Отправлено: 07.10.15 18:43. Заголовок: Дом с приведениями. В. Бекарев

Решил выложить отрывок из произведения которое я отношу к творчеству "готов" . Поэтому и выкладываю только отрывок хотя тема конечно же присутствует

Дом с приведениями
В. Бекарев
(отрывок)

Девушка бежала по стеклу. Ноги скользили, но она бежала – вся тоненькая, хрупкая. Мир, в которы она каким-то образом попала, состоял из тропинки, усеянной битым стеклом, и существовать можно было только одним единственным способом – это бежать, не останавливаясь, не сгибаясь, не вынимая из ранок осколки, бежать вперед, не оборачиваясь, бежать, крича и плача, но бежать.
– Хр! – В спину дышал страшный монстр. –
Еще немного и она будет пережевана этими челюстями!
«Это невозможно, – этого просто не может быть, думала Сара, чувствуя на затылке горячее дыхание».
Казалось, еще недавно окружающий мир вмещал в себя синее небо, белый снег, голос соловья, поступок доброго человека и отцовский ремень со страшной тисненой надписью по-немецки «С нами бог», а теперь все сузилось вот то этой тропинку и страшным соревнованием, где проигравшей грозит смерть за зубах чудовища. И тут на тропинку выполз до боли знакомый ремень, тот самый папин ремень, который столь часто гулял по Сариной попке.
Да-да, в детстве Сару пороли. В порку родители вкладывали всю силу своей любви к единственному, да – к тому же – позднему ребенку, любви, приправленной горечью несбывшихся родительских надежд и отчаянием.
– Уди, Сара перепрыгнула через него, а монстр споткнутся, дав девушке несколько секунд форы в страшном забеге.
– Это не я, этого просто не может быть, думала Сара. Если я все это вижу, значит это сон, абстрактный сон, надо просто не верить в него, надо проснуться!
Проснуться не получалось, монстр, запутавшись в ремне громко рычал от негодования. Стекло хрустело под ногами, больно вкалываясь в ступни.
– Раз болит, значит это не сон, а явь! – Думала Сара, – значит, я рискую умереть в своем абстрактном сне, среди кусочков стекла, которые вопьются в мое тело, запутаются в твоих волосах, разрежут кожу – вынут душу. И вдруг спасение! На поту вырос дом, с пустыми зияющими как глазницы темными окнами, увитый плющом. Дверь оказалась закрытой, и Саре пришлось испытывать ветки плюща на прочность, понимаясь на второй этаж.
«Хорошие, гибкие ветки, – думала она, прислушиваясь к шагам чудовища, настигающего несчастную жертву, интересно, а резал ли его кто-нибудь на розги!» Тут какая-то сила подняла девушку и швырнула в окно. Очутившись на четвереньках на полу, Сара не сразу поняла, почему так горит попка: оказалось, плющ был живым и наградил ее крепким ударом зеленой веткой пониже спины.
– Ничего, – Сара одернула задравшуюся полу ночной рубашки, бывали и хуже!
Девушка отдышалась и посмотрела вокруг. Обстановка в комнате, на первый взгляд, выглядела абсолютно незнакомой и состоял из огромной комнаты, заставленной старыми вещами. Девушка увидела здесь пианино с выбитыми клавишами, шкаф, стол, сундук, кушетку. Она увидела, что эта мебель побитая, пыльная, грязная. Казалось, какая-то злая сила собрала и перенесла в эту комнату веши, окружавшую Сару в далеком детстве.
Девушка не могла понять, где она находится. Она не знала этой комнаты, она никогда раньше не была в ней. Она никогда не слышала, что у кого-то может быть комната, в которую когда-то стащили кучу хлама сл свалки, а потом заперли на ключ.
– Интересно, как это может быть? – Девушка подошла к дверному косяку и нащупала в привычном месте выключатель. – Неужели сработает?
Под потолком загорелась лампочка Ильича.
Теперь обстановка потеряла зловещий вид и Сара стала угадывать давно забытые предметы из детства.
