое больше. А вскоре кадетов стали
нещадно пороть вообще за любое малейшее ослушание, что не
соответствовало даже традициям времен Анны Иоанновны.

"Среди контингента корпусных офицеров-наставников были особые
любители истязаний розгами, - писал в изданной в 1897 году книге 'За
много лет' пожелавший остаться неизвестным кадет 1840-х годов, - и
упражнялись в этом деле с жестокостью и бессердечием, способным
озадачить даже самого Аракчеева. Розги были обыденным наказанием в
кадетских корпусах и не являлись чрезвычайной мерой, к которой
прибегали в редких, исключительных случаях. Ни один волостной суд не
приговаривал крестьян к розгам с таким легким сердцем, как это
делали в отношении кадет корпусные офицеры; они истязали кадет за
самые незначительные проступки, а такая система воспитания крайне
неблагоприятно влияла на нравственность кадет".

В корпусах появилась самая настоящая дедовщина, которая,
сформировавшись в традицию, передавалась из поколения в поколение.
Кадет начала XX века А. Л. Марков вспоминал о страданиях младшего
брата, учившегося в Воронежском кадетском корпусе:
"Мне пришлось выслушать длинное повествование о горькой судьбе и
злоключениях бедных новичков-первоклассников, которых 'по традиции',
на правах старших, жестоко обижали 'майоры'-второгодники, уже не
говоря о старших классах. Приемы этого младенческого 'цука' поражали
своим разнообразием и оригинальностью и были, очевидно, выработаны
целыми поколениями предшественников. Суровые 'майоры' первого класса
заставляли новичков в наказание и просто так 'жрать мух', делали на
коротко остриженных головенках 'виргуля' и 'смазку', и просто
заушали по всякому случаю и даже без оного".

Но этот аспект кадетской жизни мало волновал императора. Для Николая
I по-прежнему самым важным было ограждение кузниц офицерских кадров
от малейшего влияния вольнодумцев. За соблюдением этого требования
самодержец наблюдал лично, регулярно посещая кадетские корпуса.
Причем не только столичные, но и провинциальные. Как вспоминали
современники, он хорошо знал всех директоров корпусов, а в столице -
в лицо и по именам - даже некоторых кадетов.

Высочайшее внимание, как это часто бывает, имело и положительные, и
отрицательные стороны. Приезжая в корпус, император нередко садился
обедать вместе с кадетами. Так что вороватые хозяйственники в
петербургских кадетских корпусах, не зная, приедет сегодня государь
или нет, были вынуждены ежедневно прилично кормить своих подопечных.
В провинции питание кадетов улучшалось, как только проходил слух,
что император может на днях посетить корпус.

Однако, к несчастью кадетов, Николай Павлович, как и его отец Павел
I, был большим любителем парадов и разнообразных строевых
упражнений. А также считал, что строевые занятия куда полезнее
изучения многих наук. Так что в корпусах не менее пяти раз в неделю
кадеты проводили по много часов на плацу, упражняясь в приемах с
винтовкой или маршируя малым шагом, который так любил государь.
Строевые занятия не прекращались ни зимой, ни летом.

"С десятилетнего возраста, - писал тот же анонимный мемуарист, -
ставили кадет под ружье, когда детский организм еще не окреп, и
вследствие этого искривление позвоночника среди кадет было нередким
явлением.
Муштре посвящалось почти все лагерное время, около двух месяцев, а
летних отпусков не полагалось. И такая муштровка длилась не год, не
два, а целых семь, восемь и даже девять лет... Для вящего успеха в
этом деле в корпуса командировались офицеры образцового полка. Это
были настоящие художники в деле вытягивания носков, выпячивания
груди, бряцания ружьем".

При этом маршировать заставляли не только будущих пехотинцев или
артиллеристов.
"В то время воспитание, - вспоминал тот же бывший кадет, - даваемое
кадетским корпусом, считалось наиболее подходящим видам
правительства, и признавалось удобным и целесообразным подчинить
военному ведомству даже такое специальное дело, как горное и путей
сообщения, и тогда существовали кадетские корпуса горный и путей
сообщения.
Будущие горные инженеры и путейцы так же тщательно обучались
маршировке и всякой военной муштре, как и заправские пехотинцы, и
таким образом тратили непроизводительно немало времени в ущерб
изучению своей специальности.
Неудивительно поэтому, что эти учебные заведения не могли давать
стране вполне сведущих специалистов, и дело горное и путейское
терпело от этого существенный ущерб".
Однако большинство родителей-дворян, несмотря на все это, всеми
правдами и неправдами норовили пристроить детей в кадетские корпуса,
причем стараясь сделать это как можно раньше - иногда даже в четыре
года вместо обычных для поступления десяти.

"В то время, - писал тот же автор, - существовал малолетний кадетский
корпус, специально назначенный для приема сирот. Обыкновенно процент
круглых сирот был сравнительно невелик, а контингент питомцев этого
корпуса составляли дети, лишившиеся отца или матери и, надобно
сказать, что всегда находилось более, чем позволяли средства
заведения, сердобольных матерей и отцов, которые спешили сдать своих
совсем малых детей в этот корпус, уподобляясь кукушкам, кладущим
свои яйца в чужое гнездо".

Твердить зады

Николаевская система кадетских корпусов приказала долго жить после
поражения России в Крымской войне 1853-1856 годов, которая показала
полную неспособность русских офицеров сносно командовать войсками.
Новый император Александр II, при жизни отца курировавший
военно-учебные заведения, немедленно приступил к их реформированию.
Старшие - специальные классы кадетских корпусов были преобразованы в
военные училища, а младшие и средние преобразовали в военные
гимназии. Главными чертами этого новообразования было то, что
военные гимназисты, в отличие от кадетов, жили по домам, а учились
преимущественно наукам, а не строю.

Однако далеко не все офицерство одобрило эти нововведения. Главной
претензией было отсутствие казарм, поскольку снимать квартиру для
ребенка в городе, удаленном от места службы, мог далеко не каждый
офицер. Так что довольно скоро нашлась золотая середина - кадетские
корпуса восстановили, но строевой подготовкой в них занимались
отнюдь не в ущерб знаниям.

Каждый кадетский корпус имел в те годы собственное лицо и
собственные, отличные от других традиции. Хотя, надо признать, что и
лицо, и традиции - на современный взгляд - могут показаться, мягко
говоря, странными. Так, к примеру, в петербургских корпусах была
распространена игра в "веснушки". Для нее брали круглый полированный
стол, и один из играющих принимал слабительное. Затем он облегчался
в центре стола, все подсаживались как можно ближе, а ведущий бил по
жиже ладонью со всей дури. Победителем оказывался тот, у кого на
лице оказывалось больше пятнышек-"веснушек".

Особые порядки, резко отличавшие его от других корпусов, царили в
Финляндском кадетском.

