Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Еще один эпизод в летние каникулы накануне 9-го класса, когда парень уже переехал жить к отцу.

Глава 12. Азартная работа

Сквозь сон Женька услышал, как скрипнула дверь в сарае.
"Кто бы это мог быть?" - подумал он.
Но просыпаться не хотелось. Не хотелось даже шевелиться. Это были
те счастливые минуты, когда он еще не проснулся, но уже и не спал.
Он слышал, как к нему кто-то подошел, кашлянул слегка и уселся в
ногах на топчане.
"Нет, это не отец. Отец вообще никогда в сарай не заходит. И не
Томка. Томка уже давно бы заголосила, чтобы он поднимался. Скорее
кто-то из мальчишек".
Усевшись на топчане, вошедший закурил, но продолжал молчать.
"Точно кто-то из мальчишек. Пришел от нечего делать. Но кто?" -
глаза Женьке по-прежнему открывать не хотелось.
- Ну и долго ты будешь валяться? Просыпайся, соня! - нарочито
грубо, но вполголоса произнес вошедший.
"Вовка", - узнал Женька.
- Чего тебе надобно, старче? - произнес Женька сонным голосом,
так и не открывая глаз.
- Вставай. Разговор есть. Хочу тебе предложить дело на миллион.
- На миллион я согласен, - сказал Женька, переворачиваясь на
спину и чуть приоткрыв один глаз. - Привет, Володька. Как жизня
молодая? Что за разговор? Говори, - и, совсем уже проснувшись, в
кувырке сел рядом с другом.
- Дай докурю, а то целую не хочется.
- Слушай, Женьк. Дело действительно серьезное. Я к тебе пришел
потому, как ты у нас самый бестолковый.
- А по шее... - предложил Женька, затягиваясь оставленным
Володькой чинариком.
- Так был бы ты умным - не яшкался с Таюшевыми на уборочной за просто так.
- Я не 'за просто так'. Я от этого удовольствие получаю.
- Во, во! На это я и рассчитываю. Я тебе этого удовольствия готов
предложить "вагон и маленькую тележку". Поработать надо. Согласишься?
- Уже согласен. Даже не спрашиваю, что делать. Сейчас пойдем?
- Ты погоди хлестаться. Там работы не на один день. И работа не простая.
- Так это же здорово, Вовк!
- Ну, если здорово, то завтра подниму тебя ни свет, ни заря. В
клуб пойдем? - спросил Вовка, не останавливаясь больше на предыдущем
разговоре. - Сегодня кино крутить будут. "Простая история"
называется. Там Мордюкова и Михаил Ульянов играют. Айда?..

- Надо сено для скотины на зиму готовить. А трава у нас не
рОдится. Еще по весне вся выгорает. Вот на том берегу сена досыта.
Там луга пойменные. Чтобы это сено заполучить, надо в совхоз
обращаться. А они за каждую машину сена хотят, чтобы мы им солому
сметали вдоль полей скошенных.
Моим предкам, для скотины, три машины надо. Значит, нам с тобой
три стога соломы сметать надобно. Не стожка какие-нибудь. А
настоящие стога: шесть метров на двенадцать и высотой сколько получится.
К тому же эту солому еще с полей собрать надо. Но здесь совхоз поможет.

На следующее утро, поеживаясь от прохлады, он шли уже знакомой
Женьке тропинкой на ток. Здесь Женька объявился как старый знакомый.
- Тетя Паша, покормишь нас с приятелем? - подошел Женька к
стряпухе, у которой на краю плиты стояла все та же ячменная каша в
казане, а на сковороде шкворчали котлеты.
"И когда только она все это сготовила? - подумал Женька. Солнце
еще не взошло, а у нее уже все горячее".
- Эка хватился. Я на вас не рассчитывала. Надо было загодя
сказать, что работать придете. Вот, если хотите, то каши насыплю. А
котлеты у меня все на счету.
- Ну, давай каши. Только маслицем покропи со сковородки. И в одну
чашку давай. Мы не графья и с одной почерпаем.