– Тут никто не живет! – Сара присела на продавленную кушетку, когда-то очень давно служившую не только для сна, но и для порки. – Такое ощущение, что здесь не было никого лет десять, не меньше!
Сара осмотрела ноги и с удивление не обнаружила порезов, пружины кушетки до боли знакомо скрипнули.
«Вот так они скрепили в такт ударам, когда я вертелась, наивно пытаясь спасти попку от жалящих ударов!» – подумала девушка. Она не могла сейчас припомнить, когда ее высекли в первый раз. Наверно, когда Сара была совсем маленькой, и ее за какие-то детские шалости или провинности. Конечно, родители шлепали по общепринятым местам, такое не воспринималось как что-то из ряда вон выходящее. Первая осознанная обида на мать за незаслуженное и жестокое наказание запомнилась ей на всю жизнь. Девушка испугалась сильно-сильно. Она поворачивалась и смотрела из стороны в сторону.
Была весна 1944 или 45 года, православный Троицк отмечал Вербное Воскресенье. Их квартирная хозяйка Дарья Никандровна Монетова, женщина набожная, взяла Сару с вечера с собою в церкву – на всенощную. Святость витала в воздухе. Во время молебна душа девочки парила под расписанным куполом, а плоть, привалившаяся к боку какой-то мягкой и теплой старушки, прикорнула в дальнем мало*людном уголочке.
Рассветало, когда Сару, сонную, Дарья Никандровна повела домой. Они шли по голой степи, взбирались на холм к городскому кладбищу, ветер то налетал и норовил свалить их с ног, то утихал; пахло весной.
В руке маленькая Сара несла пучок прутиков, усыпанных комочками пушистых почек; Сара представляла их себе птенцами, проклюнувшимися по весне на деревьях.
Дарья Никандровна, прямая и молчаливая, шагала рядом с ней, держа в вытянутой руке связку таких же вербных прутиков. Губы ее шевелились, изредка до слуха девочки доносились обрывки фраз, к которым Сара была уже давно привычна: "Господи Исусе… Пресвятая Богороди*ца… святые угодники… спасите и помилуйте рабу Божию…"
Мама то ли еще не спала – после бесконечного воскресного трудового дня, ведь не было в войну ни выходных, ни праздников, то ли уже не спала – собиралась на работу. Она переждала, когда хозяйка пройдет через "их" комнатку в кухню, а оттуда в свое узкое запечье, выволокла Сару на крыльцо, сняла трусики и наотмашь исхлестала, измочалила об Сару гибкие и упругие весенние прутики, спустив с них тонкую кожицу вместе с пушистыми почками-птенцами.
ОТ вновь пережитой обиды у Сара на глаза навернулись слезы. Девушка заметила окно, что верба, напоминавшая ту, из детства, разрослась до гигантских размеров. Сначала она скользнула по окну взглядом, лишь осознав, что это окно, что оно находится рядом со шкафом и бочками, и ничего больше, кроме этой мысли, а потом она сообразила, что может выглянуть из окна и посмотреть на весь мир. Наверняка, она заметит в нем какой-нибудь ориентир из другого, привычного для нее мира, по которому она уже сможет уйти отсюда, уйти к себе домой, запереться в своей комнате и истерично заплакать в подушку, переживая все события этого дня, резкое пробуждение, странную комнату-абскуру, синтезирующую все человеческие страхи и воспоминания из не столь далекого детства.
Тогда мать долго трудилась над Сариной попкой, вымещая свою смертельную усталость – от изматывающей работы и долгого безмужнего существования, свой страх – не свихнулась бы доченька по малолетству, не крестилась бы, ведь она была дочерью синагогального габэ, да и сама постилась в Судный день – последняя дань тысячелетним еврейским традициям.
Девушка подбежала к окну. На пыльном полу осталась цепочка ее следов – тоненькая ниточка, ведущая от того места, где она лежала, к тому, где она сейчас находилась.