"Порядок в Корпусе был строгий, - вспоминал его выпускник и будущий
военный министр России А. Ф. Редигер, - главным образом благодаря
надзору старших кадет.
В Корпусе существовало негласно особое 'товарищество', основанное
там еще при моем отце. Собственно к товариществу принадлежали только
два старших специальных класса; члены его были обязаны следить за
всеми младшими кадетами как в Корпусе, так и вне его, с правом
делать им замечания, а о важных непорядках и проступках они обязаны
были докладывать фельдфебелю, который, смотря по важности дела,
созывал либо особый комитет из семи лиц, либо все товарищество.
Помню еще то крайне жуткое впечатление, которое на меня произвел
один из первых вечеров в Корпусе, когда нас, вновь поступивших,
повели в старший класс. Класс был темный, только на одном конце
горели на столе свечи; в том же конце стояла толпа кадет,
принадлежавших уже к товариществу. Фельдфебель (Оберг) объявил нам о
существовании товарищества, прочел нам главнейшие его правила, в том
числе запрещения рассказывать о нем что-либо посторонним, и объявил
нам о назначении каждому из нас по опекуну. Моим опекуном
(formundare) был назначен старший унтер-офицер моего отделения
Хейнрициус. На обязанности опекуна лежало ближайшее наблюдение за
опекаемым; он должен был объяснять ему уроки и спрашивать их и
вообще помогать ему всякими советами и указаниями. Хейнрициусу со мной не
много было возни, и он скоро освободил себя и меня от проверки уроков".

Еще более странным, но по другой причине было само существование
Финляндского кадетского корпуса. Никаких войск, кроме одного
гвардейского батальона, входившее в состав России Великое княжество
Финляндское не имело, и готовить для него офицеров было делом
бессмысленным. Русский язык в нем преподавали только в старших
классах, так что служить в русской армии, а уж тем более делать
карьеру выпускникам было непросто. Но главное - в нем воспитывали
настоящих финских националистов, на дух не переносивших все русское.
И делали это за русский же казенный счет.

Но, несмотря на все странности и несообразности, кадетские корпуса
просуществовали в том же неизменном виде до краха Российской
империи. Однако история кадетских корпусов на том не завершилась.
Прежде всего потому, что перешедшие на службу в Красную армию
офицеры были выпускниками кадетских корпусов и не представляли себе
другого способа подготовки квалифицированного командного состава.

Первыми в 1921 году восстановили кадетский корпус моряки в
Петрограде. Правда, теперь он именовался военно-подготовительной
школой. Хотя это и попахивало реставрацией старых порядков,
придумать что-либо иное политкомиссары не смогли. А флоту
требовалась молодежь, качественно подготовленная к поступлению в
военно-морские училища.

Вслед за этим подобные школы появились в Баку, Бухаре и Харькове.
Причем Бакинская военно-подготовительная школа одно время даже
официально именовалась Красным кадетским корпусом. Все они
просуществовали до конца 1920-х годов, но и это отнюдь не стало
концом кадетской истории в России. Старые кадеты не сидели сложа
руки. Один из них - комкор РККА В. Д. Грендаль - имел значительное
влияние на маршала Ворошилова и смог убедить первого красного
офицера в необходимости восстановления если не кадетских корпусов,
то хотя бы военных гимназий старого образца. Сделать это было тем
легче, что остепенившаяся и подзабывшая о мировой революции
советская элита стала заботиться о приличном образовании для своих
сыновей. А как известно, лучшее новое - это хорошо забытое старое.
В 1937 году постановлением партии и правительства были образованы
артиллерийские спецшколы, которые отличались от военных гимназий
лишь возрастом учащихся и продолжительностью учебы. В артспецшколы
принимали после седьмого класса и учили три года. А три года спустя
появились двадцать спецшкол ВВС и семь - военно-морского флота.

И все же самый радикальный возврат к прошлому произошел в 1943 году.
Это случилось благодаря бывшему кадету графу А. А. Игнатьеву, в
Красной армии ставшему генерал-лейтенантом. На волне восстановления
погон и прочих атрибутов старой армии он предложил Сталину
восстановить и кадетские корпуса, правда, под новым названием -
суворовские училища.
Идея понравилась, надо полагать, потому, что война оставила без
родителей огромное количество детей. А воспитание офицеров с младых
ногтей в духе абсолютной преданности власти было важнейшей задачей
кадетских корпусов.

Суворовские училища отличались от них лишь названием и классовым
составом воспитанников. В остальном же красный граф не упустил ни
одной мелочи. Он, к примеру, добился, чтобы зарплата у гражданских
учителей суворовцев была в полтора раза выше, чем в школах, и потому
на каждую вакансию всегда был конкурс из лучших учителей. Режим
питания суворовцев резко отличался от всей остальной армии. В
перерыве между уроками был второй завтрак, обед начинался в четыре
часа дня, и только ужин более или менее совпадал со временем
вечернего приема пищи в других частях армии. Продолжительное время
после уроков и до обеда по традиции использовалось для строевой
подготовки, пусть и не столь жесткой и долгой, как в николаевскую
эпоху. Ни офицерам, ни суворовцам о кадетских традициях никто не
рассказывал, а мемуары, за исключением воспоминаний самого
Игнатьева, были не в чести. Но довольно скоро суворовцы стали
называть себя кадетами, и большая часть традиций восстановилась как
будто сама собой. Даже такая традиция, как не вполне полноценное
преподавание армейских дисциплин, когда воспитанники узнавали только
самые-самые азы военных наук. Граф Игнатьев поставил на высокий
уровень и преподавание иностранных языков.

Спрос за невыученные уроки с суворовцев был столь же строгим, как и
с кадетов дореволюционной поры. Правда, вместо телесных наказаний,
формально запрещенных, теперь лодыри получали наряды вне очереди. Но
нужно признать, что чистка до идеальной чистоты отхожих мест или
натирание до зеркального блеска паркетных полов ночью, вместо сна,
давало ничуть не худший результат, чем розги. Проделав эту процедуру
раз-другой, отстающий начинал предпринимать меры для ликвидации
пробелов в знаниях.

Некоторое время параллельно с суворовскими училищами существовали
военно-подготовительные училища, образованные на базе артиллерийских
и прочих спецшкол. И шло своего рода соревнование в том, какая из
систем подготовки - долгая, кадетского типа, семилетняя, как у
суворовцев, или трехлетняя, как в военно-подготовительных, является
приемлемой для армии. Но спор окончился ничьей. В середине 1950-х,
когда Хрущев начал сокращать расходы на армию и флот,
военно-подготовительные училища расформировали, а вскоре суворовские
училища сделали трехгодичными.

