|
Отправлено: 19.11.16 08:57. Заголовок: Повесть о моей жизни (Глава 8) Автор Юлия Александровна Попова
Предисловие . Знакомство с произведениями этого белорусского автора я начал с ее ….детских стихов, которые по своему содержанию оказались далеко не детскими, а скорее достаточно взрослым. Но как оказалась Юлия Александровна писала не только стихи ,но и прозу и причем достаточно «жесткую», не зря же жанр книги о своем детстве она назвала не более не менее как «ужас»….Я честно не придал этому особого значения, решив, что «ужас» это какая то опечатка….А потом прочитав несколько глав из ее книги, я понял, что «ужас»,действительно имеет место быть…А местами это «шок»…Я решил выложить здесь только одну главу…Но перед этим выложить предисловие к этой книге….
Повесть о моей жизни
От издателя: Русская поэтесса, писательница, композитор, певица, художница и автор двух философских работ рассказывает о своей жизни.
Справка: Юлия Александровна Попова (до замужества - Николаенкова); 22.04.1975 г. р., уроженка г. Минск; отец – еврей, мать предположительно русская (Юлии Поповой о ней ничего не известно, её «воспитывала» мачеха – еврейка); образование среднее; замужем; бездетная; работает рабочей на одном из минских заводов.
Пролог
Я, Юлия Александровна Попова, автор этой книги, во всеуслышание заявляю, что разрешаю физическим и юридическим лицам, организациям, обществам и кому бы то ни было тиражировать, копировать, размножать, перепечатывать, переводить на другие языки, издавать в книжной, журнальной, электронной и любой другой форме всю эту книгу целиком или отдельные её части, не беспокоясь о выплате мне авторского вознаграждения, от которого отказываюсь. Единственное ограничение – запрещается вносить изменения в текст произведения.
Я делаю это для того, чтобы как можно больше людей узнало о моих мучениях и надеюсь, что сообща мы всё-таки выйдем на тех высокотехнологичных извергов, которые организовали мои муки. Да будет так.
.....
Глава 8
. Родительские «ласки»
Если уж я начала про своих «родителей», то скажу, что в «родительском» доме мне было ничуть не слаще, чем в детском саду. Детский сад, если честно, я ненавидела, и в основном из-за воспитательниц, которые жестоко обращались с детьми, а особенно со мной. Помню, меня очень возмущало в детстве то, что на меня злобно кричали за то, в чём я была совсем не виновата, например, за то, что я приходила в детский сад в обуви не по сезону. Я же не сама выбирала, что мне обуть; что мне мачеха давала, то я и обувала; меня за это облаивали; а когда я вечером жаловалась мачехе, та начинала улыбаться своей характерной улыбочкой. Смех у неё неповторимый, гаденький - прегаденький, и такая же улыбка. Такую улыбку, как говорится, надо видеть. Люди говорили мне, что их переворачивает от улыбки моей мачехи, до того она гаденькая. Так, говорили, и хочется… Ладно. Не будем. Ну так вот, про детский сад… Или вот, например, такой случай. Однажды «родители» разрешили мне не ходить в детский сад, т.к. они купили мебель, и нужно было кому-то открыть дверь грузчикам; сами же отец и мачеха ушли на работу. Я сделала, как мне велели. Когда же на другой день я пришла в детский сад, меня опять облаяли, и притом очень грубо. Помню, я была очень обижена и очень страдала; ведь в данном случае я была ни в чём не виновата. Это была ошибка евреев, они должны были позвонить в детский сад и предупредить полканих - воспитательниц. Однако они этого не сделали. Случайно ли это?
