Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

"...Пошла потеха.
Карась не был настолько благоразумен, чтобы обратить дело в шутку. На
возвратном пути Леха дразнил его, и когда они пришли в училище, бурсачки,
окружив его, стали кричать:
- Карась!
- Рыба!
- С ершом подрался!
Карась стал браниться; его начали дергать за полы и щипать; тогда
Карась принялся за палки и каменья. Весело стало ученикам; толпа
увеличилась. Наконец кто-то сшиб Карася с ног.
- _Мала куча_!
На Карася повалили других, на других третьих, и пошла история.
- Где ты, Карасище? - кричали сверху.
Карасю живот тискали, Карась задыхался, Карась землю ел, Карась
плакал...
После долгих усилий он вырвался кое-как и ударился бежать в класс.
Бурсаки бросились за ним в погоню. В классе окружили его снова.
- Давайте _нарекать_ Карася...
Схватили его за руки и всевозможными голосами, с криком, визгом, лаем,
стоном начали кричать в самые уши его:
- Карась, карась, карась!
Гвалт поднялся страшный, и среди него ученики не слышали, как раздался
звонок, возвещающий классные занятия. Прошло довольно времени, и уже в
соседний класс пришел учитель, знаменитый Лобов, а шум не унимался.
Несчастного Карася щипали, сыпали в голову щелчки, кидали в лицо жеваную
бумагу. Карась точно в котле варился; он постепенно был оглушен и ощипан.
Шутка зашла так далеко, что ему уже казалось, будто из мира
действительности он перешел в мир полугорячечного, безобразного сна. Рев
был до того невыносим, что Карасю представлялось, что ревет кто-то внутри
самой головы его и груди. Начинал он шалеть, предметы в глазах путались,
линии перекрещивались, цвета сливались в одну массу. Еще бы минута, и он
упал бы в обморок. Но Карася так жестоко щипнули, что вся кровь бросилась
в лицо его, в висках и на шее вздулись жилы, и он с остервенением и в
беспамятстве бросился на первого попавшегося под руку; пальцы его,
вцепившись в волоса жертвы, закостенели.
Дело кончилось крайне омерзительно...
В класс вошел Лобов, которого сбесил шум бурсаков. Все разбежались по
местам; лишь один Карась таскал свою жертву, которая, к несчастию,
пришлась ему под силу.
- Взять его! - приказал Лобов.
Никто ни с места.
- Взять его!
На Карася бросились ученики большого роста и в одно мгновение обнажили
те части корпуса, которые в бурсе служат проводниками человеческой
нравственности и высшей правды.
- _На воздусях его_!
Карась повис в воздухе.
- Хорошенько его.
Справа свистнули лозы, слева свистнули лозы; кровь брызнула на теле
несчастного, и страшным воем огласил он бурсу. С правой стороны опоясалось
тело двадцатью пятью ударами лоз, с левой столькими же; пятьдесят полос,
кровавых и синих, составили отвратительный орнамент на теле ребенка, и
одним только телом он жил в те минуты, испытывая весь ужас истязания,
непосильного для десятилетнего организма. Нервы его были уже измучены
тогда, когда его нарекали Карасем, щипали и заушали, а во время наказания
они совершенно потеряли способность к восприятию моральных впечатлений:
память его была отшиблена, мысли... мыслей не было, потому что в такие
минуты рассудок не действует, нравственная обида... и та созрела после, а
тогда он не произнес ни одного слова в оправдание, ни одной мольбы о
пощаде, раздавался только крик живого мяса, в которое впивались красными и
темными рубцами жгучие, острые, яростные лозы... Тело страдало, тело
кричало, тело плакало... Вот почему Карась, когда после его спрашивали,
что в его душе происходило во время наказания, отвечал: "Не помню". Нечего
было и помнить, потому что душа Карася умерла на то время.
- Бросьте его!
С этими словами Лобова кончилось гнусное, любовское, лобное дело.

В жизни человека бывает период времени, от которого зависит вся
моральная судьба его, когда совершается перелом его нравственного
развития. Говорят, что этот период наступает только в юности; это
неправда: для многих он наступает в самом розовом детстве. Так было и с
Карасем. Слышали мы от него мнение такого рода: "Все уверены, что детство
есть самый счастливый, самый невинный, самый радостный период жизни, но
это ложь: при ужасающей системе нашего воспитания, во главе которой стоят
черные педагоги, лишенные деторождения; - это самый опасный период, в
который легко развратиться и погибнуть навеки". Это Карась испытал на
себе...