Потом срок обучения сократили еще раз - до двух лет, а в каждом
военном округе оставили только по одному училищу. И во всех этих
действиях тоже проявлялась прежняя логика. Кадровым военным нужна
была уверенность в том, что их сыновья получат приличное образование
и гарантированный пропуск в профессию. А суворовцев во все командные
училища принимали без вступительных экзаменов.

Конец СССР неожиданно оказался началом реставрации системы кадетских
корпусов. Едва ли не каждая уважающая себя и более или менее силовая
структура обзавелась собственным кадетским корпусом. Правда, при
этом стали утрачиваться традиции, идущие со времен первого
Шляхетского сухопутного корпуса. В корпуса стали принимать девочек,
но и это можно понять. В России стало очень много полковников и
генералов, а не у всех у них есть сыновья. Как долго будет
продолжаться это "кадетское цветение", трудно сказать. Но одно можно
утверждать абсолютно с уверенностью: до тех пор, пока в командном составе
армии будут оставаться кадеты, эта система обучения будет существовать.

 Отправлено: 08.03.19 15:06. Заголовок: Первым описал все эт..

Первым описал все это уже Николай Герасимович Помяловский (1835–1863) в «Очерках бурсы» (1862–1863).

Вот как выглядит «рядовая» порка по приказу и под надзором учителя:

«– Взять его!

На Карася бросились ученики большого роста и в одно мгновение обнажили те части корпуса, которые в бурсе служат проводниками человеческой нравственности и высшей правды.

– На воздусях его!

Карась повис в воздухе.

– Хорошенько его.

Справа свистнули лозы, слева свистнули лозы; кровь брызнула на теле несчастного, и страшным воем огласил он бурсу. С правой стороны опоясалось тело двадцатью пятью ударами лоз, с левой столькими же; пятьдесят полос, кровавых и синих, составили отвратительный орнамент на теле ребенка, и одним только телом он жил в те минуты, испытывая весь ужас истязания, непосильного для десятилетнего организма. Нервы его были уже измучены тогда, когда его нарекали Карасем, щипали и заушали, а во время наказания они совершенно потеряли способность к восприятию моральных впечатлений: память его была отшиблена, мысли… мыслей не было, потому что в такие минуты рассудок не действует, нравственная обида… и та созрела после, а тогда он не произнес ни одного слова в оправдание, ни одной мольбы о пощаде, раздавался только крик живого мяса, в которое впивались красными и темными рубцами жгучие, острые, яростные лозы… Тело страдало, тело кричало, тело плакало… Вот почему Карась, когда после его спрашивали, что в его душе происходило во время наказания, отвечал: “Не помню”. Нечего было и помнить, потому что душа Карася умерла на то время».

Такая же, а то и более жестокая, порка применялась самими бурсаками в качестве коллективного наказания заподозренного в фискальстве соученика:

«Раздался пронзительный, умоляющий вопль, который, однако, слышался не оттуда, где игралась “мала куча”, и не оттуда, где “жали масло”.

– Братцы, что это? братцы, оставьте!., караул!..

Товарищи не сразу узнали, чей это голос… Кому-то зажали рот… вот повалили на пол… слышно только мычанье… Что там такое творится? Прошло минуты три мертвой тишины… потом ясно обозначился свист розог в воздухе и удары их по телу человека. Очевидно, кого-то секут. Сначала была мертвая тишина в классе, а потом едва слышный шепот…

– Десять… двадцать… тридцать…

Идет счет ударов.

– Сорок… пятьдесят…

– А-я-яй! – вырвался крик…

Теперь все узнали голос Семенова и поняли, в чем дело…»

Сын провинциального священника врач Савватий Иванович Сычугов (1841–1902), описывая в своих «Записках бурсака» учение в Вятском духовном училище 1850-х годов и неоднократно ссылаясь при этом на Помяловского, делает оговорку: «Не забывай, что Помяловский описывает петербургскую бурсу, я же жил в бурсе вятской, от которой до бога высоко, а до царя далеко… Значит, если ты пожелаешь составить понятие, какие мытарства я вынес, то безобразия, изображенные Помяловским, возвысь в квадрат, – и картина выйдет верная» (Сычугов, 1933).

Картина действительно жуткая: грязь и вонь, кормят тухлятиной и гнилыми овощами, применяется жесточайшая, увечащая порка. От учеников требуют «долбни», «зубристики» «от сих до сих», за малейшее несоответствие ответа словам учебника секут, приговаривая: «Ты, сукин сын, умничать вздумал, хочешь быть умнее книги». Практикуется «взаимная порка»: сначала секутор сечет провинившегося, затем провинившийся – его самого.

Не удивительно, что ученики ненавидят начальство. Сычугов вспоминает, как он старался сделать учителям «пакость»: в одного запустил с лестницы поленом, другому измазал калом перчатки. Одна из проделок: отпросившись во время урока на улицу, мальчик увидел гулявшую по лугу корову и надел ей на шею веревку от колокола; когда корова отскакивает, колокол звонит. За эту выходку «секли меня не в классе, а на лугу возле колокольни в присутствии всего училища».

Подобные нравы существовали не только в церковных, но почти во всех начальных сельских школах. Дослужившийся до чина тайного советника сын крепостного крестьянина Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) в заметках «Первые годы моего детства» писал:

«Все педагогические приемы в этих школах сводились к употреблению ременной плетки о трех или четырех концах и палей, т. е. ударов линейкой по голой ладони. День субботний был самый знаменательный в школьной жизни. По субботам обыкновенно секли шалунов за проказы, содеянные ими в течение недели, а школьников, ни в чем не провинившихся, за проказы, которые могут быть сделаны впереди».

Не многим лучше было и Воронежское училище, в котором Никитенко проучился с 11 до 13 лет. Самому ему как первому ученику там было неплохо, но менее способным или прилежным приходилось туго:

«Отобрав от аудитора нотаты, учитель передавал их одному из учеников – обыкновенно из плотных и рослых, который и приводил в исполнение раз навсегда установленный над ленивыми и нерадивыми приговор. Вооруженный линейкой, он делал обход классу, начиная с прорсуса и до ерравита, и распределял между ними определенное для каждого число палей, т. е. ударов линейкою по ладони. Ерравиту как менее виновному делалось только словесное внушение» (Никитенко, 2005).

В дворянских учебных заведениях, гимназиях и кадетских корпусах, порядка было больше, а условия – приличнее, но телесные наказания, подчас крайне жестокие, процветали и там.

Иван Ильич Танеев (1796–1870), отец знаменитого композитора, высокообразованный человек, закончивший три факультета – словесный, математический и медицинский, свое начальное образование получил в Петропавловском училище. Детей там «пороли ежеминутно за каждую безделицу. Скамейка, на которой секли учеников, постоянно стояла в классе. Особый солдат состоял при заведении, чтобы сечь воспитанников. Беспрестанно гувернер или учитель посылали за ним. Сечение называлось полировкой. “Ей, человек, – беспрестанно кричали немцы, – пошли солдата полировать”».

