Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Л. М. ЖЕМЧУЖНИКОВ

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ ПРОШЛОГО

[...] Из малолетнего отделения я уже перешел в 3-ю роту, в 1-е отделение (их было три) [...] Классной дамой нашего отделения была «мамзель Бо ниот», дочь старушки Бониот. Она была немолода, гораздо взыскательнее своей матери, и мне скоро начало от нее до ставаться. У нее был любимец, граф Гауке (Иосиф, впослед ствии я с ним сошелся в Пажеском корпусе);9 она баловала его, не позволяла до него дотрагиваться и подходить. Меня взяла досада, и я его однажды толкнул изо всех сил обеими руками. Он упал с криком и плачем. На другой день утром мамзель Бониот пожаловалась директору, который каждое утро обходил всех выстроившихся кадет. Когда мы напились в столовой молока и все ушли в классы, я один, дрожа и бледнея, остался в огромной зале по приказанию директора, который ходил взад и вперед. По команде его: «розог» — солдаты засуетились, а я заплакал во все горло. Меня повели в просторный чулан, раздели, растя нули между двух стульев и дали четыре удара розгами, рукою солдата-ламповщика Кондрата. Я вернулся в класс с директором; когда он ушел, сидев шие возле меня кадеты шепотом спрашивали: сколько ударов и больно ли? Я отвечал, а сам едва сидел на жесткой дере вянной скамейке и чувствовал, что подо мно’ю как будто го рела пачка спичек. Во время перемены уроков, когда я вышел из классной комнаты, кадеты начали приставать, чтобы я показал рубцы; я не хотел, но, наконец, согласился. Так, мало-помалу, я грубел и свыкался с обычаями и по рядками корпуса, но очень часто вспоминал свою крестную мать Тиковану, Павловку и украдкою плакал... [...]

Скоро я прослыл силачом и отважнейшим в роте. Такие кадеты были и в других ротах и пользовались общим уваже нием; они были неопрятнее всех. Мамзель Бониот не любила меня, часто наказывала и секла; секла собственноручно или приказывала сечь девушкам в ее присутствии. Сек меня реже, но больнее, директор, а еще больнее инспектор. Удары его давались на лету: держали меня два солдата за руки и ноги, полураздетого на воздухе, а третий солдат хлестал пуч ком розог (запас которых стоял в углу), пока Мец не ска жет: «довольно». Число ударов доходило до тридцати и сорока. После экзекуции я уже сам показывал товарищам рубцы от розог и щеголял ими. Брат Владимир часто обо мне плакал; он был благонравнее, прилежнее меня, и его любило начальство. Нередко я был прощаем и избавлялся от розог слезами и неотступными просьбами брата. Его часто брали к себе Хатов и Мец, а я во все мое пребывание в корпусе был позван к Хатову два раза, и, вероятно, по просьбе брата, да к инспектору раз [...]

Нравственность воспитанников была чрезвычайно чиста; даже тогда, когда они ссорились между собою, не слышно было грубых бранных слов, что объясняется хорошим домаш ним воспитанием большинства, а отчасти и присмотром. Однажды случилось необыкновенное происшествие, наделавшее много шуму. В одном из старших классов, при осмотре классных книг (что делалось инспектором очень часто, и за помарки и рванье строго наказывалось), на лист ках книг нашли надписи фамилий двух кадет с самыми неприличными бранными словами. Начались допросы — никто не признавался. Допросы продолжались несколько дней, но без успеха. Мец роздал всему классу бумагу и перья и заставил писать по своей диктовке. Рукописи отобрали и начали сличать почерки с надписями на книгах. Пять или шесть кадет были отобраны. Мец решился пересечь весь класс, дав по два удара каждому, и крепко высечь тех, на кого было подозрение; с них он и начал. Высек больно шестерых и, готовясь сечь весь класс, дал день на размышление. В рекреационное время кадеты сидели в классах под строгим присмотром. Розги были приго товлены в большом количестве, и Мец, растрепанный * и нахмуренный, вошел в класс, встал посредине, велел всем встать на колени и молиться; сам он с чувством молился шепотом, и слезы текли по его щекам. Кто, глядя на него, расчувствовавшись, плакал, а кто от страха. Троих уже вы секли, как один из кадет, К-, признался; он был уже высечен прежде, как подозреваемый, но теперь вновь, и кричал ужасно. Мец плакал и просил извинения у высеченных напрасно, опять стал посреди класса и молился, позвал К-, заставил его повторять за собою слова молитвы, а затем простил[...]

