Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Недавно впервые вышла в переводе на русский изумительная книга Луи Перго "Пуговичная война", по которой был снят тоже очень известный фильм. Книга написана очень живым языком и тематична насквозь. Купить можно до сих пор. Я лично приобрел ее в "Лабиринте" всего за 535 рублей с самовывозом.

Пуговичная война

Луи Перго

Книга первая. Война

Глава IV. Первые невзгоды

<...>

На опушке и правда разворачивалась жуткая сцена.

Поначалу переставший понимать хоть что-нибудь, окруженный, скрученный, унесенный
вихрем противников, Большой Лебрак в конце концов очухался и пришел в себя. Так
что, когда с ним захотели обращаться как с побежденным и подступить к нему с
ножом в руке, он показал им, этим придуркам, что значит быть лонжевернцем!

Головой, ногами, руками, локтями, коленями, бедрами, зубами, толкая, бросаясь,
прыгая, хлеща, шлепая, боксируя, кусаясь, он неистово отбивался, опрокидывая
одних, царапая других, он бил одного в глаз, другого по щеке, сминал третьего, и
бабах туда, и шлеп сюда, и бум тому, да так, что, лишившись всего лишь куска
рукава своей куртки, в конце концов добился того, что свора отпустиоа его, и он
уже бросился было в сторону Лонжеверна, но предательская подножка Мига-Луны
свалила его носом, с открытым ртом и руками вперед, прямо в кротовую нору.

Лебрак даже охнуть не успел; и, прежде чем только подумал о том, чтобы встать
хотя бы на колени, дюжина мальчишек снова набросилась на него - и бум! и хлоп! и
бабах! Его схватили за руки и за ноги, а еще один обыскал его, забрал у него
ножик и заткнул ему рот кляпом, скрученным из его собственного носового платка.

Ацтек, руководивший операцией, вручил спасшему положение Мигу-Луне ореховый прут
и посоветовал ему, что было бесполезной предосторожностью, бить шесть раз при
первой попытке поверженного противника хотя бы шелохнуться.

Но Лебрак был не из пугливых, так что очень скоро его ягодицы посинели от
ударов, и ему пришлось вести себя тихо.

- Получай, свинья! - приговаривал Миг-Луна. - Значит, ты хотел мне отрезать
пипиську и яйца. А что, если теперь мы тебе их отрежем?!

Они их ему, конечно, не отрезали, но ни одна пуговица, ни одна петля, ни одна
пряжка, ни одна тесемка не ускользнули от их мстительного внимания. И Лебрак,
побежденный, ободранный и выпоротый, был отпущен на свободу в том же плачевном
состоянии, в каком пять дней назад находился Миг-Луна.

Но лонжевернец не хныкал, как вельранец; у него была душа полководца, и в ней
кипел гнев; физической боли он, казалось, вовсе не ощущает. И, как только изо
рта у него вынули кляп, он без колебаний в язвительных выражениях выплеснул на
своих палачей неукротимое презрение и жгучую ненависть к ним.

Правда, несколько преждевременно: торжествующая орда, уверенная, что он в ее
власти, наглядно доказала ему это, снова поколотив пленника палками и - а ты как
думал? - надавав ему пинков под зад.

Теперь Лебрак, побежденный, с изможденным лицом, распираемый злобой и отчаянием,
опьяненный ненавистью и жаждой мщения, наконец смог уйти. Он сделал несколько
шагов и рухнул за небольшим кустарником - то ли для того чтобы поплакать в свое
удовольствие, то ли поискать каких-нибудь колючек, которыми можно было бы
подцепить штаны, чтобы они не сваливались с бедер.

Его обуревала безумная ярость: он колотил ногами, сжимал кулаки, скрипел зубами,
грыз землю. Потом, будто этот горький поцелуй неожиданно вдохновил его, резко
успокоился.