В следующих трех пансионах, где учился Иван Ильич, «воспитание везде было одно и то же. Везде была самая суровая дисциплина, везде жестоко били и секли за всякую вину без всякой вины».

А когда Ваня пожаловался на незаслуженную порку дяде, тот возмутился: «“Как, жаловаться на начальство”, – закричал он, велел принести розог и собственноручно жестоко выпорол мальчика» (Танеев, 1959).

Генерал-фельдмаршал граф Дмитрий Алексеевич Милютин (1816–1912), окончивший с серебряной медалью Благородный пансион при Московском университете, вспоминает:

«Со стороны учителей и начальства также мало было назидательных примеров для молодежи: они относились к учащимся неимоверно грубо и сурово; в классах не только слышались самые грубые ругательства, но доходило нередко и до телесной расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание в классе учителя били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали в класс сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей, раздевали провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция производилась не в низших только классах, не с одними малолетними; подвергались ей и здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов» (Милютин, 1997).

В дальнейшем система наказаний в гимназиях была регламентирована, но правила не всегда соблюдались.

Известный педагог Владимир Яковлевич Стоюнин (1826–1888), выходец из зажиточной купеческой семьи, учившийся в Санкт-Петербургском училище при церкви Святой Анны, писал, что «кроме многих легких наказаний за леность и шалости пользовались и другими, более чувствительными – обыкновенным сечением, карцером и сечением по ладоням. К двум первым прибегали редко, зато последнее было в почти ежедневном ходу» (Стоюнин, 1954).

Знаменитый исследователь русской народной поэзии и мифологии Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871), окончивший Воронежскую гимназию, вспоминает:

«Было в большом ходу и сеченье розгами. По гимназическому уставу, это наказание было дозволено только в трех низших классах; но бывали примеры, что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам известное, и подвергал ему учеников 4-го класса» (Афанасьев, 1986).


Характер применяемых наказаний во многом зависел от личности директора учебного заведения. В 1850-х годах особым садизмом славился директор Житомирской гимназии Китченко. По словам мемуариста И. А. Самчевского, которого цитирует автор известной исторической монографии, «сечение учеников было для Китченко истинным наслаждением, это его единственный труд на педагогическом поприще. Кроме сечения, Китченко ровно ничего не делал. Надо было только видеть, с каким плотоядным выражением на лице разговаривал Китченко с новичком, только что поступившим в гимназию <…>.

Однажды поступил в общую квартиру ученик 2-го класса Джогин, лет 12, розовый, кругленький и красивый мальчик – кровь с молоком и отлично выдержанный. Китченко придрался к нему уже на третий день поступления и так высек, что, когда наказанный явился обратно, лица на нем не было; несколько дней мальчик плакал с утра до вечера, ночи не спал от страха. Если мама узнает, она непременно умрет, – говорил товарищам Джогин. Все успокаивали его, принимая участие в его горе. После этого случая Китченко так привязался к Джогину, что сек его за каждую мелочь, что к концу первого года от Джогина осталась только тень, – полнота и розовый цвет лица были съедены Китченко. Когда в начале июля приехала мать Джогина и увидела своего сына, с нею сделался обморок; она так рыдала, глядя на него, что все ученики прослезились. Это была такая сцена, которая на всю жизнь осталась в памяти присутствовавших, все дети понимали и разделяли ужас матери. И никто из родителей не жаловался на этого мучителя!» (Джаншиев, 2008).

Описание одной драматической школьной истории сохранилось в бумагах Федора Сологуба:

«В 1846 году ученики второго класса взбунтовались против своего учителя Дашкевича. Они заявили директору, посетившему училище, что Дашкевич болен сифилисом, и учиться у него они-де не желают. Приказано было разобрать дело и найти зачинщиков. Но по тщательном розыске зачинщики обнаружены не были, и штатный смотритель распорядился высечь всех учеников второго класса. Секли жестоко, давали по 200 и более ударов каждому. О некоторых, отличившихся и ранее зловредностью поведения и образом мыслей, шт<атный> см<отритель> ходатайствовал, дабы повелено было написать их в солдаты. Но ходатайство это уважено не было, по неимению закона, как объяснено было в бумаге директора. Взамен сего было предложено шт<атному> см<отрителю> снова и нещадно высечь виновных, и всех вообще учеников второго класса держать 2 месяца по часу ежедневно на голых коленях. Учителю же Дашкевичу объявлена благодарность» (цит. по: Павлова, 2007).

Нравы отличались не только от школы к школе, но и от учителя к учителю. Хорошую подборку мемуарной литературы приводит И. Л. Максименко.

Художник Николай Николаевич Ге (1831–1894) в статье «Киевская первая гимназия в сороковых годах» вспоминает прекрасных учителей (это «были светлые точки нашей жизни»), особенно Николая Ивановича Костомарова, который «заставил чуть не весь город полюбить русскую историю. Когда он забегал в класс, все замирало, как в церкви».

Зато другой учитель «ставил на колени с двумя толстыми книгами в руках, поднятыми кверху. Каждый ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для подкладывания под колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны. Он бил квадратной линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся трещиной, которая покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал щелчок в ухо. О сечениях я уж не говорю» (Ге, 1911).

Младший современник Ге, историк музыки, профессор Петербургской консерватории Александр Иванович Рубец (1837–1913) вспоминает о той же Киевской первой гимназии:

«Взрослых учеников секли особенно жестоко, давали минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по субботам, после обеда. Ученики вызывались по алфавиту: малец и великовозрастный, и так по очереди весь состав наказываемых, которых было 12–15 человек» (Рубец, 1911).


Как и в знакомых нам английских школах, исполнителями учительского приговора часто становились соученики наказываемого. Учившийся в городском начальном училище Н. Дружинин пишет:

«Я – ответчик за это слово – знаю несколько грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и палачами тут были употреблены мальчики-товарищи!.. Из 150 учеников нашего училища третья часть ежедневно выходила из училища сеченою» (Дружинин, 1860).

Ему вторит писатель и букинист Николай Иванович Свешников (1839–1899):

«Розги у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с каким-то удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что такого-то надо выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за розгами» (Свешников, 1996).

О взаимосвязи «вертикального» и «горизонтального» насилия говорят почти все мемуаристы.

Старшеклассники помогали воспитателям, которым они, даже при желании, не могли бы отказать. Писатель Илья Васильевич Селиванов (1810–1882) вспоминает о Московском коммерческом училище 1831–1838 гг.:

«Надзиратели ночью не дежурили, но в виде надзирателей, в комнаты низших классов, назначались директором, на весь курс, благонравнейшие из воспитанников последнего, 4-го класса; им даваема была и надзирательская власть над воспитанниками, они могли наказать своих подчиненных». Это была ответственная нагрузка. «Старшие воспитанники должны были отвечать за беспорядки подчиненных, и за это с них строго взыскивалось. Надзирателю за младшим классом приходилось вставать всегда аккуратно в 6 часов, будить маленьких мальчиков, отвечать за их провинности, и слушать за это выговоры от настоящих надзирателей, а иногда и от директора» (Селиванов, 1861).