Я ненавидела такой детский сад и страшно им тяготилась. Идти туда мне до смерти не хотелось, и «родители» это прекрасно знали. Для этого мой отец нарвал во дворе детского сада прутиков с каких-то низкорослых кустов, которые там росли, и хлестал меня этими прутиками по ногам и бёдрам перед тем, как вновь отвести туда, если я, маленькая, вырывалась и не хотела ещё раз посетить это белорусское «прэдпрыэмства». Но долго ему этими прутиками бить меня не удалось, хотя он и притащил их домой целую охапку (какой хозяйственный еврей попался!), потому что они быстро ломались о моё тело, иногда с первого же удара. Видимо, эти растения белорусы насадили для каких-то других целей. Тогда, разочаровавшись в этих прутьях, мои «родители», сами по себе на деньги омерзительно жадные, решили, тем не менее, потратиться и приобрели в магазине детских игрушек набор для фехтования, состоящий из двух пластмассовых шпаг с закруглёнными наконечниками. Я думаю, они сделали это ещё и с политическими целями, чтобы не было этнического конфликта между белорусами и евреями; т.к. белорусы могли бы обвинить евреев в том, что те портят им зелёные насаждения. Ни я, ни сын моей мачехи этими шпагами никогда не играли; «родители» приобрели их для нашего (по большей части моего) воспитания. Ими они могли отхлёстывать меня сколько угодно, не боясь, что шпаги сломаются и им придётся снова идти обрывать зелёные посадки, рискуя нарваться на национальный конфликт.
Занимались моим «болевым воспитанием» отец и мачеха поочерёдно, вроде как вахту держали. Когда была мачехина очередь «дежурить», она угощала меня за беготню и самые - самые незначительные детские шалости. Когда приходил с работы её муж, специалист по навозоуборочным машинам, она считала своим долгом отрапортовать:
- Они бегали, прыгали, резвились, шумели! А мне-то что? Влупила шпагой одному и другому!
Но когда на дежурство оставался её уставший от навоза муж, было ещё хуже. Сын моей мачехи не сразу стал моим палачом; он начал меня избивать только когда ему исполнилось 12 лет, а мне 7, а до этого он был мальчик как мальчик. И вот однажды мы с ним так развеселились, как не веселились ещё никогда. Мы пели с ним песню «Серенький козлик», прыгали, скакали и смеялись счастливым детским смехом. Мне в детстве редко удавалось от души посмеяться, поэтому этот случай врезался в мою память на всю оставшуюся жизнь. Вместо припева, который мы не знали, сын моей мачехи придумал вставлять слова «Тумба – тумба, серенький козлик», что показалось мне в том возрасте страшно смешным, я просто захлёбывалась от смеха и счастья. И вот, в самый разгар этого веселья, в самую прекрасную минуту детского счастья мой отец, это хитрое, подлое, злобное, трусливое и продажное подкаблучное ничтожество, до того молчавший как рыба, вдруг выскочил как из-под земли, подбежал ко мне и начал хлестать меня этой пластмассовой шпагой! Счастливый смех мгновенно сменился горьким плачем, и всё детское веселье, всё детское счастье сняло как рукой. Мне было так горько, так больно на душе, как ещё никогда в жизни…
(продолжение следует)
|
|
Отправлено: 19.11.16 08:59. Заголовок: Сколько живу, стольк..