Медные отблески заката тонули в полуобнаженных ветвях деревьев, расширяя
горизонт, подчеркивая линии, облагораживая пейзаж, оживляемый мощным дыханием
ветра. Вдали лаяли сидящие на цепи сторожевые псы; ворон сзывал своих собратьев
на ночлег, вельранцы затихли, ни звука не доносилось от лонжевернцев.

Спрятавшись за своим кустом, Лебрак разулся (это было несложно), сложил свои
разодранные в клочья чулки в лишенные шнурков башмаки, стащил с себя
подштанники и брюки и обмотал ими ботинки. Затем положилсверток в куртку, из
которой соорудил небольшой узел, связанный в четырех углах, и оставил на себе
только короткую рубаху с развевающимися на ветру полами.

Подхватив свои пожитки одной рукой, он двумя пальцами другой подобрал полы
рубашки и неожиданно предстал перед всей неприятельской армией. Обзывая своих
обидчиков коровами, свиньями, сволочами и трусами, он показал им зад, энергично
ткнув в него пальцем, после чего в наступающей темноте, под градом камней,
жужжащих у него над головой, бросился бежать со всех ног, преследуемый
издевательским гоготом вельранцев.

Глава V. Последствия катастрофы

<...>

Отец Лебрака очень уважал образованность, поскольку сам был начисто ее лишен.
Посему с началом каждого учебного года он требовал от своего отпрыска усердного
прилежания, каковое, по правде говоря, никак не соответствовало интеллектуальным
способностям учащегося Лебрака. Время от времени отец наведывался к отцу Симону,
чтобы переговорить с ним, и настоятельно советовал учителю глаз не спускать с
его пострела и поколачивать его всякий раз, как он того заслужит. И, разумеется,
он был не из тех родителей-пентюхов, которые "не умеют позаботиться о благе
своих деток", и, если его парня наказывали в школе, он, отец, дома всегда
выдавал добавку к этой полученной порции.

Как мы видим, папаша Лебрак имел вполне сложившиеся представления о педагогике и
следовал в ней четким принципам, применяя их пусть безуспешно, зато убедительно.

Как раз в тот вечер, напоив скотину, он, дабы справиться о поведении сына,
навестил школьного учителя, который покуривал трубку под сводами общинного дома,
возле центрального фонтана.

И, натурально, узнал, что Лебрак-младший был оставлен после занятий до половины
пятого, когда без запинки ответил уроу, которого утром не знал, что, несомненно,
доказывало, что он прекрасно может, если захочет... верно ведь?

- Вот бездельник! - воскликнул папаша. - Знаете, он ни разу не открыл дома ни
одной книжки! Так что завалите его заданиями, строчками, глаголами, всем чем
угодно! И можете не беспокоиться, нынче вечером я ему всыплю!

Именно в этом состоянии духа он пребывал, когда его сын переступил порог
комнаты.

Семья сидела за столом. Суп был съеден. Когда скрипнула дверь и появился сын,
отец, в кепке, с ножом в руке, собирался раскладывать на капусту куски копченого
сала, нарезанные согласно росту едока и размеру его желудка, более или менее
тонкими ломтями.

- А, вот и ты наконец! - с холодной иронией, не сулившей ничего хорошего, бросил
он.

Лебрак рассудил, что лучше промолчать, и уселся на свое место в конуе стола,
совершенно, впрочем, не подозревая об отцовских намерениях.

- Ешь суп, - проворчала мать, - он уж заледенел, небось.

- И застегни наконец свою куртку, - буркнул отец, - а то ты напоминаешь мне
торговца козами.

Лебрак торопливым, хотя и бесполезным движением подтянул спадающую у него с плеч
куртку, но не застегнул ее, мы-то знаем почему.

- Я говорю, застегни куртку, - повторил отец. - Кстати, откуда это ты явился в
такой час? Ведь не из школы же?

- У меня крючок оторвался, - пробормотал Лебрак, уходя от прямого ответа.

- Как мне это надоело! Боже милосердный! - воскликнула мать. - Ну что за свиньи
эти гадкие дети! Все-то они ломают, все рвут, все портят! Что с ними будет!

