Отправлено: 10.01.15 01:56. Заголовок: Д. Николаев. М. Е. Салтыков-Щедрин.

Д. Николаев. М. Е. Салтыков-Щедрин.

1. «Помню, что меня секут...»
Давно уже установлено, что впечатления детства оказывают на человека огромное, а подчас и определяющее влияние. Они формируют его эмоциональный и нравственный мир, способствуют или, наоборот, препятствуют его умственному развитию, придают ту или иную направленность его стремлениям и мечтам. Под их воздействием складываются его характер и его убеждения. Они нередко предопределяют даже сферу будущей деятельности человека.

Однажды в разговоре между публицистом С. Н. Кривенко и М. Е. Салтыковым был затронут вопрос о том, с какого возраста человек начинает помнить себя и окружающее.
«А знаете,- сказал Салтыков,- с какого момента началась моя память? Помню, что меня секут, кто именно, не помню, но секут как следует, розгою, а немка - гувернантка старших моих братьев и сестер - заступается за меня, закрывает ладонью от ударов и говорит, что я слишком еще мал для этого. Было мне тогда, должно быть, года два, не больше».

Такова первая зарубка в памяти будущего сатирика. Милая российская действительность предстала перед ним поначалу в образе розги!

Человек едва научился ходить, а его уже разложили на лавке по всем правилам полицейской науки и секут. Секут безжалостно, беспощадно. И процедура эта воспринимается окружающими как нечто само собой разумеющееся. Никто, за исключением заезжей немки-гувернантки, и не думает протестовать. Ведь в стране, где царят самовластие и произвол, привыкли сечь.

С давних пор систематически секут крепостных крестьян.

Совсем недавно, по приказу самого царя, прогоняли сквозь строй солдат-декабристов.

И вот теперь секут совсем крошечного потомственного русского дворянина.

Конечно, это случайность, что память Салтыкова началась со столь знаменательного эпизода. Но случайность символичная.

<...>



3. «Избиение душ младенческих...»
Поступление в Московский дворянский институт (бывший Университетский благородный пансион) имело для дальнейшего развития будущего писателя огромное значение.

<...>

Еще совсем недавно Московский университетский благородный пансион был одним из лучших учебных заведений России. В нем учились многие из тех, кто внес крупный вклад в развитие русской литературы, в том числе такие известные писатели, как Жуковский, Грибоедов, Баратынский, Лермонтов, Вл. Одоевский. Однако в начале 30-х годов были предприняты меры для решительного искоренения того вольного духа, который витал в стенах пансиона.

<...>

Перестройка образования, искоренение «непослушании» происходили в буквальном смысле слова на глазах Михаила Салтыкова. В первый год пребывания его в институте директором учебного заведения еще оставался С. Я. Упковский, который пытался сохранить былые традиции и не считал насилие важнейшим инструментом воспитания. Вспоминая впоследствии атмосферу, существовавшую тогда в институте, Салтыков писал: «Об сечении у нас не было слышно, хотя оно несомненно практиковалось, как и везде в то время. Но, во-первых, практиковалось только в крайних случаях и, во-вторых, келейно, не задаваясь при этом ни теорией устрашения, ни теорией правды и справедливости, якобы вопиющей об отмщении...»

Однако в марте 1837 года старый директор был вынужден уйти в отставку. «На его место был назначен бывший инспектор, добрый человек, но не самостоятельный, а в качестве инспектора явился молодой человек, до тонкости изучивший вопрос о роли, которую должна играть «средняя часть тела» в деле воспитания юношества. Этот молодой человек почему-то вообразил себе, что заведение, отданное ему в жертву, представляет собой авгиевы конюшни, которые ему предстоит вычистить, и, раз задавшись этой мыслью, начертал для ее выполнения соответствующую программу.

Программа эта немногим отличалась от всех вообще воспитательных программ того времени и резюмировалась в одном слове: сечь. Но у нее была язвительная особенность, заключавшаяся в том, что она выводила сечение из его изолированности и делала его наглядным... Каждую субботу, по выходе от всенощной, воспитанники выстраивались по обе стороны обширной рекреационной залы и в глубоком молчании ожидали появления инспектора. Многие припоминали совершенные за неделю грехи, шептали молитвы и крестились...

Наконец он появлялся в глубине залы. Прямой, как аршин, с несгибающимися коленками и с заложенными за спину руками, он медленным шагом подходил к скамье и бесстрастным голосом выкрикивал по списку имена жертв (список хранился в секрете до самого часа экзекуции), приговаривая: «3а леность! За дерзость! За буйство!..»

«Наглядные» сечения запомнились Салтыкову на всю жизнь. Не случайно с такой горечью писал он о них впоследствии, подчеркивая, что это - одно из самых тяжких впечатлений его детства. И хотя самому Салтыкову не пришлось испытать на себе всех прелестей публичного истязания, еженедельное обязательное лицезрение подобной процедуры произвело на будущего сатирика незабываемое впечатление.

<...>