Сколько живу, столько и буду ненавидеть этого проклятого навозоуборочного жида! Столько лет прошло, а до сих пор, как вспомню это, так душа всё болит и болит…
«Болевое воспитание», видимо, очень нравилось моим «родителям», потому что они практиковали его почти до моего восемнадцатилетия; эволюционировали только предметы, с помощью которых это «воспитание» осуществлялось. Начали они с гибких прутиков, вырванных на улице; потом перешли к пластмассовым шпагам; следующий этап эволюции символизировал ремень, власть нагулявшийся по моим ягодицам; а лет с пятнадцати его окончательно и прочно сменили подзатыльники. Подзатыльники особенно нравились моей мачехе; отвешивая их мне, она, можно сказать, цвела и пахла; было видно, что ей очень приятно и что она хотела бы, да не может это скрыть. Отвесит подзатыльник и разулыбается вся своей гаденькой - гаденькой улыбочкой. В квартире этой интеллигентши всегда, сколько я себя помню, стояла грязь неописуемая; она мыла полы также часто, как мылся в ванне её муж – примерно два раза в год, но не каждый год. В некоторые годы она его вообще не мыла, ни разу за целый год; раз в квартал подметёт, и ладно. При этом у обоих евреев была привычка (и до сих пор) расхаживать по квартире в той же обуви, в какой они ходят по улице. Когда я подросла и однажды сказала ей, что у нас очень грязно, она обозвала меня занудой. В другой раз по этой теме она сказала: «Лучше я с книжкой полежу, чем буду полы мыть». При этом сама еврейка замарашкой вовсе не ходила; наоборот, у неё было несколько шкафов самой - самой разной женской одежды. А в квартире нашей всё было запущено донельзя; потолки везде были чёрные (а на кухне так просто ужас); по кухонным столам, полкам и стеллажам сновали тараканы; на углах потолков пауки плели свою паутину. А по кухонному потолку так ещё и черви ползали, которые затем пробрались в шкаф и всю крупу изгрызли. Оконные рамы были сгнившие, потому что их долгое время никто не красил. Обои тоже были грязные, потемневшие, в некоторых местах засаленные и ободранные. К тому же у нас 15 лет жила маленькая собачка (мачехина любимица), которая не только непрерывно визгливо и пронзительно лаяла, принюхиваясь к прохожим через закрытую входную дверь, но и ежедневно гадила по всей квартире, причём иногда делала кучки сразу в 7-ми или 10-ти местах, недалеко друг от друга. (Убирать их, естественно, приходилось мне – ежедневно втечение примерно 15-ти лет – моя мачеха категорически отказывалась это делать, говоря, что её тошнит). А мои «родители» всё сидели и сидели перед своим телевизором (у нас в квартире было несколько телевизоров) или же валялись оба на кроватях с книжками в руках, не обращая внимания на собачье дерьмо.
Я понимаю, что евреи – это не немцы, что от них глупо требовать чистоты и аккуратности; но я была и в других еврейских домах, однако их нельзя было назвать свинарниками, как наш. Мои «родители» даже для евреев были в этом вопросе свиньями из свиней.
Но нужно ещё сказать, что моя мачеха, конечно, видела, что она живёт, простонародно выражаясь, как чушка, но преподносила это так, будто была в этом ничуть не виновата. Она по характеру скользкая - скользкая, как какой-нибудь мокрый обмылок; отопрётся от всего, знай евреев. Такую, как она, за жабры не схватишь. Сначала, когда я была школьницей средних классов, она на вопрос о грязи отвечала грубостью или подзатыльником, а когда мне исполнилось лет пятнадцать, она стала говорить, что в квартире, где есть взрослая дочка, мать вообще ничего не должна делать, и уж тем более заботится о порядке в доме. Матерью она называла себя; мачеха до самого моего замужества (и даже несколько лет после него) врала мне в глаза, будто бы она моя родная мать. Мол, если люди говорят о грязи и беспорядке в каком-то доме, то это не в материн огород камешки, а в дочкин. Я всё моё детство искренне старалась быть для евреев хорошей дочерью, чтобы они поменьше меня били; поэтому я тогда наивно решила, что мачеха права, и начала мыть полы по всей их немаленькой квартире; одно время мыла каждый день, но чище от этого почему-то не становилось. Я думаю, это было от того, что для наведения порядка в таком запущенном жилище нужна была не одна юная хозяйка, а целая бригада здоровых и широкоплечих мужчин - строителей. Проще говоря, квартире требовался основательный ремонт.