- И рукава? - снова вмешался отец. - И пуговицы ты тоже потерял?

- Да! - подтвердил Лебрак.

Это новое открытие, вкупе с поздним возвращением, свидетельствовало о том, что
возникла особая и, судя по всему, ненормальная ситуация, которая требовала более
детального рассмотрения.

Лебрак почувствовал, что покраснел до корней волос.

Вот черт, плохо дело!

- Ну-ка, выйди в середку, дай на тебя посмотреть!

Отец приподнял абажур лампы, и Лебрак, во всем ужасе своего краха, еще
усугубленного поспешными починками услужливых и благожелательных, но не слишком
ловких рук, которые не сгладили, а лишь подчеркнули его падение, предстал перед
семьей, вперившейся в него четырьмя парами суровых, испытующих глаз.

- Боже мой! Ах ты, негодяй, ах, свинья! Что же ты за паршивец такой! Вот ведь
поганец! - сквозь зубы рычал Лебрак-отец после каждого нового открытия. - Ни
одной пуговицы ни на штанах, ни на рубахе, шипы, чтобы застегнуть ширинку, брюки
держатся на прищепке, башмаки - на тесемках! Да откуда же ты такой взялся,
мерзавец ты этакий? - продолжал отец, поражаясь, как он, обычный гражданин, мог
породить подобного выродка. А мать причитала, что от этого шалопая, этого
чертова негодника и поросенка ей каждый день одни только хлопоты.

- Ты что, думаешь, так может продолжаться вечно? - продолжал отец. - Что я буду
тратить денежки, чтобы растить и кормить такого неслуха, который ни черта не
делает ни дома, ни в школе, вообще нигде?.. Я же только сегодня говорил с твоим
учителем...

- !..

- Вот я тебе задам, бандит! Ты у меня узнаешь, что исправительные дома
существуют не для собак! Ах ты, стервец!

- !..

- Во-первых, обойдешься без ужина! Да будешь ты отвечать, где это ты так
оборвался?

- !..

- Ах, так, значит, ты не желаешь разговаривать, малыш, вот оно что! Ну, погоди
же ты, я заставлю тебя говорить!

И, выхватив из сложенной возле очага кучи хвороста ореховую ветку, гибкую и
крепкую, сорвав с отпрыска рубаху и штаны, папаша Лебрак задал своему сыну,
катающемуся, извивающемуся, исходящему пеной, завывающему и вопящему так, что
стекла дрожали, такую взбучку, какие редко перепадают на долю подростка.

Свершив правосудие, он добавил холодным, не терпящим возражений тоном:

- А теперь быстро спать, да поскорей! И не дай тебе Бог даже шелохнуться...

Лебрак растянулся на матрасе из овсяной мякины, брошенной поверх тюфяка из
кукурузных стеблей. Он сильно устал, руки и ноги ныли, задница была в
кровоточащих рубцах от побоев, в голове гудело. Он долго ворочался, долго-долго
размышлял о произошедшей катастрофе и наконец уснул.

Книга вторая. Денег!

Глава V. На пыточном столбе

Несмотря на небольшой рост и хрупкое телосложение, чему он был обязан своим
прозвищем, Ацтек-с-Брода был не из тех, кто сдается без сопротивления. Очень
скоро Лебрак и его помощники убедились в этом на собственной шкуре.

Действительно, пока генерал вертел головой, чтобы побудить своих солдат к
преследованию, пленник, подобно лисе, пользующейся минутным послаблением, чтобы
заранее отомстить за ожидающие ее муки, вцепился крепкими зубами в большой палец
своего носильщика и до крови укусил его. Курносый и Гранжибюс, получив башмаком
под ребра, узнали, чего стоит слегка ослабить хватку и дать свободу вражеской
ноге, которую каждый из них рукой прижимал к своему телу.