Убирать солому с полей оказалось действительно здОровским делом.
Копны этой соломы, в шахматном порядке, находилась на пахоте. Женька
уже знал, как они здесь очутились. Они тогда еще с Шуркой Таюшевым,
работая на "Свадьбе", не одно поле так вот украсили. Теперь их надо
было доставить на край поля и как можно кучней. После чего эту
огромную кучу, сваленную кое-как, надо было собрать в стог.
У Женьки аж все тело зазудело от предстоящей работы. Так хотелось
доказать всем и себе, что он не последний человек на свете.

Два гусеничных трактора становились параллельно друг другу. Между
тракторами цеплялись троса, связанные в крупноячеистую сеть. Вот эту
сеть, один ее длинный край, нужно было поднять как можно выше при
подъезде к первой копне. Это было самым трудным делом. Троса были
толстые и потому тяжелые. Но после трех, четырех захваченных сетью
копен можно было забраться наверх и, улюлюкая на мягкой, слегка
колкой соломе, ехать до другого конца поля.
Копешки все собирались и собирались, нагромождаясь друг на друга,
влекомые тросами и подгоняемые веселыми криками пацанов. К концу
поля масса от собранных копен была настолько велика, что гусеничные
трактора переходили на пониженные передачи. Здесь все зависело от
синхронной работы трактористов. Они внимательно наблюдали друг за
другом, обмениваясь информацией жестами рук и комбинациями пальцев.
Заданием на день было очистить от соломы все поле. И Женька с
Вовкой уже потеряли счет ходкам, сделанным ими к вечеру. Они уже не
кричали и не улюлюкали, забирая очередной ряд, а без сил падали на
подхваченную кучу соломы и молча смотрели на проплывавшее над ними
небо. Уже в сумерках, распрощались с трактористами и еле волоча от
усталости ноги, побрели прямо через пахоту в направлении ИТР.
- Вовка, а мы с тобой грязные, как черти из преисподней. Что я
дома скажу. Меня же дальше сарая не пустит никто. А жрать-то хочется.
- Не боись. Сейчас придем ко мне, матка уже баню натопила.
Помоемся, поужинаем. Ночевать у меня останешься. А матка за ночь все
перестирает - и твое, и мое. К утру высохнет.
Так все и случилось. Женька надел чистые Вовкины подштанники и
они поднялись в мансарду. На столе у окна стояла большая, глубокая
тарелка со стопкой блинов на полметра в вышину. И полная, до краев,
трехлитровая банка молока.
Женька с жадностью накинулся на еду отлив молока в пол-литровую
банку. Вовка понюхал блины и скуксился:
- Опять на подсолнечном масле... Терпеть ненавижу, - и лениво
свернул один блин в трубочку. - Говорил же матке, чтобы на топленом
жарила. Или хотя бы на сливочном. Так нет, все по-своему сделает.
А ты кушай, Женька, кушай. На меня не смотри. Я и молоком обойдусь.
И Женька уплетал и уплетал блин за блином, даже не замечая, как
они проваливались внутрь.