И напоследок нужно ещё сказать о ремне. От мачехи мне в детстве тоже иногда доставалось ремнём, но она никогда не заголяла меня, чего не сказать о моём отце. Били они меня за самую незначительную провинность, такую мелкую, что я сейчас даже не могу и припомнить, как-то не отложилось в памяти. Неудобно об этом говорить, но у меня почему-то очень рано, в десять лет уже выросли волосы на лобке, а «папуля», как он любил себя называть, аж до четырнадцати где-то лет всё драл и драл меня ремнём, как бы не замечая моего оволосения. Не сказать, чтобы он бил очень больно, зверски, но зато он любил это делать очень долго, примерно восемь – десять минут, не торопясь, размеренно и монотонно, как маятник, пока у него, по его словам, не уставала рука. Практиковал он ремень в разные годы по-разному, когда раз в месяц, когда раз в две недели; но особенно часто он стал к нему прикладываться, когда я стала оформляться по-женски, т.е. когда мне исполнилось примерно 12-13 лет. В это время особенно участились мои порки, одно время чуть ли не каждый день, за исключением тех недель, когда еврей был в командировках. Оправдывал он это тем, что у меня начался переходный возраст и из-за этого испортился характер; что я стала грубой, дерзкой, злой на язык, а также стала хуже учиться, поэтому меня надо драть, драть и драть. Однако, по моим наблюдениям, моё «болевое наказание» зависело не от моих действительных проступков, а от настроения моего папаши: на одну и ту же мою фразу он мог в одном случае совершенно не обратить внимания, а во втором случае схватить ремень и выдрать меня. Со временем я даже научилась чувствовать, что сейчас будет порка, потому что он становился хмурым, злым, начинал придираться ко мне, как будто искал повод меня выпороть. Этот повод, конечно же, легко находился; я становилась к небу задом, первый ремень звонко шлёпался о мои подростковые ягодицы, за ним второй, третий, десятый, и пошло - поехало.
Моя попа становилась красной - красной, а он всё бил, и бил, и бил, словно барин свою крепостную. Я стояла и терпела, с шумом втягивая воздух после каждого удара; ожидая, когда же, наконец, устанет заботливая отцовская рука. Однако рука уставала очень не скоро, обычно пока не начинало гореть огнём всё моё девичье седалище, на которое потом было горячо присесть. Сейчас я понимаю, почему порка затягивалась так надолго: еврей получал острое сексуальное наслаждение, раскрашивая в красный цвет мои красивые в то время ягодицы. Он бил не со злостью, не так, чтобы остался синяк, а так, чтобы осталась красная полоска на красивой попке. И по этой булке ударит, и по другой, и в этом месте, и в том; и старался так, чтобы она вся целиком стала ярко - красненькая, как помидорчик. Вроде как художественным творчеством занимался. Сколько раз за десять минут можно ударить? Ну, наверное, раз двести, не меньше. Судите сами, сколько пришлось вытерпеть моему бедному заду. Я думаю, он прекращал порку только тогда, когда у него наступало сексуальная разрядка (догадайтесь уж сами, какая); тогда он говорил, что у него устала рука, после чего отпускал меня, выпоротую, в свою комнату. Я уходила с красным задом и красным лицом, потому что всегда стояла, низко наклонившись, во время этого «воспитательного процесса». Очень часто красными у меня были также и уши. От стыда.
Сейчас, став взрослой, я вполне допускаю мысль, что мои порки большей частью зависели даже от настроения моего еврейского папочки; а от того, грызла ли его в данный момент похоть. Если грызла, он начинал придираться, приказывать, обвинять, и наконец, вёл меня на порку, обычно почему-то на кухню. Там он подводил меня к какому-нибудь углу, как он это обычно делал; низко нагибал меня, так, чтобы я приняла позу женщины, занимающейся ручной прополкой грядок, и начиналась «горячая десятиминутка». Он ставил меня почему-то только в такую позу, хотя мог бы в любую другую; например, поставить на колени, а животом положить на стул. Но нет. Уж не потому ли, что у наказуемой, которую принудили принять такую позу, широко раздвигались ягодичные мышцы; и к тому же, чтобы сохранить равновесие, она волей-неволей должна была пошире раздвинуть ноги, отчего становились прекрасно видны и её половые губы, густо заросшие жёсткими еврейскими волосами, и особенно анальное отверстие, получавшееся как на ладони?
