Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Ю.Томин. "Борька, я и невидимка".

По дороге до станции мы пели.

Только нам не повезло. Или, может, повезло! Тут не поймешь. Подошла не электричка, а какой-то старый поезд. У него вагоны маленькие и с печкой. Мы еле забрались на высокие ступеньки.

Народу было не так уж много. И тут нам повезло. То есть сначала опять не повезло, но зато потом было здорово.

Мы сидели посередине. В одном углу была печка, а в другом ехали какие-то ребята. Один из этих ребят – здоровый такой парень – протиснулся к печке и стал греть руки. Я еще, когда он мимо шел, заметил, что у него вид противный: нос маленький, а лицо круглое и жирное, как блин. Даже шел он как-то противно – бочком, приседая, и все извинялся: «Пр-р-сс-тите, пр-р-сс-тите».

Он погрел руки и вернулся к своим.

Через минуту у меня защипало в носу, и я чихнул.

– Будь здоров, – сказал Владимир Иванович и вдруг сам чихнул.

– Будьте здоровы! – ответил я и опять чихнул.

Потом начали чихать ребята и остальные, кто ехал в вагоне.

Сначала было смешно, а затем начался кашель. В горле першило страшно. Никак не откашляться. Я так кашлял, что даже пополам согнулся. И круги у меня в глазах забегали.

Рядом с нами ехали студенты с гитарой. Сначала они смеялись, а потом тоже начали кашлять. Весь вагон чихал и кашлял, и никак нельзя было остановиться. Да еще глаза здорово щипало. И никто ничего не понимал.

Вдруг один из студентов подошел к печке и закричал:

– Ребята, он перца насыпал на печку!

Только он это сказал, Лина Львовна сорвалась с места и подбежала к этому парню.

– Мерзавец! – крикнула она. – Ты не видишь, что здесь дети едут!

Эти ребята сгрудились кучкой. А Лина Львовна стояла перед ними, сжав кулаки, и кашляла. Владимир Иванович встал и подошел к ним. Мы тоже хотели подойти, но Владимир Иванович сказал, чтобы мы сидели.

– Тихо, детка, пошутить нельзя, – сказал этот, с круглой рожей.

В вагоне сразу все закричали:

– Нашел чем шутить!

– Сдать его в милицию!

– Пятнадцать суток!

Студенты закричали, что его надо из окна выбросить. Они даже подошли, чтобы выбросить, Но Владимир Иванович их остановил:

– Охота вам из-за этой мрази в тюрьму садиться. А что он мразь, это понятно, – сказал Владимир Иванович.

В этот момент подошел какой-то старичок с корзиной. Он все еще не мог откашляться.

– Знаете, граждане… кхе-кхе… Это, конечно, хорошо – пятнадцать суток… кхе… модно. А вот когда я был помоложе… кхе… нас за такие дела пороли. Может, его выпороть, а?

– Ура! – заорали студенты. – Выпороть! Качать деда!

Мне даже издали было видно, как побледнел этот парень.

– Граждане… – прохрипел он. – Граждане… Вы что… За такое дело… Я убив-вать буду.

Но убивать ему не дали. Там же весь вагон собрался. Его вытащили из угла и разложили на скамейке. Ох и выл этот парень! Он даже скамейку кусал от злости. Он выгибался и дергался, как параличный. Но его человек десять держали.

Студент с гитарой взял ремень.

– Девушки, – сказал старичок, – вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.

Парень опять завыл и задергался.

Лина Львовна подошла к нам. У нее даже слезы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли – нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять – норма.

Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.

А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.

Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.