О да! За стеклом незнакомый мир продолжался. Первое, что она осознала был дождь – его капли стекали ручейками по стеклу, – и она смотрела сквозь них. Сверху, это второе, что она осознала, сверху она смотрела на весь мир. Он расстилался перед ней, и она замечательно четко видела, что она не знает, где она. Мир за стеклом – это не Ташкент и не родной барак, куда отец Сары пришел с войны в ночь на 9 ноября 1945 года. Все, кто возвращались из Германии, везли узлы, чемоданы, коробки, ящики, контейнеры, вагоны, целые железнодорожные составы немецкого добра – одежду и обувь, музыкальные инструменты, мебель, картины, корзины, кар*тонки... Награбленное и "экспроприированное" именовалось "трофейным", попадало на толкучки, к перекупщикам и спекулянтам и какими-то неведомыми путями на прилавки государственных магазинов.
Отец за богатством не гнался и дорогих трофеев с собой не привез, но, тем не менее, Сариной маме досталась ручная швейная машина "Edelweiss", черная и лакированная, а дочке – двусторонняя губная гармошка "Weltmeister", а для себя отец привез широкий коричневый офицерский ремень, легкий, мягкий, изготовленный из тонкой хорошо обработанной кожи. Ремень венчала массивная металлическая пряжка с изысканной готической вязью – "Gott mit uns!" Как давно это было!
Мир за стеклом – это огромный сад. Девушка видела дорожки, газоны, цветы, кусты, мокрые деревья. Где-то за ними по периметру тянулась чугунная ограда, а дальше были лужайки – мокрые и грязные, – за которыми начинался лес; лес густой, черный, непроходимый. Она видела его опушку, где деревья стояли огромные, столетние, сказочные. Она сдернула какие-то крепления и распахнула створки окна. Холод, это единственное, что она ощутила, а потом ветер, который бросил ей в лицо дождевую воду. Холод от воды.
Девушку звали Сара. Она всю жизнь прожила в Ташкенте. Отец возвращаться на Украину не хотел.
Сара с легкостью овладела техникой игры на губной гармошке, научилась не только выводить на ней мелодии, но и, перемещая вдоль клеточек язык, выдувать из них аккорды сопровождения. Следующим достижением в эстетическом самообразовании стало чередование музыкальных проигрышей с распеванием частушек и куплетов, подслушанных у послевоенных попрошаек-инвалидов.
Она мечтала прожить всю жизнь хорошо и даже умудралась без блата поступить в университет мировой экономики и дипломатии и внимательно училась там. Весь мир для нее был разложен на аккуратных полочках, где, подчиняясь немецкому Ordnung’у, стояли коричневые папочки с правилами, целями и желаниями. Она точно знала, что любит, и что не любит. Она точно знала, кто ей нравится и кто ей не нравится. И, разумеется, она всегда знала, где находится, и как сюда попала. Таким образом, она оказалась совершенно неподготовленной к тому, чтобы очутиться где-то в незнакомом месте, совершенно не догадываясь, как она сюда попала и как вообще она могла бы сюда попасть.
Сара не плакала, это капли дождя текли по щекам, а когда рукой она как слезы стирала их, ветер кидал ей в лицо новые дождевые капли. Она закрыла створки.
Когда бьют ремнем – это больно, очень больно, вспомнила она свой первый печальный опыт, а сейчас, в этом сюрреалистическом кошмаре – может целую минуту, целый день, целое столетие – она не помнила ничего: ни как ее зовут, ни кто она, ни где она живет, ни целовалась ли хоть раз с мальчиком. Потом это страшное мгновение прошло – она вспомнила себя, она узнала себя, но в этом знании не было ничего, что помогло бы ей вспомнить, как она сюда попала, ничего, что могло бы ей помочь в этом стремлении.
«Попытайся вспомнить всю свою жизнь, – сказала она самой себе. – Ты помнишь свое детство?». Что за губы, что за брови!
Милку я прижал к груди.
А как доходит до любови,
Так говорит: – К другой иди!