Проспали они с Вовкой чуть ли не до обеда. Никто их не будил, а
усталость вчерашняя взяла свое. Женька, открыв глаза, ничего не мог понять.
Солнце уже было высоко, а они еще валялись на полу, на овечьих полушубках.
Он в тревоге растолкал Вовку:
- Просыпайся, черт. На работу проспали. Ты чем скотину зимой
кормить будешь, блинами?
- Да ладно тебе, Женьк. Выходной сегодня. Мы свою норму вчера
отработали. Сегодня отдохнем, а завтра и пойдем стога метать. Спи!
Женька откинулся на полушубок и пожалел, что проснулся.
'Не мог Вовка вчера об этом сказать, паразит. Я бы сейчас тоже
'хорька давил' и ни о чем не беспокоился'.
Но сон не шел. Как Женька ни старался.
- Вовка, а Вовк. Спишь что ли?
- Ну, чего тебе еще? - пробурчал Вовка, не поворачиваясь и не открывая глаз.
- Вовк, а за день стог сметать можно?
- Часа за четыре, пять осилим. Если резину тянуть не будем. Там
только начать сложно. А потом подавай и подавай наверх. А что?
- Так мы можем и за день все три стогА сметать. Если начать
пораньше и закончить попозже, а?
- Ну, уж хренушки тебе, а не три стогА. Чаво теперь - надорваться
над ними. А ты куда это заспешил вдруг?
- Да так. Помечтал просто.
- Ты мечтай, мечтай, но и поспать мне дай. А то выгоню сейчас на
улицу. Там и мечтай себе на здоровье.
- Ты понимаешь, Вовк, какое тут дело. Я с Людкой Токаревой
помирился. Слыхал небось?
- Слыхал, слыхал. То-то она как майский цветочек по поселку
шастает и задницей крутит. Воображала! Ну и что?
- Так, у нее день рождения скоро. Вроде бы как в конце недели.
Успеем со стогами?
- Вот же черт, привязался. Успеем, если клювом щелкать не
будешь. Все! Молчи.
- Молчу, - сказал Женька и повернулся к Вовке спиной.

Женька закрыл глаза и стал думать о Людке:
"Девчонка она, конечно же - так себе. Для деревенской местности
даже симпатичная. Но в Питере я бы с такой не пошел. Но когда еще
приведется побывать в Питере. Да и надо ли. Опять отчим будет со
своими ухмылочками и ехидным взглядом. Опять вечно стонущая мать...
Лучше и не вспоминать. Закурить что ли?"
Будто бы услышав Женькины мысли, Вовка сел и зашелестел сигаретной пачкой.
- Курить будешь, жених?
- Давай. А мать ничего не скажет?
- Она на работе давно. В магазине. А у нас окно открытое. Вытянет
к ее приходу.

Покурив, они спустились вниз и сели на крыльце.
- Ой, проснулись, голубята мои, - запричитала Вовкина бабка. - А
у меня и картошечка уже поспела. Умывайтесь скоренько и к столу.
Вовка, мать велела воды в баню натаскать. Вчера-то всю
израсходовали. Слышь, что ли?
- Да слышу, слышу, - сказал Вовка и пошел к бочке, стоявшей на
скотном дворе.
Женька поднялся и так же не спеша пошел следом.

Умывшись и, утеревшись подолами рубах, мальчишки вошли в кухню.
На столе стоял чугунок с парящей, вкусно пахнущей картошкой.
Посередине стола стояла трехлитровая банка молока и кружки. Ребята
стали азартно есть, прихлебывая картошку молоком.
Через пять минут чугунок был пуст.

Глава 12. Подарок

День рожденья,
Грустный праздник.
Ты не грусти, не грусти,
Не грусти напрасно...

Через три дня со стогами было покончено. Женьке даже понравилась
такая работа. Каждый день банька, каждый день тебя покормят с
благодарностью. Ништяк! Вот бы всю жизнь так. Хорошо, когда ты
кому-то нужен. И этот кто-то относится к тебе со вниманием и
заботой. Именно этого Женьке в жизни и не хватало.
Одно только Женьку беспокоить стало после того, как на шестой
день отлучки из дома он осознал, что домой придется все-таки возвращаться.
- Что-то ему скажут при встрече? Уж не похвалят, это точно.