Когда Лебрак мастерским ударом кулака по физии Ацтека заставил того выпустить из
зубов прокушенный до кости палец, он сызнова пообещал ему, подкрепляя свои слова
проклятьями и ругательствами, что он ему заплатит за все и всех и illico.

В самом деле, армия возвращалась в лагерь с единственным пленным. Да именно
Ацтеку предстояло поплатиться за всех.

Тентен, подошедший поближе, чтобы рассмотреть его, получил смачный плевок прямо
в лицо, однако не обратил внимания на такое оскорбление и только от души
позубоскалил, узнав вражеского военачальника.

- А, так это ты! Так-то, недоносок, теперь не отвертишься. Свинья! Была бы здесь
моя сестрица Мари, вот она бы оттаскала тебя за волосы, это бы доставило ей
большое удовольствие! А, так ты еще плюешься, змеюка! Только зря ты плюешься,
это не вернет тебе твоих пуговиц и не спасет твоей задницы.

- Найди-ка веревочку, Тентен, - приказал Курносый, - сейчас мы свяжем эту
колбасятину.

- Свяжи ему все лапы, сначала задние, а потом передние; а под конец привяжем его
к большому дубу и отделаем как следует. И обещаю тебе, что больше ты не будешь
кусаться. И плеваться тоже, гад, мерзость, дерьмо собачье!

Подоспевшие воины приняли участие в операции; начали с ног. Однако, поскольку
пленник не прекращал плеваться в тех, кто приближался к нему на расстояние
плевка, и даже пытался укусить, Лебрак приказал Було порыться в карманах этого
субчика и, воспользовавшись его носовым платком, заткнуть его поганую пасть.

Було повиновался: по мере возможности заслоняясь одной рукой от плевков Ацтека,
другой он вытащил из кармана пленного квадратный кусок ткани неопределенного
цвета, вероятно, в красную клетку; по крайней мере белым он не был даже в те
далекие времена, когда был чистым. И вправду, на взгляд заинтересованного
наблюдателя, не было ничего менее привлекательного, нежели эта серовато-зеленая
тряпка, замызганная по причине контактов с разнородными, очень несхожими
предметами и, разумеется, из-за многочисленных случаев использования не по
назначению, а именно: гигиена, бинт, кляп, повязка, узелок, головной убор,
перевязочный материал, полотенце, портмоне, кастет, щетка, метелка и т. д.

- Да уж, чистая вещица, - сказал Курносый, - в ней полно соплей. Не стыдно тебе,
мерзот, носить в кармане такую пакость? И ты еще говоришь, что богат? Что за
хрень! Такую и нищий выбросил бы; даже неясно, за какой конец ее брать.

- Неважно! - решил Лебрак. - Суньте ему в пасть. Если тряпка сальная, ему будет
чего похавать, так что ничего не пропадет. - И сильные руки завязали на затылке
всунутый между челюстями Ацтека-с-Брода кляп, заставив таким образом его
умокнуть и перестать дергаться. - Намедни ты отдал приказ отстегать меня.
Сегодня и ты будешь высечен прутом.

- Око за око, зуб за зуб! - провозгласил моралист Крикун.

- Давай, Гранжибюс, бери прут и стегай! Небольшая процедура перед снятием
штанов, чтобы немного потрясти этого симпатичного мусью, да к тому же такого
выдумщика. А вы, парни, расступитесь. Шире круг!

И Гранжибюс вдумчиво и основательно нанес зеленым гибким и тяжелым прутом шесть
свистящих ударов по ягодицам пленного, задыхающегося под кляпом от ярости и
боли.

Когда это было сделано, Лебрак, вполголоса посовещавшись несколько минут с
Курносым и Гамбеттом, которые затем незаметно удалились, радостно воскликнул:

- А теперь - пуговицы! Тентен, старик, готовь карманы, самое время, счастливый
миг настал! И хорошенько все подсчитай, не потеряй ничего!

Лебрак с осторожностью приступил к делу. И впрямь, хорошо бы не повредить мзду
Ацтека резкими движениями и неловкими взмахами ножа, ведь этим вещам предстоит
увеличить военную казну армии Лонжеверна.

