Отправлено: 23.05.18 21:19. Заголовок: Чарльз Спенсер Чаплин. "Автобиография".

Чарльз Спенсер Чаплин

Автобиография

В Хануэллском приюте было два отделения - одно для мальчиков, а другое для
девочек. По субботам старшие левочки мыли малышей. Правда, мне тогда еще не было
семи, но все-таки эта процедура оскорбляла мою скромность. Это ощущение
неловкости, когда чктырнадцатилетняя девочка трет тебя голого мочалкой, было
первым испытанным мною в жизни смущением.

Когда мне исполнилось семь лет, меня перевели из отделения малышей в старшее,
где содержались мальчики от семи до четырнадцати лет. Теперь я имел право
принимать участие в жизни старших мальчиков, в их играх, мог наравне со всеми
заниматься спортом и дважды в неделю отправляться в дальние прогулки.

Хоть в Хануэлле о нас заботились неплохо, это было все-таки унылое
существование. Грусть словно пронизывала воздух, грустными казались даже
проселки, по которым мы - сто мальчиков - чинно гуляли парами. Как я ненавидел
эти прогулки и деревни, через которые мы проходили под любопытными взглядами
местных жителей. Они видели в нас обитателей "кутузки", как они между собой
прозвали работный дом.

Школьная площадка для игр, вымощенная каменными плитами, занимала примерно акр.
Ее окружали однотипные кирпичные здания, в которых размещались служебные
помещения, кладовые, амбулатория, кабинет зубного врача и раздевалка для
мальчиков. В самом темном углу находился карцер, где с недавних пор сидел в
заточении мальчик лет четырнадцати - "сорвиголова", по словам ребят. Он пытался
убежать из школы, вылез через окно второго этажа на крышу, а когда надзиратели
попробовали стащить его оттуда, оказал открытое сопротивление начальству,
швыряясь обломками кирпичей и каштанами. Это случилось поздно вечером, когда мы,
малыши, уже спали, но наутро старшие мальчики с боязливым восхищением собщили
нам о его подвиге.

За проступки такого рода наказывали по пятницам в гимнастическом зале. Это было
мрачное помещение, метров двадцать на пятнадцать, с высоким потолком; у одной
стены со стропил свисали канаты, по которым ребята учились лазать. В пятницу
утром двести-триста мальчиков в возрасте от семи до четырнадцати лет входили
туда парами и по-военному выстраивались в виде буквы "П". Длинный школьный стол,
позади которого в ожидании суда и наказания толпились "преступники", замыкал
образовавшийся прямоугольник. Справа перед столом высилась деревянная рама с
ременными петлями для рук, а сбоку зловеще покачивались розги.

За проступки помельче провинившегося укладывали на стол ничком, связав ноги,
чтобы надзирателю удобнее было держать, затем другой надзиратель задирал ему
рубашку на голову и туго натягивал штаны.

Капитан Хиндрем, морской офицер в отставке, мужчина фунтов в двести весом,
закладывал левую руку за спину, а в правую брал длинную трость, толщиной в
палец, и примеривался, чтобы ловчее нанести удар. Затем он медленно и грозно
заносил трость, и она, со свистом рассекая воздух, опускалась на ягодицы
мальчишки. Это было страшное зрелище, и каждый раз кто-нибудь из мальчиков,
нарушая строй, падал в обморок.

Как минимум полагалось три удара, максимум - шесть. Если виновный получал больше
трех ударов, он издавал душераздирающие крики. Но иногда он зловеще молчал или
терял сознание. Избитого оттаскивали в сторону и укладывали на гимнастический
матрас, где он корчился и извивался от боли. минут через десять боль немного
утихала, на ягодицах вздувались три красных рубца, толстых, как распухший палец
прачки.

Розги были еще страшнее. После трех ударов розгами двое надзирателей,
поддерживая наказанного, уводили его к врачу.

Более опытные мальчики советовали, даже если ты невиновен, не отрицать своей
вины, потому что, если докажут, что ты виноват, получишь шесть ударов. Да и
редко кто у нас умел оправдываться.

Помню, как я впервые присутствовал при экзекуции - я стоял молча, с бьющимся
сердцем. Вошло начальство. "Сорвиголова", пытавшийся сбежать из школы, стоял
позади стола. Были видны только его голова и плечи - так он был еще мал. Глаза
на худом, костлявом лице казались огромными.

Директор школы, торжественно перечислив его проступки, спросил:

- Признаешь себя виновным или нет?

Наш "сорвиголова" не отвечал и вызывающе глядел мимо директора. Его подвели к
раме, но он был так мал ростом, что пришлось поставить его на пустой ящик, иначе
он не доставал до ременных петель. Он получил три удара розгами, и его потащили
к врачу.

По четвергам на площадке для игр вдруг раздавался звук горна, мы сразу
переставали играть и, окаменев, замирали на месте, а капитан Хиндрем выкрикивал
в рупор имена тех, кто должен был в пятницу подвергнуться экзекуции.

В один из четвергов, к своему великому удивлению, я вдруг услышал, что было
названо мое имя. Я не знал за собой ни одной провинности. И хотя это было
совершенно необъяснимо, я почувствовал какое-то даже приятное возбуждение:
должно быть потому, что ощутил себя центром драматического события. В день суда
я выступил вперед. Директор провозгласил:

- Тебя обвиняют в том, что ты хотел поджечь сортир.

Это было неправдой. Кто-то из мальчишек действительно поджег несколько кусочков
бумаги на каменном полу уборной, а я просто вошел туда по своим делам в тот
момент, когда бумага еще горела. Но я не принимал никакого участия в этом
"поджоге".

- Признаешь себя виновным или нет? - спросил директор.

Очень волнуясь, побуждаемый какой-то силой, над которой я был не властен, я
выпалил:

- Признаю.

Когда меня вели к столу, у меня не было ни чувства возмущения, ни обиды на
несправедливость, я лишь готовился к неведомому мне ужасу. Я получил три удара.
Боль была столь мучительна, что у меня перехватило дыхание. Но я ни разу не
вскрикнул. Скорченного от боли, меня перетащили на матрац, где я должен был
прийти в себя, но я чувствовал себя победителем.

Сидней работал на кухне и узнал о грозившем мне наказании, только когда его
вместе с другими мальчиками пригнали в гимнастический зал. Он был совершенно
потрясен, заметив, что из-за стола выглядывает моя голова. Он мне потом
рассказывал, что, когда меня пороли, он ревел от ярости.

У нас в школе младший брат называл старшего "мой малыш". Говорилось это с
гордостью и придавало тебе немного уверенности. Иногда, выходя из столовой, я
встречал своего "малыша", и Сидней незаметно совал мне два ломтя хлеба, густо
намазанных маслом, которые ему удавалось припрятать на кухне. Я быстро запихивал
их под фуфайку, а потом делил с кем-нибудь из товарищей. Не могу сказать, чтобы
мы голодали, но обильно намазанный маслом бутерброд все-таки был из ряда вон
выходящей роскошью. Но такое баловство длилось недолго. Сидней вскоре оставил
Хэнуэлл, поступив на учебное судно "Эксмут".

Когда приютским мальчикам исполнялось одиннадцать лет, им предлагали пойти либо
в армию, либо во флот. Если мальчик выбирал службу во флоте, его посылали на
"Эксмут". Разумеется, никого не принуждали, но Сидней давно хотел стать моряком.
И я остался в Хэнуэлле совсем один.