С какой-то не ясной еще тревогой Женька подходил к родной,
казалось бы, калитке.
Вот и веранда. Сейчас дверь откроется и надо будет что-то говорить.
Женька набрал полную грудь воздуха и вошел в дом, изобразив на
лице радость встречи.
- Явился, не запылился. Всю солому собрал для Петровых? А о доме
ты подумал? Кто за тебя воду в дом таскать будет, я? - тетя Маруся
была явно не в "духах".
- Вот погоди, отец придет с работы - он с тобой разберется. Садись кушать.
Женька не хотел кушать. Он только что умял у Вовки целую чашку
щей, приведших его в самое доброе состояние духа.
- Я не хочу, тетя Маруся. Я у Вовки поел.

Что тут началось...
Женька сразу и не врубился. Такой мачеху он еще никогда не видал.
- Да как же тебе не стыдно! Что же ты позоришь меня на весь
поселок? Что тебя дома не кормят? По улице идешь - не знаешь, куда
глаза девать. У каждой калитки шепчутся, что я кормить тебя
перестала. Ты хоть думаешь башкой своей, когда у людей харчуешься.
Ну, я-то понимаю, что мать Вовкина тебя за работу твою кормит. А как
это людям объяснить? Как?! И откуда ты только свалился на нашу
голову? И сколько же это продолжаться будет? Что же боженька так
умишком-то тебя обделил? Негодяй!
Садись жрать! А то я все отцу скажу...
Женька вдруг окрысился, скрипя зубами, резко повернулся и выскочил на улицу.

В сарае ему было тихо и спокойно. Он захлопнул дверь. Взял
полено, валявшееся на полу, и заложил им дверную ручку. "Здесь его
некто не достанет. Пускай хоть что делают. Хоть поджигают сарай
вместе с ним. К черту! К черту! К черту..."
Он упал на топчан и замер в небытии.
"Что же делать? Теперь все против него. И мачеха тоже. А ведь
еще совсем недавно она покрывала Женькины выкрутасы, спасая его от
отцовской расправы".
Дверь подергали. Затем постучали, и с улицы раздался Томкин голос:
- Женька, иди в дом. Папа пришел. Он разговаривать с тобой хочет.
- Не пойду. И передай отцу, что я на х.. видел его разговоры.
Пускай он тебя воспитывает. А меня в покое оставит. Все! Иди и
больше не приходи сюда. Можешь так своим и сказать.
Томка ушла, не сказав больше ни слова, и Женька остался один.
"Что же делать?"

Выкурив подряд две сигареты, он чуть успокоился:
'Хуже не будет. В зону отец меня не запрет. Уже конец августа,
школа впереди. А объясняться с отцом все-таки придется.
Но я ему тоже не мальчик. Он все призывал характер в себе
вырабатывать. Вот и настало время показать всем, что он у меня есть.
Хоть и говенный, но есть.
А вообще-то мачеха права. Надо было хоть по вечерам дома
показываться. А то я действительно как бездомный начал жить.
Это все лето виновато. Лето и степь. Так хочется простора,
свободы. Так хочется идти и идти этой степью. Без разницы куда.
Просто идти и наслаждаться простором.
Чу... Пришел кто-то. В дверь на веранде стучится. Глупо. С
веранды в доме не слышно ничего. Ага, догадался. Вошел на веранду и
стучится уже в дверь коридора. Кто бы это мог быть?"
Женька прильнул к щели в стене сарая и стал вглядываться - кто
мог придти. Дверь открылась.
"Разговаривают. В дом не заходят. Значит кто-то чужой.
Ух ты! Людка Токарева. И чего она приперлась? Вот уж некстати...
Погодь, погодь - ведь у нее же сегодня день рождения. Черт! А я
совсем и забыл с этими стогами, да домашними передрягами. Сходить
что ли? Ага, отец узнает, так мне вообще кранты будут. Плевать. Семь
бед - один ответ".
Дождавшись, когда Людка уйдет, и дверь в коридор, так долго не
закрывавшаяся, закроется, Женька еще пять минут посидел, думая о
Людке, и выскользнул на улицу.
Перепрыгнув через забор за сараем, он задворками пробрался до
зоны и, так и не выходя на дорогу, степью, поднялся во Второй
городок. Людкин дом был первым в крайнем ряду построенных немцами
домов. Женька поднялся на крыльцо и услышал звуки музыки, хохот и
чьи-то голоса.
Не стучась, осторожно открывая перед собой двери, вошел в
коридор. Первой кого он увидел, было была Алка Щекотихихина.