Он начал с башмаков:

- Ого! Новые шнурки! Неплохо!

Но вскоре воскликнул:

- Вот свинство. Сколько узлов!

И медленно, постоянно посматривая на путы, оберегающие его лицо от удара
мстительной ноги, который мог быть весьма увесистым, генерал распутал узел,
расшнуровал башмак и, вытащив шнурок, передал его Тентену. Затем приступил ко
второму. Дело пошло быстрее. Покончив со шнурками, он приподнял штанину, чтобы
изъять резиновые подвязки пленного, которые должны были поддерживать чулки.

Тут Лебрака постигла неудача: у Ацтека была всего одна подвязка, другой чулок
держался на мерзком обрывке тесемки. Но и его победитель тоже конфисковал, хотя
и чертыхаясь:

- Ну что ты за вор такой! У тебя нет даже пары подвязок - и тут схитрил!
Интересно, что твой папаша делает со своими монетами? Он их пропивает! Сын
пьяницы! Чертов пьянчуга!

После этого Лебрак бдительно проследил, чтобы не было забыто ни одной пуговицы,
ни одной петли. И очень обрадовался, увидев, что Ацтековы штаны держатся на
вполне сносных помочах с двойной лапкой.

- Шикарно, - похвалил он, - семь пуговиц для портков. Вот это хорошо, дружок! В
благодарность тебе полагается лишний удар палкой. Это научит тебя, как
насмехаться над бедняками. Знаешь, мы у нас в Лонжеверне не скупимся. Ни на что
не скупимся. Даже на палочные удары. А до чего же будет доволен первый из нас,
кого вы схватите, когда получит такую славную пару помочей! Вот черт, я почти
хотел бы, чтобы им оказался я!

К тому времени, лишенные всякой оснастки - пуговиц, пряжки и крючков, - штаны
пленника уже гармошкой спадали на чулки.

Подштанники, жилет, куртка и рубашка тоже были в свой черед последовательно
ободраны. В жилетном кармашке парня даже обнаружилась новенькая монетка в одно
су, каковая в бухгалтерии Тентена поступила в разряд "запас на случай беды".

И когда многочисленные и скрупулезные осмотры убедили лонжевернских бойцов, что
больше ничего, ну совсем ничегошеньки не выцарапать, когда отложили в сторону
трофей - ножик Ацтека, специально для Гамбетта, которого у того не было, -
наконец было принято решение со всеми возможными предосторожностями развязать
жертве ноги и руки. Пора бы уже.

Ацтек исходил пеной под кляпом; остатки его стыдливости были приглушены
страданием или задушены яростью, поэтому, даже не подумав о том, чтобы подтянуть
свои свалившиеся брюки и прикрыть виднеющиеся под рубахой красные от порки
ягодицы, первым делом он вырвал изо рта свой злополучный носовой платок.

А потом, все же торопливо подобрав одежду на бедрах, принялся выкрикивать
ругательства в адрес своих палачей.

Кое-кто уже собрался было наброситься на него и снова отхлестать, но Лебрак,
изобразив великодушие, на что, разумеется, были свои причины, с улыбкой
остановил их.

- Да пусть орет, если нашего малыша это радует, - насмешливо сказал он. -
Обязательно надо, чтобы дети радовались.

Ацтек ушел, волоча ноги и плача от ярости. Разумеется, он задумал сделать то,
что сделал Лебрак в предыдущую субботу: упал в первые же кусты и решил показать
лонжевернцам, что он не глупее их. Поэтому он полностью разделся, даже снял
рубашку, чтобы показать им свой зад.

- Он еще будет над нами издеваться, Лебрак, вот увидишь. Надо было еще разок
вздуть его.

- Да ладно, перестаньте, - отвечал Лебрак, у которого, как у Трошю, был свой
план.

- Ну, что я тебе говорил, черт побери! - воскликнул Тентен.