Я изо всех сил старалась не плакать, в крайнем случае, всхлипывать, хотя мне было и больно, и стыдно, и обидно. Как я уже говорила, бил он хоть и очень долго, но не особенно больно, можно было терпеть; и только если удар приходился в «коричневый кружок», я стонала или взвизгивала. Меня тогда словно пронизывало током, по всей тазовой области разливался огонь и начинал больно жечь, особенно в энном месте. Тогда любимый папуля открывал рот и произносил что-нибудь нравоучительное, не переставая монотонно работать правой рукою.
В последний раз он попытался меня выдрать, когда мне было уже почти пятнадцать лет, за то, что я сказала, что уйду из дома и не вернусь. Он вынул свой кожаный ремень, но я убежала и закрылась от него в туалете; он поругался немного под дверью, называя меня паршивой дрянью, но саму дверь ломать не стал.
Если я в детстве возвращалась выпоротая к себе в комнату и встречалась в коридоре с мачехой, та иногда почему-то оглядывала меня с острым неудовольствием, словно не на шутку ревновала к своему папику. Но ещё чаще она, столкнувшись со мной, начинала ехидно улыбаться, словно торжествовала, что меня только что выдрали и что мне теперь придётся минут двадцать походить или постоять на ногах, потому что если я сяду сейчас на стул или на диван, то меня будет сильно припекать снизу. Во все годы моего детства, если она снисходила до беседы со мной, она не уставала повторять, растягивая слова:
- Девочку надо пододрать, пододра-а-ать! Девочек надо поддирать, поддир-а-а-ать, им полезно, полезно-о-о!
И как-то очень своеобразно, гаденько - сладенько улыбалась. Особенно любила она это говорить, если у неё было хорошее настроение; это у неё было чем-то вроде ласки. У меня от таких материнских нежностей краснели уши и поджимались мышцы внизу.
Я думаю, что она, конечно же, много раз видела, как добрый папа медленно помидорит беленькую задницу её падчерицы; но её никогда не трогала эта сцена. Жалость?! К кому?! Может быть, она даже втихаря подталкивала его на это, иначе откуда же такие замасленные и одновременно торжествующие глазки, и это тягуче - ласковое:
- А нашу девочку пора пододрать, пододра-а-ать… Папуля, ты слышишь? Девочку пора пододра-а-ать, ей полезно, поле-е-езно…
Чем взрослее я становилась, тем всё более унизительной и унизительной становилась для меня сама эта процедура моей порки; и тем больнее она мне казалась. В самых младших и даже средних классах я как-то не очень боялась порок; считала, что всех детей родители бьют, и им нисколечко не больно. Однако классу к седьмому мне стало казаться, что порка – это вообще-то очень больно, особенно если мой интеллигентный воспитатель совершенно нечаянно попадал ремнём мне под хвост. Я стала бояться порок как огня (это и в самом деле был почти огонь), стала тихой - тихой, очень покладистой и очень послушной, лишь бы меня в очередной раз не выдрали. Именно в эти годы я постепенно превратилась в такую тихоню, в такую серую мышку, в такую аутсайдершу, какую редко встретишь в жизни. После каждого такого «воспитательного акта» я всё больше и больше замыкалась в себе; всё больше и больше отдалялась от людей; всё больше и больше ненавидела «родителей». Я стала очень угрюмой, очень нелюдимой и неразговорчивой, старалась быть как можно незаметней. А порки всё продолжались и продолжались, продолжались и продолжались, и даже становились чаше. Я стремилась как можно реже выходить из своей комнаты, а по коридору ходила чуть ли не на цыпочках. Однако мой мучитель сам чуть ли не через каждый час забегал в мою комнату, чтобы проверить, тем ли я занимаюсь, чем он распорядился; и, если ему что-то не нравилось, мог прямо в моей комнате устроить мне порку (хотя чаще вёл на кухню). И ещё мне казалось (и до сих пор), что он сознательно старался попасть ремнём в местечко между анусом и половыми губами, чтобы насладиться моим взвизгиваниями. Под хвост ей, под хво-о-ост!.. Будет знать…