В 1839 году, августа 19-го, я был привезен из Царского Села в Петербург и переведен из Александровского малолетнего в Первый кадетский корпус. Нас привели в неранжйрованную роту11 к командиру капитану Михаэлю. Мне уже было известно, что капитан этот чрезвычайно сердит и больно сечет. Поговорив с нами, Михаэль спросил, знаем ли мы его. Я сказал, что слышал о нем. Он спросил: «Что же вы слышали?» — «Я слышал, что вы злы, сердиты, вас все боятся, и что вы очень больно сечете». На лице Миха эля появилась недовольная улыбка. Однако я ему понравился; он меня позвал к себе и угостил огромным стаканом кофе[...]

Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание. Тех, которым предстояли розги, отпускали в воскресенье к родителям; при этом над ними посмеивались, как и над теми, которым предстояли те же розги, но почему-либо они оставались в корпусе. Эти пользовались до понедельника особым снисхождением, и их не лишали лакомого блюда, а, напротив, часто дежурный офицер сам отдавал им свой пирог, булку или говядину, гладя по голове. Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликивая первую, вторую и т. д. смену, в последовательном порядке; при этом нас выстраивали попарно, и по команде нога в ногу мы шли в залу. У Михаэля в карманах, за гал стуком, в руках был запас рукописных записок, с каждыми мелочами, замеченными в течение недели. Рекреационная зала была громадная, холодная и по середине ее в понедель ник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок), по количеству лиц в смене. Скамейки были покрыты байковыми одеялами; тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали или они раздевались, клали или они ложились из молодечества сами на скамью; один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих двух солдат были под мышкой запасы пучков, чтобы менять обившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху, и Михаэль иногда при говаривал: «Реже! крепче!» ... Свист, стон — нельзя забыть... Помню неприятный до тошноты запах сидевшего у меня на шее солдата, и как я просил, чтобы он меня не держал, и как судорожно прижимался к скамье. Маленькие кадеты и новички изнемогали от страха и боли, мочились, марались, и их продолжали сечь, пока не отсчитают назначенного числа ударов. Потом лежавшего на скамье выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платье секущих солдат были измараны и обрызганы этими воню чими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет. Крепкие и так называемые старые кадеты хвастались друг перед другом, что его не держали, а тот не кричал, показывали друг другу следы розог, и один у дру гого вынимали из тела прутики; рубашки и нижнее белье всегда были в крови и рубцы долго не заживали. *
(Такая же частая, но еще более жестокая порка производилась над служащими у нас солдатами, как нам было известно из их же рассказов. Битье солдат по лицу считалось пустяком. Михаэль был роста небольшого, подпрыгивал, ударяя кулаком солдата в зубы и окровавливая ему лицо) [...]

Понедельники наводили на всех ужас. Бывали и счастливые случайности... Однажды привели меня в залу, в числе прочих, во время экзекуции, что делалось тогда для устрашения. Под крик бедняков и плач новой приведенной смены, однажды я незаметно все подвигался к выходу и убежал в дверь; пустившись по галереям, мимо квартиры Михаэля, вниз по лестнице, за ворота в сад и через луг к пруду, через который был мост, и спрятался под мостом. По галерее я слышал за собой сначала погоню, но потом — никого. Сижу под мостом и жду, что будет. Спустя непродолжительное время, слышу, меня зовут, громко выкрикивая фамилию, — я молчу; ходили через мост у меня над головой, еще звали... наконец все стихло. Прошло еще время, и я рассчитал по звукам отдаленных барабанов, что первые часы урока кончились и начались вторые; я вылез и пошел... куда? — отправился прямо на квартиру Михаэля. В передней я встретил его жену и попросил, чтобы она за меня заступилась, — и успешно, так как меня избавили от наказания. Между нами упорно держались рассказы, что наши офицеры, Михаэль и Черкасов (оба жестокие), сильно пострадали во время бунта новгородских военных поселений, где они тогда служили. Дух ли жестокой аракчеевщины сидел в них или жестокая система воспитания, введенная прежним директором, философом Клингером, пустила такие глубокие корни — судить не берусь[...]