Вместе с тем это открывало широкие возможности для злоупотребления властью.

«Кроме директора, инспектора и надзирателей, над пансионерами властвовали еще так называемые “старшие” воспитанники, которые весьма дурно обращались с вверенными их попечению младшими воспитанниками и часто наказывали их» (Бунге, Забугин, 1911).

«Для присмотра за учениками низших классов во время занятий назначались из учеников 7-го и 6-го класса старшие. Это были чистые деспоты. Бывало, за пустяк придерется, оставит малого без обеда, а сам съест его порцию за столом. Им даже позволялось бить младших учеников. <…>. Каждый класс состоял из взрослых и малолетних. Первые были угнетающие, вторые угнетенные. Кроме того, в низших классах, включительно до пятого, были так называемые царьки, которым все должны были повиноваться, как физически сильнейшим […] Взрослые заставляли малых играть с ними в карты. Чаще всего большие выигрывали; проигрыши никогда не платили.

Жаловаться на товарища считалось бесчестным. На ябеду набрасывали шинель во время промежутков между уроками и били, сколько душе угодно. Взрослые крали у малых книги, потом продавали их на толкучем рынке, а деньги пропивали» (Булюбаш, 1861. С. 40).

Ларинская гимназия, в которой со второго класса учился критик и литературовед Александр Михайлович Скабичевский (1838–1910), считалась одной из лучших в Петербурге, образцовой. Розги в ней, разумеется, были, потому что они «входили всецело в систему воспитания того времени. Не поставить в годовом отчете, подаваемом директором в высшие инстанции, цифры высеченных в течение года было так же немыслимо, как не обозначить, сколько в течение года было больных воспитанников или учителей, и свидетельствовало бы о невыполнении директором возложенных на него обязанностей. К тому же Фишер был человек своего времени: он родился в 1799 году, и его, наверное, самого посекали в Венском иезуитском коллегиуме…»

Однако Саша был «мальчик смирнехонький, ни в каких шалостях и драках не участвовал. Ни разу меня в гимназии не высекли».

Зато «самым тяжелым игом были товарищи. Нужно сказать, что в то время не существовало еще никаких ограничений относительно срока пребывания учеников в гимназии, и ученики могли оставаться в первом классе лет по пяти. При таких порядках в младших классах рядом с десятилетними мальчуганами восседали юноши, годившиеся хоть сейчас под венец. Особенно в третьем классе можно было встретить верзил, уже брившихся, говоривших басом, пивших водку, резавшихся в картишки и знакомых со всеми увеселительными заведениями в столице. Если принять в соображение, что мало-мальски способные и нравственно-дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные, растрепанные, с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма грубые, одичалые и развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и десяти лет. Понятно, что силою своих кулаков великовозрастные держали своих товарищей-новичков под игом необузданного деспотизма, тешились над ними вволю и в то же время научали их всяким пакостям…

Не проходило дня без какой-нибудь крупной шалости, затеянной под предводительством великовозрастных. Не помогали никакие кары, ни даже розги, практиковавшиеся в те времена весьма щедро, причем саженные мужланы, кряхтя и прося прощения басом, ложились на скамью с такою же покорностью, как и дети.


В XVIII в., в первые годы существования кадетских корпусов, нравы некоторых из них были откровенно варварскими.

«Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. Каждую субботу подавались ленивые сотнями, и в дежурной комнате целый день вопль не прекращался. Один прием наказания приводил сердца несчастных детей в трепет. Подавалась скамейка, на которую двое дюжих барабанщиков растягивали виновного и держали за руки и за ноги, а двое со стороны изо всей силы били розгами, так что кровь текла ручьями и тело раздиралось в куски. Нередко отсчитывали до 600 ударов и более, до того, что несчастного мученика относили прямо в лазарет» (Записки В. И. Штейнгеля, 1981).


Яркие примеры жестоких расправ с кадетами приводит Алексей Азовский (Азовский, 2008):

«В 1834 году в 1-м Московском кадетском корпусе произошел следующий случай. На замечание учителя Шенрона о том, что окна в классе нужно закрывать осторожнее, один из кадет, князь К-ский, конечно от великого ума сказал: “Что форточки – мы и у офицеров головы ломаем”. Будь немец посметливей да поразумней, то, конечно, он сумел бы пресечь выходку юноши и ограничиться дельным замечанием, но Шенрон передал слова князя К-ского начальству.

В то время в Москве находился Главный директор кадетских корпусов генерал-адъютант Сухозанет. Он лично и возглавил следствие, по окончании которого и велел зачитать приказ свой, которым и определил наказание князю К-скому. За глупую браваду кадет был приговорен к тремстам ударам розгами перед собранием всего корпуса.

Очевидцы экзекуции вспоминают: “Сухозанет командовал поркой кадета лично. Боже милостивый! Как изгладить из памяти эту омерзительную сцену. Уже около получаса продолжалось наказание, во время которого почтенный и заслуженный воин спокойно сидел на своем месте; но вот голос несчастного юноши стал слабеть, и доктор, следивший за экзекуцией, прервал ее. Через некоторое время князь получил оставшиеся розги и был унесен на покрытой пятнами крови простыне в лазарет”».

В личных делах воспитанников кадетских корпусов встречаются записи такого типа:

«Тетрадь кадета N. К. К. Василия Т…а 1-го. Определен в корпус в 1830 году, 10-ти лет от роду, балл за поведение – 8».

Охарактеризован как «скромный, доброго нрава, но ленивый и со слабыми способностями». В 1836 году, то есть когда ему было уже 16 лет – наказан 30 ударами розог за незнание четырех предметов и леность; он же, спустя месяц, снова наказан 30 ударами розог за «ту же леность»; за леность в следующем месяце к нему применено уже другое наказание – 3 недели обедать «стоя», не получая при этом последнего блюда; в следующем месяце за ту же «леность» к этому наказанию прибавлено было – сбавка одного балла за поведение и лишение права на отпуск в рождественские праздники. В следующем году он за «леность» снова наказан 25 ударами розог; затем три недели остается без последнего блюда и т. д.


Будущие офицеры воспринимали телесные наказания как неизбежное зло.

Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891), который был отдан в Александровский кадетский корпус для малолетних четырехлетним и пробыл в нем до девятилетнего возраста, сохранил воспоминания только о телесных наказаниях в этом заведении.