Я не знаю, что им двигало. Всё-таки евреи, насколько мне известно, как-то не отличаются ни какой-то особенной похотливостью, ни тем более склонностью к садизму. Как раз примерно в это время он через своих друзей - евреев (все его друзья были евреями, все до последнего человека, он сам не единожды мне хвастался), через этих его друзей получил учёное звание «кандидат технических наук» и должность руководителя какой-то лаборатории, занимавшейся проектированием навозоуборочных машин. Он стал начальником (как большинство евреев); ходил в костюме, в галстуке, ездил в командировки в какие-то иногородние сельхозвузы, поднимался там на кафедру, читал какие-то лекции (наверное, о различных видах навоза); а потом неторопливо шёл мимо почтительных студентов своей своеобразной походкой (он ходит как Чарли Чаплин, только медленно и как-то полуприсев, на полусогнутых мелкими шажками, словно у него в штанах случился конфуз). Как-то раз, вернувшись из очередной командировки, он хвастался тем, что его поселили в женском общежитии какого-то сельхозинститута, где он в толпе студенток ходил гоголем (по его выражению, «профессором»). Видели бы они этого профессора дома, с ремнём в руках, рядом с единственной его дочерью, стоящей «раком» (как говорят в народе)!
Так что же им двигало? Почему он всё ставил и ставил меня в эту неприличную позу? Может быть, он в моём лице воображал кого-то другого? Вокруг него теперь было много молодых симпатичных девушек, он видел их туго обтянутые джинсами попки, и ему хотелось их выпороть? Увидеть, как хорошенькая попа из белой постепенно превращается в красную, увидеть беззащитный анус, влепить по нему и насладиться взвизгиванием той студентки, которая в данный момент его привлекала? А потом выпороть ещё и вон ту, и вот ту, и вот ту; и вот эту недотрогу, и вон ту скромницу, и вон-вон ту блондинку с томными глазами? И всё в моём лице? Выходит, моя задница отдувалась за всех симпатичных студенток того института?
А может быть, дело вовсе не в нём, а в его таинственных хозяевах, приказы которых он выполнял? В том, что у него есть какие-то «хозяева», я уверена абсолютно, он сам втечение многих лет давал повод так о себе думать. Примеров можно привести очень много, например, такой: однажды он, в какие-то праздники, сидя несколько дней дома, вдруг возмущённо проворчал, ни кому конкретно не обращаясь, что его всё ругают и ругают, да ещё матом, и сам начал произносить грубые ругательства в адрес своих невидимых собеседников. Причём вид у него был как у человека, которого вот только что обругали, а он вспыхнул и начал ругаться в ответ. Я была страшно удивлена, кто это мог его сейчас обматерить, ведь мы тут вдвоём? Да к тому же он же уже три дня не выходил из дому, и был стерильно трезв?! (Как большинство евреев, он пьёт очень редко, три-четыре раза в год). Кто, кто мог это сделать?! И, самое главное, как, ведь я ничего не слышала?!