И правда, совершенно голый Ацтек резко выскочил из кустов и появился прямо перед
флагом лонжевернцев. Показал им то, о чем говорил Тентен, обозвал их трусами,
разбойниками, дохлыми свиньями, парнями без яиц... А потом, увидев, что они
готовы броситься к опушке, убежал, петляя как заяц.

Далеко уйти ему, бедняге, не удалось...

Внезапно в четырех шагах перед ним возникли два жутких бандитских силуэта. Они
преградили ему путь, выставив кулаки, звтем грубо схватили его и, щедро
награждая тумаками, насильно привели его к Большому Кусту, который он только что
покинул.

Не зря Лебрак совещался с Курносым и Гамбеттом. Он считал себя
предусмотрительным и гораздо раньше остальных понял, что голозадый пленник еще
устроит ему подлянку. Поэтому он простодушно дал ему сбежать, несмотря на
порицания товарищей, чтобы мгновение спустя с удовольствием снова сцапать его.

- А, так ты хочешь показать нам свой зад, дружок! Что же, отлично! Не стоит
мешать деткам. Сейчас иы посмотрим на твою задницу, малыш, и ты это
почувствуешь. Привяжите этого юного шутника к его дубу. А ты, Гранжибюс, сходи
за своим прутом, надо бы оставить ему еще парочку отметин пониже спины.

Щедрый до невозможности Гранжибюс отвесил Ацтеку двенадцать ударов плюс вдобавок
еще один, чтобы научить его, как надоедать им с братом по вечерам, когда они
возвращаются домой.

- А вот еще, чтобы ты был понежнее и наш Турок не испортил своих зубов, когда
захочет куснуть твоего вонючего мяса, - пояснил он.

В это же время Курносый складывал узелок, конфискованный у пленного.

Когда ягодицы несчастного как следует покраснели, его снова отвязали, и Лебрак,
церемонно возвращая ему вещи, сказал:

- Всего доброго, господин Краснозадый! Привет вашим цыпочкам.

Затем он снова заговорил своим обычным тоном:

- Так, значит, ты хочешь показать нам свою задницу, дружок! Ну что же, покажи.
Покажи нам свою задницу. Показывай ее, когда захочешь. Теперь будешь показывать
ее своему папаше-пьянице, это я, Лебрак, говорю тебе!

И отпущенный на волю Ацтек на сей раз убежал без единого слова и догнал свою
отступающую армию.

Книга третья. Хижина

Глава VIII. Наказанный предатель

<...>

Большой Лебрак дал солдатам поплакать, посетовать и повыть, как чующие смерть
собаки. Словно раздавленный горем, он сел в глубине хижины на землю, возле
камней, где прежде находилась казна, и, обхватив голову руками, сделал вид, что
предался отчаянию.

Никто и не думал выходить: все кричали, угрозы сыпались одна за другой. Потом
шумное возбуждение немного поутихло, и громкий бесподный гнев уступил место
унынию, вызванному безнадежным разором.

Курносый и Крикун по-прежнему охраняли дверь.

Наконец Лебрак поднял голову и выпрямился. Все увидели его опустошенное лицо с
искаженными чертами.

- Не может быть, - прорычал он, - что вельранцы сделали это сами. Нет, этого не
может быть. как бы им удалось найти хижину, если бы кто-то не указал им, где
она?! Это невозможно, им кто-то сказал! Среди нас предатель!

Высказанное им обвинение прозвучало в полной тишине, как удар хлыста над
растерявшимся стадом.

Глаза расширились и заморгали. Повисла еще более тяжелая тишина.

- Предатель! - далеким слабым эхом откликнулось несколько голосов, словно это
было чудовищно и невозможно.

- Да! Предатель! - снова прогремел Лебрак. - Предатель, и я знаю, кто это.

- Он здесь, - выкрикнул Крикун, точно злой ангел, потрясая своей рогатиной.

- Посмотрите внимательно, и вы увидите его, этого предателя! - подхватил Лебрак,
не сводя с Бакайе своих волчьих глаз.