Девочке не было еще и девяти лет, а Сара уже знала много подобных песенок и других, покрепче и посрамнее. Популярной среди народных песнопевцев долго оставалась серия нравоучительных историй с рефреном "С одной стороны и с другой стороны":

"С одной стороны и с другой стороны,
Как намажется помадой, станет хуже сатаны"
или
"С одной стороны и с другой стороны
Опасаться этих типов нынче девушки должны."

Безногие, безрукие, слепые нищие, поблескивая в полумраке общих железнодорожных вагонов своими военными наградами, передвигались на костылях или на самодельных колясках-платформочках – две-три сбитые досочки на четырех подшипниках вместо колес – иногда с мальчиком или с девочкой в роли поводыря, подголоска, сборщика милостыни, и пели приблатненными испитыми голосами свой безысходный послевоенный фольклор.
Как Сара им завидовала! Сара представляла себе: с трофейной гармошкой, зажатой во рту, она идет вдоль тесного и душного вагонного прохода; пассажиры прекращают свое постоянное жевание, затихают и слушают, слушают, слушают – Сару, а потом расстегивают и развязывают узлы, сумки, кошельки, и звонкий монетный дождь обрушивается из их щедрых пригоршней в ее потертую шапку-ушанку. Сара живет, где придется, в основном – на вокзалах и в поездах дальнего следования и ее никто не заставляет каждый день умываться, чистить по утрам зубы отврати*тельным порошком из круглой банки с противной бледносиней надписью "МЕТРО", ходить в школу, готовить уроки, заучивать наизусть дурацкие стихи:

В Казани он татарин,
В Алма-Ата казах,
В Полтаве украинец
И осетин в горах.
Он в тундре на олене,
В степи на скакуне,
Он ездит по столице,
Он ходит по стране.

В стихах долго и нудно говорится – все про НЕГО да про НЕГО, а в конце оказывается, что всего-навсего –
Он девочка, он мальчик,
Он юный пионер.