Остолбенев, Алка смотрела на Женьку, вылупивши глаза. Женька
приложил палец ко рту (молчи, кому сказал) и подошел к комнате, в
которой вовсю гудело застолье.
"Ба-а-а! Знакомые все лица. И Витька здесь, и Борька, и Вовка.
И девчонки какие-то. А - это из Людкиного класса. Ясненько".
Женьку не замечали. Людка сидела за столом и плела из оборок
скатерти косичку. На столе стояли бутылки с портвейном, пивом,
лимонадом. Закусь, стоявший на столе в глубоких суповых тарелках,
был уже разложен по блюдечкам. Народ голосил, увлекшись каким-то
разговором. И только Людка молчала, смотря куда-то вниз, себе в колени.
- Людк, - раздался из-за Женькиной спины Алкин голос.
Людмилка подняла голову, увидела Женьку и вскочила из-за стола.
Растолкав еще ничего не понимающих мальчишек, она кинулась к нему и
повисла на шее, не в силах поверить, что он все-таки пришел.
- Вот это любо-о-овь, - растягивая в иронии слова, сказал Витька.
И тут же спросил у Женьки:
- Отпустили?
- Сбежал, - бросил Женька, как бы между прочим.
- Значит, месяц домашнего ареста тебе обеспечен. Отец тебе этого
не простит.
- Плевать. Зато я с вами. А мне с вами всегда хорошо. С вами мне
ничего не страшно.
И, поцеловав Людмилку прямо в губы, сказал:
- Поздравляю тебя с днем рождения, дорогая.

Пили прямо из стаканов. Рюмки были только у девчонок.
После второй Алка включила радиолу и поставила пластинку. Кто
хотел - пошел танцевать. Женька с Людмилкой тоже. Они прижались друг
к другу и не столько танцевали, сколько стояли посередине коридора,
раскачиваясь в такт знакомого Женьке танго "Чай вдвоем". Ему было
хорошо и спокойно рядом с Людмилкой, такой тоненькой, такой нежной,
такой радостной от его присутствия.
Подошла Алка и, обняв обоих за талии, спросила:
- А что ты, Женечка, подарил нашей имениннице?
Людмила подняла голову и в ужасе поглядела на Женьку:
- Не надо, Женя! Не надо! Не делай этого. Прошу тебя.
Но Женька уже не мог сдержаться. Ему надо было отличиться перед
всеми. С трудом освободившись от Людмилы, выбежал на улицу. Он знал,
что сделает. Он сделает такое, что никому и в голову не пришло бы.

Женька задворками, рысцой припустил в ИТР. Там, в палисаднике у
жены начальника лагеря, под самыми окнами дома, росли георгины. Вот
их-то Женька и подарит Людке. Пусть все знают, как он ее любит.
О последствиях украденных в ночи цветов Женька даже и не думал.
Он должен был это сделать, и он это сделает.

Такого от Женьки никто не ожидал. Все ахнули и уставились на
него, еще ничего не понимая. Женька встал на колени перед Людмилкой
и протянул ей цветы. Залившись пунцовой краской, та приняла цветы и
тихо сказала:
- Ты мне и без подарка дорог. Спасибо.

Весь остальной вечер прошел в хмельном угаре, смехе, шутках,
веселом гомоне. Домой Женька возвращался с друзьями. Они шли тесной
группой и вполголоса напевали недавно услышанную по приемнику песню:

- Если радость на всех одна,
То и печаль одна.
Море встает за волною волна,
Как за стеной стена.
Там у самой кромки бортов
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.