- Это неправда, неправда! - бормотал хромой. Он краснел, бледнел, зеленел,
дрожал перед этим безмолвным обвинением, как целая роща осин. У него
подкашивались ноги.

- Видите, он сам себя выдал, предатель! Предатель - это Бакайе! Вон он, видите?

- Ах ты, иуда! - прорычал страшно взволнованный Гамбетт, а содрогающийся от
ярости Гранжибюс схватил его, точно клещами, за плечо и стал трясти как грушу.

- Это неправда, неправда! - снова запротестовал Бакайе. - Как я им мог сказать,
я их не вижу, этих вельранцев, и даже не знаю их!

- Заткнись, врун! - прервал командир. - Мы все знаем. Вс четверг хижина была
целехонька, ее разгромили в пятницу, потому что вчера она уже была такая.
Давайте, скажите ему вы, те, кто вчера приходил сюда вместе со мной.

- Клянемся! - хором сказали Курносый, Тентен и Крикун, подняв предварительно
смоченную слюной правую руку и плюнув на землю, как требовала торжественная
клятва.

- Ты заговоришь, негодяй, или я тебя задушу, слышишь! Ты признаешься, кому
сказал в четверг, когда возвращался из Бома! Ты в четверг продал своих братьев!

Жестокий удар напомнил ошеломленному Бакайе о его ужасном положении.

- Да нет же, это неправда! - продолжал он отрицать. - Я вообще уйду, раз так.

- Не уйдешь, - проворчал Крикун, поднимая свою палку.

- Трусы! Все вы трусы! - отвечал Бакайе.

- Гнида! Висельник! - взревел Курносый. - Предал нас, помог нас обворовать, да
еще оскорбляет!

- Свяжите его! - холодно приказал Лебрак. И прежде чем его команда была
исполнена, схватил пленника и надавал ему крепких оплеух. - Крикун, - продолжил
он серьезным тоном, - вот ты у нас знаешь историю Франции; расскажи-ка нам, как
в добрые старые времена виновных заставляли признаться в преступлениях?

- Им поджаривали пальцы на ногах.

- Так снимите с предателя башмаки и разожгите костер!

Бакайе стал отбиваться.

- Да зря ты стараешься, - предупредил командир. - От нас не уйдешь. Будешь
признаваться, негодяй?

Густой белый дым уже поднимался над кучей мха и сухих листьев.

- Да, - в ужасе согласился несчастный, - да!

И хромой, по-прежнему связанный тесемками и свергутыми жгутом носовыми платками,
стоя посреди угрожающего и разъяренного круга лонжевернских воинов, слово за
слово признался, что и вправду возвращался из Бома вместе с вельранским
Боге-Двуколкой и его отцом и что они с отцом зашли к тем распить по стаканчику
вина и водки. И что он, опьянев, вовсе не желая сделать плохое, случайно
проговорился, где находится хижина лонжевернцев.

- Не надо вешать нам лапшу на уши, - прервал его Крикун. - Я прекрасно видел, с
какой рожей ты вернулся из Бома. И когда мы шли сюда, мы тоже все видели. Ты
знал! И все из-за того, что ты злишься, потому что Тави любит Курносого. И она
права, что ей на тебя плевать! Но разве тебя кто-нибудь обидел после того, что
было в пятницу? Может, тебе хотя бы не разрешали прийти и драться с нами? Так
почему же ты мстишь так гадко? Нет тебе прощения!

- Вот! - припечатал Лебрак. - Затяните узлы. Будем его судить.

Наступила полная тишина.

Курносый и Крикун, два зловещих тюремщика, по-прежнему загораживали выход. Все
кулаки потянулись к Бакайе. Поняв, что сострадания от тюремщиков ждать не
приходится, и ощущая, что настал час смертной казни, он в отчаянии попытался
брыкаться, отбиваться и кусаться.