Так, с воспоминаниями из детства все в полном порядке, подумала она. «Ты помнишь, как ты вернулась из института?»
Нет. Она не вернулась из института. Она не помнила, чтобы возвращалась из института. Ничего нет. Она, наверное, села в троллейбус. Она, наверное, села на заднее сидение. Было так удобно. Она так устала. Она заснула в троллейбусе где-то на заднем сидении и теперь спит, подпрыгивая на ухабах, и видит сон, где она в дурацкой комнате смотрит в дурацкое окно на дурацкий мир, который пугает ее своей непонятностью.
Она сейчас… прямо сейчас… нет, вот сейчас… она проснется, размахивая руками и тупо глядя на кондуктора, который будет стоять и ждать, зажав в правой руке стопку мелких банкнот, а в левой – рулон билетов со счастливыми номерами. Сара села на пол, сверху было окно, справа – шкаф, слева – бочки, и стала ждать, когда проснется. Но это все никак не происходило. Минуты бежали тяжелые, ведь время ожидания – это бесконечная тягомотина. Вспомнился еще один скандал из детства. Намерения девочки не были тайной для окружающих; напротив, Сара делилась ими с товарищами и даже стала запугивать маму:
– Пойду с гармошкой по вагонам! – дразнила Сара ее в ответ на какие-то придирки.
– Ты слышишь, Ной, что он говорит? – услышав от Сары ТАКОЕ закричала мама. – Я тебе пойду с гармошкой по вагонам!
Почему-то маму особенно возмутило то, что с – гармошкой, как будто если без гармошки, то – пожалуйста… – я тебе пойду с гармошкой! – И мама замахнулась на Сару, но ударить не успела.
– Софа, – мягко начал отец, однако к концу фразы голос его отвердел настолько, что им можно стало забивать гвозди. – Мою дочь ты никогда не тронешь пальцем. Ты слышишь? Ни-ко-гда!
Редкий, если не единственный, случай, когда отец ТАК разговаривал с мамой.
– А теперья влипла по самое нехочу! – Сара сидела на полу, прижавшись спиной к стене, и от нечего делать смотрела по сторонам уже гораздо более внимательнее, чем в первый раз.
Все вокруг было очень грязным. Пыль пушистым слоем лежала на мебели, на вещах, на полу. Сара очень хорошо видела то пятно, которое осталось от ее тела, когда она спала, сжавшись в комок. Она внимательно осмотрела это пятно. От пятна к ней тянулась цепочка следов – она их оставила, когда подбежала к окну, но там была еще одна цепочка следов. Даже две. Одна на другой. Кто-то (может быть, она сама) вошел в дверь, прошел в центр комнаты (к тому месту, где она лежала), а потом ушел, сметая пылинки со своего пути.
Кто-то, кто не может быть ею самою, потому что она не может одновременно остаться спать на полу и в то же время уйти из комнаты. Кто-то, кто был совсем другим человеком. Кто-то, кто, возможно, принес ее на руках, осторожно положил на пол, поправил курточку на ее груди и ушел, оставив ее, Сару Гурвич, в этой комнате со старыми вещами и пыльной мебелью и отцовским ремнем, тем самым страшным ремнем, что он выбросил много лет назад. Кто-то, кто знает, как она оказалась здесь, кто-то, кто знает, как уйти отсюда, кто-то, кто, может быть, все еще находится в этом доме, и если она не будет сидеть здесь и ждать, когда до нее, наконец, дойдет, что она не спит и что она никогда не проснется в семнадцатом троллейбусе по дороге домой, то она может побежать по следам через весь дом и нагнать того парня, который это сделал. Наверняка, это окажется кто-то, кого она знает, и кто поможет ей выбраться отсюда.
«Помогите мне».
Она подбежала к двери и надавила ручку. Ручка не поддалась – дверь оказалась запертой.
– Черт! – крикнула Сара.
Она продолжала давить на ручку и дергать дверь.
– Черт! Черт! ЧЕРТ! – выкрикнула она.
Сара была, как сейчас говорят, "трудным" ребенком. Об этом, кроме родителей, говорила ее тетка с маминой стороны, сравнивая Сару со своей покладистой дочкой – ровесницей и двоюродной сестрой, и другая тетка, папина старшая сестра, она была отцу вместо матери, вырастила его после ранней смерти родителей; ко Саре она относилась как к внучке, хотя ее младшая дочь была почти на два года Сары моложе.
"Трудный ребенок", – говорили о ней Тарасенковы, у них они после войны снимали угол за фанерной перегородкой. "Трудный ребенок", – вторили им воспитательницы в детском саду, то же самое твердили нянечки и медсестры в железнодорожной больнице, где Сару долго лечили от двустороннего воспаления легких.
Потом Сара закрыла глаза и заплакала. Весь этот дурацкий мир просто бесконечный ночной кошмар. Вы все должны осознать это.
Сара начинала постепенно понимать, что с ней случилось. Кто-то принес ее в комнату, в незнакомый дом и запер на ключ. Она проснется, и тогда начнется все самое главное, самое интересное. Кто-то, кто запер ее, откроет дверь, войдет в комнату. Кто он? Или это кто-то абсолютно для нее незнаком?
Может быть, он ездит с ней каждый день в институт и следит за собой, чтобы его взгляд не оказался слишком жадным, может быть у него где-то (здесь) в темной комнате лежит стопка ее фотографий, там, где она покупает семечки у старухи, где она осторожно подкрашивает ресницы, где она смеется радостно и независимо в кругу своих друзей, уверенная, что ничего плохого не бывает. Маленькая дочь сводила с ума всех вокруг себя, и Сарая вопреки данному при ее рождении самой себе обещанию – не подымать на ребенка руку, нет-нет да и шлепала ей твердой ладонью по мягкому месту… – не хватало терпения.
"Трудный ребенок"… До сих пор она помнит, как мама в чем-то пыталась убедить ее, упрашивала, требовала, но девочка была непоколебима. Теперь не она сведила с ума весь мир, а наоборот, поняла она. И пока ты плачешь, упав перед закрытой дверью на колени и все еще держась за ручку двери, кто-то там, внизу, уже
проснулся, услышал твой крик и поднимается к тебе по ступенькам лестницы.
Сейчас придет отец, возьмет в руку ремень, и ты будешь кричать, биться и просить шепотом: «Не надо…» – Твое упрямство родилось раньше тебя! – кричала мама.
Отец безучастно читал газету. Помня его предупреждение, ударить Сару мама не решалась.
Наконец, отцовское терпение, вероятно, достигло предела. Сарин родитель и радетель отложил газету, встал, промаршировал к табуретке, на которой свернулся в спираль трофейный ремень с заклинанием "Gott mit uns!". В такт его шагам проскрипели хромовые сапоги отца и хлипкие доски пола.
Ремень рванулся с места, увлекая за собой отцовскую руку. Сара не успела ни увернуться, ни пригнуться, ни отклониться, только зажмурилась и вздрогнула…
Нарушив однажды заповедь, отец отменил ее вовсе, превратив свой военный трофей в орудие воспитания.
Будет больно, это уж точно…
При мысли о порке Сара почему-то успокоилась. Она продолжала сидеть у двери и думать, как же она влипла.