Его ровесник, внук А. Н. Радищева, художник Алексей Петрович Боголюбов (1824–1896) рассказывает:

«Мать обучала нас всему, что приличествовало нашему возрасту. Я был всегда очень резов, а потому ей часто приходилось делать мне внушения, но во все время ее деятельной педагогической любви к нам она ни разу меня не высекла и не ударила, что было бы тогда совершенно в духе времени, ибо, приведу для примера, в Александровском малолетнем корпусе меня драли 17 раз да 2 – в Морском».

Тем не менее своих учителей он вспоминает по-доброму: «Инспектор, полковник Хватов, был добрый старик, его сменил г-н Мец и вскоре получил название Живодера за то, что драл всех беспощадно солдатскою рукою, тогда как дамы секли руками ротных нянек. Странное было дело. Дадут розог двадцать – двадцать пять, конечно, не очень горячих. И, ежели не поцелуешь руку мадам Эспенберг, то опять положат, и так до тех пор, пока не покоришься. Мец не требовал этой благодарности, зато и бил серьезнее» (Боголюбов, 1996).

Об инспекторе Меце вспоминает в своих мемуарах «От кадетского корпуса к академии художеств» младший современник Боголюбова, двоюродный брат Ал. К. Толстого, художник и график Лев Михайлович Жемчужников (1828–1912).

В Александровском малолетном кадетском корпусе, куда мальчика отдали в шестилетнем возрасте, его провинности были не слишком серьезными. Тем не менее без порки не обходилось. Особенно страшно было в первый раз:

«Когда мы напились в столовой молока и все ушли в классы, я один, дрожа и бледнея, остался в огромной зале по приказанию директора, который ходил взад и вперед. По команде его: “розог” – солдаты засуетились, а я заплакал во все горло. Меня повели в просторный чулан, раздели, растянули между двух стульев и дали четыре удара розгами, рукою солдата-ламповщика Кондрата.

Я вернулся в класс с директором; когда он ушел, сидевшие возле меня кадеты шепотом спрашивали: сколько ударов и больно ли? Я отвечал, а сам едва сидел на жесткой деревянной скамейке и чувствовал, что подо мною как будто горела пачка спичек. Во время перемены уроков, когда я вышел из классной комнаты, кадеты начали приставать, чтобы я показал рубцы; я не хотел, но, наконец, согласился».



Постепенно мальчик освоился, «прослыл силачом и отважнейшим в роте. Такие кадеты были и в других ротах и пользовались общим уважением; они были неопрятнее всех. Мамзель Бониот не любила меня, часто наказывала и секла; секла собственноручно или приказывала сечь девушкам в ее присутствии. Сек меня реже, но больнее, директор, а еще больнее инспектор. Удары его давались на лету; держали меня два солдата за руки и ноги, полураздетого на воздухе, а третий солдат хлестал пучком розог (запас которых стоял в углу), пока Мец не скажет “довольно”. Число ударов доходило до тридцати и сорока. После экзекуции я уже сам показывал товарищам рубцы от розог и щеголял ими».

«Однажды случилось необыкновенное происшествие, наделавшее много шуму. В одном из старших классов, при осмотре классных книг (что делалось инспектором очень часто, и за помарки и рванье строго наказывалось), на листках книг нашли надписи фамилий двух кадет с самыми неприличными бранными словами. Начались допросы – никто не признавался. Допросы продолжались несколько дней, но без успеха. Мец решил пересечь весь класс, дав по два удара каждому, и крепко высечь тех, на кого было подозрение; с них он и начал. Высек больно шестерых и, готовясь сечь весь класс, дал день на размышление.

В рекреационное время кадеты сидели в классах под строгим присмотром. Розги были приготовлены в большом количестве, и Мец, растрепанный и нахмуренный, вошел в класс, встал посредине, велел всем встать на колени и молиться; сам он с чувством молился шепотом, и слезы текли по его щекам. Кто, глядя на него, расчувствовавшись, плакал, а кто от страха.

Троих уже высекли, как один из кадетов К. признался: он был уже высечен прежде, как подозреваемый, но теперь вновь, и кричал ужасно. Мец плакал и просил извинения у высеченных напрасно, опять стал посреди класса и молился, позвал К., заставил его повторять за собою слова молитвы, а затем простил» (Жемчужников, 2008).

 Отправлено: 08.03.19 15:07. Заголовок: В августе 1839 г. по..

В августе 1839 г. подросшего Жемчужникова привезли из Царского Села в Петербург и перевели в Первый кадетский корпус. Здесь наказания были серьезнее:

«Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание <…>. Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликивая первую, вторую и т. д. смену, в последовательном порядке; при этом нас выстраивали попарно, и по команде нога в ногу мы шли в залу. <…>

Рекреационная зала была громадная, и посередине ее в понедельник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок), по количеству лиц в смене. Скамейки были покрыты байковыми одеялами; тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали, или они раздевались, клали, или они ложились из молодечества сами на скамью; один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих двух солдат были под мышкой запасы пучков, чтобы менять обившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху, и Михаэль (командир роты. – И.К. ) иногда приговаривал: “Реже! Крепче!.. ” Свист, стон – нельзя забыть…

Маленькие кадеты и новички изнемогали от страха и боли, мочились, марались, и их продолжали сечь, – пока не отсчитают назначенного числа ударов. Потом лежащего на скамье выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платье секущих солдат были измараны и обрызганы этими вонючими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет. Крепкие и так называемые старые кадеты хвастались друг перед другом, что его не держали, а тот не кричал, показывали друг другу следы розог, и один у другого вынимали из тела прутики; рубашки и нижнее белье всегда были в крови – рубцы долго не заживали».

Воспоминания художника-баталиста Василия Васильевича Верещагина (1842–1904) о том же Александровском корпусе, куда его отдали в 1851 г. в восьмилетием возрасте, в целом благоприятны:

«В общем Александровский корпус оставил недурное впечатление – влияние женщин оказалось сильно: не было грубости, черствости, солдатчины, заедавших старшие корпуса, по которым мы разъехались и которые готовили не людей в широком смысле слова или даже хороших военных, а только специалистов фронта и шагистики». Однако порки детей он вспоминает с отвращением (Верещагин, 1895).

Еще жестче оценивает корпусные порядки будущий народоволец Михаил Юльевич Ашенбреннер (1842–1926):

«В 53 г. я поступил в I Московский кадетский корпус, который тогда, подобно школе кантонистов – был “палочной академией”. Ротный командир Сумернов мне сделал такое напутствие: “Помни, у меня всякая вина виновата. За ослушание, дурное поведение и единички высекут: будь у тебя семь пядей во лбу, а виноват – значит марш в “чикауз”; у меня правило: “помни день субботний”. По субботам водили в “чикауз” человек 20–30. Одних пороли, другие навидались. Малышам давали до 25 ударов, подросткам до 50, а взрослым до 100. Совершая публично порку, наши воспитатели рассчитывали на поучение и устрашение; а вышло нечто другое: по примеру воспитанников старшего возраста, малыши в виде протеста старались переносить наказание не только без крика, а молча, что приводило присутствовавших товарищей не в ужас, а в некоторый экстаз и создавало подражателей. Так, мало по малу дикая и жестокая казарменная ферула создавала суровое спартанское товарищество, связанное общей ненавистью к начальству, и по правилу о взаимной выручке учила стоять всех за одного» (Ашенбреннер, 1925).