Так это ещё не всё! Когда праздники, наконец, закончились, и он утром ушёл на работу, то вечером пришёл с побитым лицом. Я была просто поражена, стояла в ступоре. До этого я никогда в жизни не видела еврея с побитым лицом; русских видела, а вот еврея – никогда. Побит он был, правда, не сильно, не зверски; но всё же было видно, что именно побит; разбитые губы и распухшие скулы ни с чем не перепутаешь. Я была в полной растерянности, не знала, что и подумать. Кто же это такой всемогущий, посмевший побить ЕВРЕЯ?! Не кого-нибудь, не русского, а именно еврея?! Кто это?!.. Ведь все знают, что евреев бить нельзя; что это строжайше запрещено; русских – можно, а вот евреев – нельзя, потому что это же АНТИСЕМИТИЗМ, самое тяжкое преступление в Белоруссии; за это здесь вешают. Лучше быть убийцей и насильником, чем антисемитом (потому что меньше достанется). Кто же этот сошедший на землю Бог, посмевший поднять руку на еврея и не заболтавшийся после этого под перекладиной?! Кто?! Кто?!
Знаете, у меня есть большое подозрение, что его побили чекисты. Точнее, я в этом абсолютно уверена, да-да. Только чекисты в Белоруссии могут поднять руку на еврея; и то только потому, что сами почти все евреи. От любого другого, отважившегося на такой страшный грех, в этой стране только мокрое место останется; уж поверьте мне, я тут выросла и знаю, что говорю. Конечно же, чекисты, они же «работники государственной безопасности», больше просто некому. Видимо, мой папаша так достал непослушанием своих соплеменников с удостоверениями КГБ РБ, что они, в конце концов, набили ему морду. Довёл их, что называется, до белого каления. А за что конкретно, я не стала и спрашивать, порщик - папа всё равно ведь не скажет (иначе получит от своих хозяев «в морду» во второй раз). Может быть, за то, что недостаточно часто меня порол? Или слишком слабо бил по моим ягодицам? А может быть, за то, что часто «мазал» и не попадал мне «под хвост»?
Так это они его тогда, скорее всего, ругали матом. И я догадываюсь, каким способом: через микрофон в ухе. Впрочем, микрофон у него мог быть прикреплен и где-то в другом месте, пониже; то-то он так редко мылся; наверно, боялся его смыть. Ведь тогда бы его заставили платить за утерю казённого имущества; сумма немалая (чекистские «штучки» весьма дороги), а он страшно жадный; вот в чём, похоже, причина того, что от него все эти годы воняло как от бомжа. Бедный. И рад бы помыться, да чекисты не дают. Понимаю. Хороши и чекисты, которые принудили своего соплеменника столько лет так дурно пахнуть. Конечно же, у него где-то есть микрофон (скорее всё-таки в ухе), именно из-за этого ему слышны команды его хозяев (матерные), а окружающим – нет. Есть только одно «но»: ведь чтобы отдавать ему команды, надо же как-то видеть всю диспозицию; и они явно видели, но вот как? Каким, интересно, способом? Как им это удавалось? У нас что, по всей квартире натыканы видеокамеры каких-то «таинственных» спецслужб? Но зачем? Для чего? Нет, честное слово, какой-то бред творится вокруг меня! То люстры вокруг своей оси вращаются, то в глухой стене радио зашепчет, то вонючка - папуля ведёт себя так, будто он видит и слышит сквозь стены… Что это, в конце концов, всё значит?! Кто всем этим занимается?! И для чего?! Чтобы скомпрометировать меня, выставить меня перед моими читателями как душевнобольную, якобы это всё мне «кажется»?! Да неужели?.. Серьёзно?.. «Если на клетке слона ты видишь надпись «буйвол», не верь глазам своим…» И кто же это, интересно, ко мне так неравнодушен, что в такой нищей стране никаких денег на такую, как я, не жалеет? Уж не поклонники ли каббалы, по которой, говорят, можно предвидеть будущее? Мне что, суждено сотворить что-то для них страшное, что они решили заранее «принять меры»?! Боже мой, какая страшная, какая чёрная, чёрная, чёрная страна, страна подлости, страна стукачества, СТРАНА УЖАСОВ!.. Боже мой!.. Скорей бы из неё уехать!..
|
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