Женька проводил ребят, ставших уже давно ему самыми близкими
людьми, и понуро побрел домой. Обходить дом огородами не хотелось.
Света в окнах уже не было, и он смело шагнул за калитку. Тут же, к
своему удивлению, он увидел на крыльце силуэт отца. Женька напрягся
от неожиданности, но подумал:
'А, плевать. Пускай зудит свои нотации'.
Он подошел к отцу и как ни в чем не бывало спросил:
- Ты, что не спишь? Меня дожидаешься? Зря. Я в сарае спать буду.
- Сарай я велел закрыть на замок. А тебе в доме постелено. Иди и
ложись. Завтра из дома ни ногой. Разговаривать с тобой буду, - и,
повернувшись, скрылся в темноте коридора.

Отец ушел как всегда рано, Женька и не слышал. Но, странное дело,
на обед он не пришел. И мачеха не пришла. И Томка с Ленкой как ушли
утром куда-то, так и не появлялись. Женька валялся на кровати и
заканчивал читать "Королеву Марго". Но теперь он точно знал, что
есть на свете девчонки, способные любить беззаветно, как в книжке.
Хорошо все-таки было вчера у Людки. Интересно только, чем это
сегодня продолжится.

Намного раньше, чем обычно отец вернулся с работы. Встречать его
Женька не вышел - обойдется. Отец тяжело прошел на кухню и закурил,
упершись взглядом в стол.
Дорого бы Женька дал, чтобы знать, о чем тот думает.

Резко поднявшись из-за стола, так что стул, на котором он сидел,
упал на пол, отец, стуча сапогами, зашел в комнату к сыну. Женька
поднялся с кровати.
- Раздевайся, - приказным тоном сказал отец.
- Это зачем еще? - спросил Женька, все уже прекрасно поняв.
- Бить тебя буду. Пороть как сидорову кОзу.
- Думаешь, поможет?
У Женьки перехватило дыхание. Нет, не от страха боли. Боль он уже
давно научился претерпевать. Он вдруг осознал, до какого же
состояния он довел отца, что тот решился на крайние меры.
Уже не сдерживая себя, отец замахнулся на сына и вдарил его своим
офицерским ремнем с пряжкой на конце. Женьку ожгла боль, но он,
стиснув зубы, даже не охнул.
Отец лупил и лупил его и справа, и слева. Лупил по всему телу, не
разбираясь, куда придется удар. А Женька стоял перед ним и сквозь
стиснутые зубы улыбался, еще больше приводя отца в ярость.
Наконец отец остановился в замешательстве и, бросив ремень на
пол, произнес:
- Подлец.
Повернулся и вышел на кухню. Поднял стул, придвинул его к столу,
сел доставая из пачки Беломора папиросу трясущимися руками.

Женька понимал, как ему тяжело сейчас. Понимал всю тяжесть своих
необдуманных поступков. Но слезно просить прощения был не намерен.
Пусть все катится в тар-тарары.
Сделав глубокий выдох. Пошевелив мышцами тела, куда пришлись
удары, и вошел в кухню:
- Прости, отец. Прости за все. И пусть меня простят все, кто с
тобой живет. Я знаю, что причинил вам много нехорошего. Прости. Но
больше я с тобой жить не буду. Я окончательно решил уехать в
Ленинград. А там как сложится. Знаю только, что матери я тоже не
нужен. Будь так любезен, выдели мне деньги на дорогу. А я заработаю
и верну. Меня искать не надо. Я у Вовки поживу. Прощай.
Женька медленно повернулся и так же медленно вышел из дома.
Оглянувшись у калитки, он увидел выходящих из КПП зоны мачеху и
сестер. Значит, они в лагере отсиживались, пока отец с ним
разбирался. Вот и здорово. Не все же ему за колючкой сидеть. Он
усмехнулся сквозь выжигающую боль в спине и медленно пошел вниз по
дороге. Вот и закончилась его эпопея на Волге.
А впереди, как всегда, была неизвестность.