 Отправлено: 08.03.19 15:08. Заголовок: Самыми страшными мас..

Самыми страшными массовыми порками славился Воронежский кадетский корпус. Будущий управляющий канцелярией туркестанского генерал-губернатора Георгий Павлович Федоров в своих мемуарах «Моя служба в Туркестанском крае» (1913) рассказывает:

«Я поступил в этот (Тамбовский. – И.К .) корпус в 1855 году и в 1858 году был переведен в Воронеж. О пребывании в тамбовском корпусе у меня сохранились самые туманные воспоминания. Существовавшая в то время система воспитания требовала для достижения педагогических целей трех вещей: розог, розог и розог, и применялась к бедным детям с беспощадною суровостью, несмотря на то, что во главе корпуса стоял очень добрый человек генерал Пташник. Но и он порол нас потому, что в то время других педагогических приемов не признавали даже самые передовые люди.

Помню, впрочем, хорошо, что до нас доходили слухи, что в воронежском корпусе несравненно больше порют, чем в Тамбове, что однорукий кавказский генерал Броневский (директор корпуса) всеми силами стремится подражать своему предшественнику, известному на всю Россию генералу Винтулову, который запарывал кадет до потери сознания. Боялись мы переезда в Воронеж страшно, и когда настало время переезда, то все мы рыдали неутешно, расставаясь с Пташником. Сопровождавший нас ротный командир капитан Севастьянов старался нас еще больше напугать, смакуя перед нами подробности воронежских порок: мокрые простыни, смоченные в сольном растворе розги etc.

В первый же день по приезду в Воронеж Севастьянов собрал нас и, видимо, сконфуженный, сказал нам следующую речь:

“Дети! Господь сжалился над вами! Генерал Броневский уже больше не директор! На его место назначен генерал Ватаци”.

Броневский никогда по военно-учебному ведомству не служил и, находясь в войсках Кавказа, пользовался репутацией лихого боевого офицера. В одном деле с горцами он был тяжело ранен; ему ампутировали руку до плеча и в награду… назначили директором кадетского корпуса…

Рассказывают, что первый год своего директорства он поразил всех своею гуманностью. Он никого не сек, завел библиотеку, физический кабинет. Кадеты вздохнули свободно после многолетнего жестокого винтуловского режима. Но вдруг, на общее несчастье, в корпусе произошел страшный скандал: кадет первой роты Стежкин в присутствии всех кадет в столовой дал пощечину дежурному офицеру поручику С-ну. Броневский сразу озверел. Стежкин был беспощадно выдран пред целым батальоном; затем на него надели серую шинель, и он отправлен был куда-то, как простой солдат. Казалось, правосудие было удовлетворено, и кадеты ничем не заслужили возврата к старому режиму. Между тем вот что произошло на другой день. После классов весь батальон был собран в зале, и к общему ужасу солдаты внесли несколько скамеек и целые пуки розог. Все замерли в ожидании. Вошел Броневский и, не поздоровавшись ни с кем, начал такую речь:

– Когда вчера привели Стежкина для наказания, то из первой роты раздался возглас: о! о! о! о! Кто это воскликнул? Выходи, а не то перепорю десятого!

Общее томительное молчание…

Прошло минуты две-три. Броневский подошел к первой роте.

– Зыбин! Это, наверное, ты. Ступай, ложись.

И вот началось беспощадное бичевание семнадцатилетнего юноши, быть может, ни телом, ни душой не виноватого.

Когда Зыбина в обмороке унесли в лазарет, то Броневский вызвал такими же словами Лутовинова. Опять началось истязание. После Лутовинова были выпороты еще трое, и лишь тут зверь успокоился и распустил обезумевших от ужаса детей. С этого дня порка снова получила право гражданства, пока в Петербурге, где уже начались гуманные веяния, не догадались отозвать озверевшего сумасшедшего Броневского».

Новый начальник, генерал Ватаци (1810–1886) «в первый же день своего прибытия объявил, что система истязания детей “на законном основании” должна быть забыта навсегда, и когда некоторые старозаветные воспитатели винтуловского режима начали возражать, что без розог кадеты окончательно развратятся, то Ватаци ответил одним словом: “посмотрим”, и, действительно, не прошло и года, как все убедились, что можно обойтись и без розог. Сами кадеты невольно подтянулись под влиянием гуманного обращения. Существовавший среди кадет так называемый спартанизм начал исчезать. Спартанцы, т. е. кадеты, считавшие унижением учиться и посвятившие себя всецело развитию физической силы, если и не вывелись совсем в первый же год директорства Ватаци, то старались, по крайней мере, держаться в тени и не бравировать своими колоссальными мышцами и икрами» (Федоров, 1913).

Нравы Морского кадетского корпуса 1856–1858 гг. подробно описал его тогдашний воспитанник, будущий генерал-лейтенант Дмитрий Федорович Мертваго (р. 1841):

«А пороли здорово. Две пары барабанщиков раскладывали “пациентов” на деревянной скамейке лицом вниз, и потом попарно садились держать руки и ноги обреченного, тогда как третья пара отворачивала часть одежды от телесных мест. Та же третья часть барабанщиков по знаку присутствующего старшего начальника, в данном случае батальонного командира, начинала хлестать розгами по оголенным перед тем местам. С каждым ударом на теле оставался рубец, белый по гребню и красно-багровый на окраинах. Процедура продолжалась довольно долго» (Мертваго, 1918. Цит. по: Зуев, 2005).


Розги сохранились в Морском корпусе вплоть до конца XIX в. Контр-адмирал Сергей Владимирович Евдокимов (1878–1960) в своих «Воспоминаниях контр-адмирала» пишет:

«Когда я в 1892 году поступил в корпус, то еще существовала порка розгами, но с согласия родителей, которое родители давали всегда. Порка была исключительно редким наказанием. Кадета, подлежащего порке розгами по решению учебно-воспитательного совета, приводили в баню. Туда же приводили всех кадет плохого поведения из всех рот и выстраивали во фронт перед скамейкой, на которую клали раздетого наказуемого. Его держали два горниста, а барабанщики драли. Ротный считал удары. За все мое пребывание в корпусе я помню только три случая наказания розгами, которое вскоре было отменено» (Евдокимов, 2008).