Что же касается нравственности в неранжированной роте, где кадеты были только до двенадцати лет, то она была уже не та, что в Александровском корпусе. От кадет старших рот доходили до нас неприличные стихи, которые передавались от одного к другому, заучивались наизусть и переписывались, и случались пороки, свойственные закрытым заведениям[...]

Я упоминал уже, что сильно огрубел в корпусе, и в этом отношении становился все хуже. В отпуск домой идти мне не было охоты, и под предлогом, будто бы я наказан или что мне следует приготовить уроки, оставался в корпусе. Розги меня только озлобляли, и не так против начальников, как против отца, который отдал меня в корпус. [...]

Перейдя из неранжированной роты в следующую, я стал вполне старым кадетом и силачом, что придавало мне вес и уважение среди товарищей. Нравы и порядки были те же, что и в младшем классе; и розги были на первом плане. Михаэля заменил другой солдафон, жестокий Аргамаков, а Черка сова — Поморский, которого могу помянуть добром, хотя и им был сечен, но, вероятно, по приказанию инспектора или директора, барона Шлиппенбаха.* [...] Личность Шлиппенбаха была мне весьма несимпатична; он меня звал Левушкой, говоря: «Мальчик со способностями должен получить лучший балл, надо высечь» — и сек. Его экзекуции тоже были еженедельными, но по _ субботам и в классах, которые он обходил один за другим. Классы были расположены в два этажа, один около другого, обращенные одною стороною на площадь и сад, а другою — в коридор или крытую галерею. Его шествие нам заранее было известно, так как мы посматривали через окна в галерею, и там начи налась суматоха, а затем слышались крики секомых. Чем ближе он приближался, тем громче становилась его брань, плач кадет, стоны и свист розог. Кроме дверей, выходящих в галерею, были еще внутренние двери, из класса в класс, которые открывались настежь при входе процессии. Прежде _ всего появлялась скамья, которую несли солдаты; за нею ’ шли четыре солдата с розгами; скамья ставилась около кафедры (и при учителях — урок в это время останавли вался) ; в соседнем классе еще слышны были наставления Шлиппенбаха. Затем появлялась его высокая и плотная фи гура, с судорожным подергиванием усов; за ним следовали иногда инспектор в белом галстухе, с орденом на шее, в виц-мундире и всегда засученным правым рукавом, или его помощник и дежурный офицер. — Здравствуйте. — Здравия желаем, ваше превосходительство,— вставая со своих мест., кричали кадеты. — А ну, Левушка, пойди-ка сюда, надо тебя высечь, плохо учился, мальчик со способностями; другого прощу,— тебя не могу; люблю,— любя секу. Раскладывали меня и секли; никакие просьбы и обещания не могли разжалобить. — Да и батюшка твой просил тебя держать строже,— продолжал Шлиппенбах. Горько, больно и обидно было мне выслушивать это публично в классе, перед товарищами, учителями, начальством и солдатами. Было тем больнее, что хотя дома строго держал меня отец, но я говорил товарищам иное. Такое указание на строгость и требование отца моего, высказанное начальством, было единственным в корпусе; других кадет, напротив, по прекали баловством маменек и папенек.

Мое пребывание в кадетских корпусах казалось мне бес конечным; я решительно не мог себе представить, что когда нибудь выйду на волю. Не было никого, кто бы согрел мою душу и сказал ласковое слово. Я впадал в отчаяние: ни молитвы, ни колдовство мне не помогали, и, наконец, с большой боязнью я решился продать свою душу черту, лишь бы избавиться от того гнета, в котором находился. Я нарвал бумажек, разрезал себе палец и написал на бумажке кровью: «черт, черт, возьми мою душу»,— и бумажки пустил во время ветра в форточку. Но и это не помогло; когда секли, было больно по-прежнему; участь моя продолжала быть тою же