Карась после _нарекания_ и порки не мог опомниться и на долгое время
потерял способность соображать. На другой день его посетил отец. Лишь
только он увидел отца, из глаз его полились слезы. Родное селение,
кладбище, дом с садом, семья, домашние товарищи, игры - все это живой
картиной встало перед его воображением. Он теперь хорошо понял, как мила
домашняя жизнь, которая казалась ему такой простой, и как гнусна
бурсацкая, к которой он когда-то стремился.
- Домой хочу, - говорил он, глотая соленую слезу.
Отец его был человек в высшей степени добрый. Ему сделалось жалко
сына...
- Тятенька, возьмите меня домой.
- Нельзя, - отвечал отец, - надобно учиться; все учатся, и ты не
маленькой... Сначала только скучно, а потом привыкнешь... Ты веди себя
хорошо, хорошо и жить будет.
Но отец вдруг прервал свою речь. Он подумал: "все мы говорим детям
подобные вещи, но они никогда не утешают их". Отец вздохнул.
- Зачем вы меня отдали сюда?
Сын заплакал.
- Обижают, что ли, тебя?..
Сын ничего не отвечал...
Отец видел, что что-то неладно... Он опять сказал ласково:
- Что же, тебе худо здесь?..
Не только дети, но и взрослые, когда посещает их горе, делаются
несправедливы к самым близким людям и друзьям, отплачивая на них свое
горе. У Карася появилась досада на своего доброго отца.
"Зачем меня отдали в эту проклятую бурсу? - рассуждал он, не говоря ни
слова. - Зачем меня заперли сюда?.. Отец меня не любит, мать тоже, братьям
и сестрам я не нужен... Большие всегда обижают маленьких... Когда так, не
хочу домой... пусть их... мне все одно... Что и дома, когда там все
ненавидят меня?.. Им приятно, что я мучусь... нарочно отдали сюда, чтоб
меня секли, били, ругали... Отпустят в субботу домой, не пойду домой".
Так рассуждал Карась, а самому страстно хотелось домой. Казалось, тут и
раскрыть свою душу перед отцом, он Карась роптал и думал про себя; "К
чему? не поможет!" Он решился ничего не говорить отцу, который так и не
узнал, какую моральную и физическую пытку перенес его сын в первые дни
училищной жизни..."

***

"... "Лишь бы только уйти, а там пойду, отыщу дровяную келью и присоединюсь
к спасенным. Не примут, удеру куда-нибудь - все одно".
Так размышлял Карась, стоя у ворот училища, с твердым намерением
исполнить свой замысел.
Но вдруг распахнулись двери училища настежь, и в них показалась телега.
Сзади шел священник. Телега остановилась у дома инспектора, к которому и
отправился священник. Карась из любопытства заглянул в рогожку, которою
был прикрыт экипаж, и невольно попятился назад. Из-под рогожки на него
сверкнули два страшных глаза...
- Меньшинского привезли! - закричал он.
В телеге лежал, связанный по рукам и ногам, действительно Меньшинский.
Он, убежав за несколько верст, в свою деревню, был накрыт отцом ночью,
скручен веревками и отправлен в бурсу. Свободным везти его боялись -
непременно убежит снова...
Около телеги образовалась толпа учеников.
- Меньшинскнй! - говорили бурсаки...
Он посмотрел только со злобой на своих товарищей: он всех их ненавидел
в ту минуту.
- Как тебя поймали?
- Связанного так и везли?
- Сорок с лишком верст?
- Убирайтесь к черту, - отвечал он и закрыл глаза.
Появился инспектор, и толпа рассыпалась в стороны.
Через полчаса ведено было ученикам собраться в "_пятом номере_". Туда
притащили связанного Меньшинского, повалили его на пол, раздели, два
служителя сели ему на плеча, два на ноги, два встали с розгами по бокам, и
началось сечение. Жестоко наказали знаменитого бегуна. Он получил около
_трехсот_ ударов и замертво был стащен в больницу на рогожке...
Впечатление от этой порки было потрясающее.
"Страшно, - подумал Карась, - бог с ним и с бегством! Лучше на пасху не
пойду".
После того у Карася прошла охота бежать..."