Владимир Алексеевич Каменский, учившийся в Александровском корпусе с 1901 по 1905 г., уже «не застал в корпусе эпохи телесных наказаний, но память о них еще была свежа в воспоминаниях старших кадет» (Каменский, 1973).

Училище правоведения и Пажеский корпус

Жестокие порки практиковались в николаевские времена и в привилегированных гражданских учебных заведениях, например в Училище правоведения, одним из воспитанников которого был Петр Ильич Чайковский. Данные о них исчерпывающе собрал и обобщил биограф композитора А. Н. Познанский (2009).

Музыкальный и художественный критик Владимир Васильевич Стасов (1824–1906), учившийся там в 1836–1842 гг., вспоминает:

«Что производило в нас чувство совершенного омерзения – так это сеченье. <…> Надо заметить, что, невзирая на царствовавшую тогда привычку к сеченью, было уже немало семейств в России, где этим варварством гнушались и где считали его не только противным, но и совершенно бесцельным. Так было и в моем семействе. Никто из нас не знал, что такое наказание вообще, а тем более – розги» (Стасов, 1952).

В свете подобного опыта училищные нравы выглядели дико. Стасов подробно описывает самую жуткую групповую порку, при которой ему довелось присутствовать:

«[Директор] Пошман уже столько нашумел и накричал, так много нагрозился, что вошел в начальническую истерику, что отступать ему было уже нельзя».

Он решил перепороть весь класс. Мальчиков построили в ряд, первым с краю оказался высокий и красивый правовед С-кий, которого, «отчаянно сопротивлявшегося и отбивавшегося, два солдата схватили, положили на скамейку, Кравченко стал его сечь. Директор, заложив руки за спину, ходил неровным шагом по комнате. “Воспитатели” официально молчали, застегнутые в свои вицмундиры. Невыразимая тоска и отвращение щемили мне сердце. Я отвернулся в сторону, взглянул на ряды “наших”, все стояли рядами бледные, насупленные, сдвинув брови и сжав зубы, а в высокие окна, как ни в чем не бывало, глядело голубое небо и верхушки Летнего сада напротив. Но что у нас у всех внутри делалось, пока свистели и ударяли розгами, пока С. вскрикивал все более и более диким голосом, все более и более остервеняясь при каждом новом ударе, – этого мне никогда не рассказать. Но все мы сходились тогда в одном и том же чувстве – ненависти к директору и этому омерзительному его делу <…>. Высекли сначала С-кого, потом В-ого, краснощекого смуглого мальчика с черными глазами, живого и забияку, но совершенно невинного в этом деле. Он все время сечения раздирающим голосом кричал, что невинен. У меня вся внутренность дрожала. Наконец директор закричал, чтоб перестали, и ушел вон, не говоря ни слова и не оглядываясь. Мы разбрелись по залам, и наше негодование, наша злоба, наше омерзение долго не улеглись. Я не забыл тогдашнего мерзкого чувства даже вот спустя 40 лет. Тогдашняя картина стоит даже и теперь перед моими глазами как живая».

Но жаловаться было некуда.

«Система битья розгами была в те времена в величайшем ходу везде в наших заведениях и производилась во сто раз чаще, жесточе и непристойнее, чем у нас, и мы это знали», – заключает Стасов.

Тем не менее задним числом мемуарист входит в положение директора:

«…Он все-таки был нехудой человек. Он порол, потому что все тогда пороли, но иначе ему нельзя было поступать. Кто знает, может быть его тоже папа и мама били и секли дома, когда он был еще мальчиком и не носил еще генеральской шляпы и ленты. Он так и привык навсегда думать, что без розог – свет вверх ногами пойдет» (Там же).

Хотя, по словам Стасова, в 1840-х годах розги в Училище стали редки, на его младших соучеников их хватало. Известный публицист, юрист и критик, почетный академик Константин Константинович Арсеньев (1837–1919) в статье «Училище правоведения с 1849 по 1855 г.» воспоминал, что «главным способом воздействия на учеников оставались угрозы, брань и крики» (Арсеньев, 1886).

«Пороли без всякой меры, без всякого стыда», – вторит ему юрист Владимир Иванович Танеев (1840–1921). Телесным наказаниям, как правило, подвергались лишь учащиеся младшего курса, высшей мерой была публичная порка, иногда в присутствии и младших, и старших правоведов. Танеев особо вспоминает инспектора Рутенберга:

«Одна походка его наводила страх и ужас. Он делал большой шаг, тяжело ставил ногу на пол, немного скользил ею вперед, причем звенела и царапала пол его шпора. Скрип этих сапог и звон этих шпор ужасно действовал на мои нервы. Я помню их до сих пор» (Танеев, 1959).

«За год до нашего поступления в Училище, в VI классе был воспитанник Трепильский. Он остался в VI классе на второй год и был гораздо старше своих товарищей. Ему было семнадцать лет. Как взрослый молодой человек, он курил. Курение в младшем классе было строжайше запрещено. Синицын (воспитатель) застал его с папиросой, сейчас же побежал к директору. Директор распорядился. Явился ужасный Рутенберг и стал сечь Трепильского перед целым классом. Ему дали шестьдесят пять ударов. Один из его товарищей, маленький Маслов, не выдержал, – зарыдал. Рутенберг закричал на него, что сейчас же разложит и его и также выпорет. Рыдания прекратились. Малютка сделал над собою неестественное усилие» (Там же).

Несмотря на это, по словам Танеева, воспитанники Рутенберга любили: он был жесток, но не подл, как директор.

А вот как описывает Танеев порку двух своих одноклассников:

«Буланина и Веньери повели в спальню и там высекли, высекли жестоко, бесчеловечно.

Веньери плакал.

Буланин вел себя как герой.

Он спокойно лег на скамейку. Жестокий Кравченко старался всеми силами. Буланин, пока его секли, не издал ни одного звука. Он не мог сидеть и трое или четверо суток пробыл в лазарете» (Там же).

«Законная» учительская порка дополнялась не совсем легальным, но освященным традицией насилием старших воспитанников над младшими, которое также включало телесные наказания.

«Дикая сила господствовала неограниченно, – пишет Танеев. – Сильные обращались со слабыми с тем же насилием, как начальство с воспитанниками <…>. Воспитанники старших классов приставали к новичкам, дразнили их, били <…>. [Они] смотрели на воспитанников младшего курса свысока, а младшие на старшекурсников с почтением».

Танеев рассказывает о своем приятеле Александре Браилко, четырнадцатилетием мальчике с профилем Наполеона:

«Он держал хлыст или кнут, погонял бегающих [по саду учащихся] и иногда стегал их довольно больно. Никто не протестовал <…>. При нем постоянно были несколько человек товарищей, которые оказывали ему разные услуги, были у него на посылках, которых он третировал, как своих лакеев. Как только он выходил в сад, они его окружали…»