Я наконец перешел в первую старшую роту, к капитану Бекману, которого мы звали Сивуч. Он был среднего роста, ходил напряженно, вприпрыжку, твердо ступая на каблуки; от него издали пахло духами, и он картавил, не выговаривая буквы «р». Врал он без совести; например, обращаясь ко мне, говорил: «Я играл вчера с графом Орловым в карты, где был и твой батюшка; спрашивал о тебе, и я ничего хорошего не мог сказать», и т. п. Он так же, как Поморский и Аргамаков, готовил меня в ординарцы и был уморителен, когда, в ожидании государя, делал нам репетиции, чтобы мы хорошо отвечали, весело смотрели и имели надлежащую выправку. В этих случаях он подходил, твердо ступая на каблуки, к тому, другому, задавал вопросы, и мы обязаны были отвечать ему, как государю. Уйдет, бывало, в холодную галерею, и вестовой с ним; постоят, постоят, и вдруг вестовой открывает настежь двери, и Бекман, входя бойко и смело, в подражание государю, прокричит тенором: «Здорово, ребята!» и мы отвечаем: «Здравия желаем, ваше императорское величество!» — «Не хорошо! Не хорошо! потише, басы! тенора, погромче, альты!» — закричит он и опять уйдет; и такая репетиция повторяется несколько раз.
Бекман был жесток. Кадет Новиков 1-й, которого я любил за его смелость, силу, ловкость, стойкость и неустрашимость, назвал в лицо Бекмана «Сивучем» и толкнул его. Последовала экзекуция. Новиков оттолкнул солдат, хотевших его раздеть, сам разделся, лег на одеяло и не крикнул, пока стегали большими, мочеными в соленой воде розгами, под команду Бекмана: «Реже! крепче!» Ему отсчитали сто пять ударов. Рота стояла в строю, и много раз слышался ропот все громче и громче: «Довольно! довольно!..» Если бы еще продолжалась экзекуция, то рота могла бы взбунтоваться — на это было похоже[...]

С переходом моим в Пажеский корпус, в 1845 году, во мне воскресли добрые чувства, и я переменился к лучшему. Не помню, кто меня привез в корпус, но очень хорошо помню, что исправлявший должность директора Николай Васильевич Зиновьев (по случаю отпуска за границу директора Павла Николаевича Игнатьева) встретил меня очень немилостиво. — Вы не можете быть приняты,— сказал он.— Аттестация ваша самая дурная, и вас надо было бы перевести не сюда, а в кантонисты. У вас четыре балла за поведение:* вы аттестуетесь скрытным, злым, упрямым, грубым и дерзким, лентяем и шалуном. — Это неправда. — Как неправда? — Там все могли написать, но это неверно. Я совершенно не скрытен и не зол; а ежели был упрям и дерзок, так потому, что со мной были несправедливы, грубы и напрасно наказывали. — Ну, хорошо, посмотрим. Зиновьев ушел в классы, а я остался в спальнях с ротным командиром,19 полковником Карлом Карловичем Жирардотом. Он меня обнял одной рукой и сказал: — Ну, мой милый, с вами здесь грубо обращаться не будут; даете ли слово измениться, быть вежливым и вести себя хорошо?
Жирардот мне понравился, у меня заговорило сердце, и во всю мою бытность в Пажеском корпусе я был с ним в самых хороших отношениях.20 Он всегда был ласков, офицеры тоже; розог и в помине не было. Инспектор, полковник Иван Федорович Ортенберг, был также добрый, шутил с нами;21 и ни когда я не слышал брани ни от кого. Учителя были хорошие. Приехал Игнатьев из-за границы и на всех нашумел, меня постращал за дурную аттестацию Первого корпуса; но этим дело и кончилось.
В бытность его случилась при мне однажды экзекуция за неприличную шалость в классе во время отсутствия учителя. Игнатьев всех бранил, хотел было сечь и меня, совершенно невинного, но оставил в покое, а главного виновника, А. Г., высек крепко перед классом на манер порки Первого корпуса, и исключил из Пажеского корпуса[...]

ttps://imwerden.de/pdf/zhemchuzhnikov_lev_moi_vospominaniya_iz_proshlogo_1971__ocr.pdf