Но Гамбетт и братья Жибюсы, взывшие на себя роль надзирателей, были парни
крепкие и коренастые, попробуй с такими справиться! Тем более что гнев, безумный
гнев, от которого у них даже уши покраснели, удвоил их силы.

Сжатые в железных тисках запястья Бакайе посинели, в мгновение ока ноги хромого
были связаны еще крепче, и его, как кучу тряпья, швырнули в середину хижины,
прямо под отверстие в проломленной крыше, такой прочной, что, несмотря на все их
усилия, вельранцы смогли продырявить ее только в одном месте.

Первым, на правах командира, заговорил Лебрак.

- Хижина, - сказал он, - пропала. Враги знают наш тайник. Придется начинать
сначала. Но это ничего; главное - пропала казна, задета наша честь. Честь мы
отстоим, всем известно, какие у нас кулаки, но казна... Казна стоила не меньше
ста су! Бакайе, - строго продолжал он, - ты сообщник воров, ты вор, ты украл у
нас сто су. У тебя есть экю в пять фунтов, чтобы вернуть нам?

Вопрос был риторический, и Лебрак это знал. У кого же могут быть собственные сто
су? Про которые не знают родители, которые эти самые родители не могут в любой
момент по праву прибрать к рукам? Ни у кого!

- У меня есть три су, - простонал Бакайе.

- Засунь себе знаешь куда эти твои три су! - прорычал Гамбетт.

- Господа! - продолжал Лебрак. - Перед нами предатель, и сейчас мы будем судить
и беспощадно казнить его.

- Без ненависти и страха, - вставил Крикун, припомнивший обрывки фраз из урока о
гражданских правах и обязанностях.

- Он признал, что виновен, но признал не добровольно, а потому что нам известно
о его преступлении. Так какую казнь мы ему назначим?

- Прирезать его! - проревели десять голосов.

- Повесить! - взвыли десять других.

- Кастрировать! - прорычал кто-то.

- Отрезать ему язык!

- Сначала, - прервал их командир, более осторожный и, несмотря на ярость,
бессознательно сохраняющий здравое представление о событии и его последствиях, -
сначала мы срежем у него все пуговицы, чтобы восполнить ядро казны и частично
восстановить то, что у нас украдено его вельранскими дружками.

- С моей воскресной одежды? - дернулся узник. - Не хочу, не хочу! Я родителям
скажу!

- Ну, давай, спой еще, малыш, мы хоть развлечемся. Только вот знаешь, снова
будешь ябедничать - мы узнаем, и предупреждаю, если ты слишком будешь тут орать,
мы тебе глотку-то заткнем. Твоим собственным сопливчиком, как уже сделали с
Ацтеком-с-Брода!

Поскольку эти угрозы совершенно не убедили Бакайе заткнуться, ему в рот вставили
кляп и срезали с одежды все пуговицы.

- Но это еще не все, прах его возьми! - заговорил Крикун. - Если это все, что мы
сделаем с предателем, это вовсе не казнь! Предатель! Ведь это предатель! Да
провались он на месте! Он не имеет права жить!

- Выпорем его, - предложил Гранжибюс. - Пусть каждый ударит, он всем нам
нагадил.

Бакайе раздели догола и снова привязали к доскам сломанного стола.

- Начинайте! - приказал Лебрак.

Один за другим, с ореховыми прутьями в руках, перед Бакайе прошли сорок
лонжевернцев. Под их ударами он душераздирающе вопил, а они в знак презрения и
отвращения плевали ему на спину, на ягодицы, на ляжки, на все его тело.

В это время с десяток солдат под предводительством Крикуна покинули хижину с
одеждой приговоренного.

Когда процедура закончилась, они вернулись. Бакайе развязали, вынули у него изо
рта кляп и на концах длинных палок протянули ему отдельные обрывки его одежды,
лишенной пуговиц, да к тому же еще обильно смоченной и испачканной известным
способом лонжевернскими поборниками справедливости.

- А теперь пусть вельранцы тебе все это зашьют, - посоветовали ему напоследок.