Отправлено: 25.07.22 21:20. Заголовок: Андрей Болотов. "Жизнь и приключения Андрея Болотова".

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков

Болотов Андрей

Как в доказательство тому, так и в дальнейшее изображение странного
характера моего учителя, расскажу я теперь один случай и происшествие со
мною, бывшее около сего времени.

Однажды, обучая меня арифметике, вздумалось учителю моему мне сказать,
что в последующий за тем день задаст он мне такую задачу, над которой я
довольно посижу и едва сделать буду в состоянии. Я, каков ни был мал, но
как сам о себе ведал, что арифметика мне довольно знакома, то тронуло
сие мое честолюбие; я любопытен был узнать, что б за такая мудреная была
та задача, о которой он с превеликою надменностью о своем знании
говорил, и почему б такому сомневался он, что я ее не сделаю. Побуждаем
сим любопытством, просил я его, чтоб он мне сказал существо задачи, и,
по несчастью моему, он сие и исполнил.

Задача в самом деле была для меня новая и такая, какой я до того времени
не делывал. Она принадлежала к фальшивым правилам и всем арифметистам
довольно известная, а именно касающаяся до стада гусей и
повстречавшемуся с ними одного гуся.

Не успел я услышать и узнать, в чем состояла задача, как, не хотя
поставить себя в стыде, начал я еще тогда же мысленно доискиваться,
какому б числу надлежало быть, если положив оное еще раз, да половину,
да четверть числа, да еще гуся одного, пришлось бы ровно сто; и как
любопытство, так и желание до того добраться было так велико, что я,
легши спать, до полуночи не спал, а все думал и прежде не уснул, покуда
не добрался, что число гусей было 36. Сей случай был первый, при котором
разум мой оказал свою способность и принужден был действовать собою. Я
несказанно обрадовался, добравшись до желаемого, и заснул в мечтательных
воображениях о том удивлении и удовольствии, какое будет иметь мой
учитель при скором моем решении его задачи, и с нетерпеливостью
дожидался того времени, как мне оная задана будет. Сколь я ни мал был,
но рассудил, что дурно будет, если сделаю я ее слишком скоро, а потому и
положил притвориться и наперед минуту, другую цифров пописать, а потом
уж сделать, что и исполнил я в самой точности.

Но что ж воспоследовало и сколь много обманулся я в моем чаянии и
ожидании и сколь худо заплачено было за мое усердие и труды! Не успел я
известное мне число на доске написать и задачу сделать, как, вместо
ожидаемых за то похвал, учитель мой вздурился. Обстоятельство, что он в
ожидании своем обманулся и ему не удалось меня помучить, так его
взбесило, что напал на меня, как лютый зверь, и насильно требовал, чтоб
я признался, что я у него число сие, написанное на аспидной доске,
повешенной на стене, подсмотрел, а не сам собою доискался. Я, ведая его
бешеный нрав, вострепетал, сие увидев: я клялся ему небом и землею, что
того и не ведал, что у него задача сия была написана на доске, и
призывал всех святых в свидетели, что целую почти ночь не спал и
доискался сам; но все мои клятвы и уверенья были тщетны: он и слышать
того не хотел, чтоб сие возможное было дело, и я принужден был вытерпеть
от него целую пытку. Вовеки не позабуду сего случая и того, сколь
чувствительно и несносно было мне тогда терпеть сию сущую пытку
понапрасну. Немец мой сделался тогда сущим извергом: он не только меня
иссек немилосерднейшим образом хворостинами по всему телу, без всякого
разбора, но грыз почти меня зубами и терзал, как лютый зверь, без
всякого человечества и милосердия. Он так разъярился, что пена стояла у
него во рту, и до тех пор меня мучил, покуда выбился сам уже из сил и
запыхался так, что принужден был меня покинуть; ни слезы, ни умаливания,
ни целования рук и ног его, ни повторяемые клятвы не могли смягчить сего
чудовища. К вящему моему несчастию, комнатка моя была в самом углу и
отдалении, что никому крика и вопля моего было не слышно и никто не мог
приттить и меня отнять у сего тирана. Вот какого имел я учителя.
Насытившись сколько душе его было угодно и не добившись от меня всем
сечением своим ничего, ибо мне в самом деле сказать было нечего,
утолился он наконец сам от своей ярости и смотрел на меня, хлипующего и
сидящего в наижалостнейшем состоянии. Слезы текли у меня из глаз
ручьями, и горесть, которую я тогда чувствовал, была неописанна.

Но сколь удивление мое было чрезвычайно, как в самое сие время увидел я
учителя моего, вставшего, подошедшего ко мне, превратившегося из
прежнего лютого зверя в наикротчайшего агнца и начавшего нежно трепать
меня по щеке и ласковейшим образом уговаривать, чтоб я перестал плакать:

- Ну! ну! - говорил он. - Бог тебя простит! Перестань плакать, помиримся.
Явление сие и таковые неожиданные слова еще более усугубили мою горесть
и слезы.

- Не в чем меня, - отвечал я сквозь слезы, - ни Богу, ни вам прощать,
я ничего не сделал, и вы Бога, сударь, не боитесь, что так меня измучили
совсем напрасно; батюшка и матушка как изволят, а я упаду к ногам их и
буду просить, чтоб они меня помиловали.

Сей ответ мой еще более встревожил его, ибо надобно знать, что таковое
дружное и скорое превращение его было по причине: он приметил, что во
время сечения и ярости своей поступил он слишком неосторожно и розгами
попал мне в лицо и произвел превеликий рубец на щеке и в самой близости
подле глаза. Сего обстоятельства я и сам тогда еще не ведал, а он, как
ни зол был, однако легко мог предвидеть, что за сие будет ему от
родителей моих превеликая гонка. Он раскаивался тогда, но уже было
поздно, что поступил со мною так бесчеловечно, и не знал, чем пособить
сему злу и чем и как бы скрыть и утаить сие дело от узнания моих
родителей. Самое сие принудило его надеть на себя овечье платье,
сделаться сущею лисицею и всячески стараться меня улещивать и
уговаривать, чтоб я сказал, что рубец сей получил не от сечения, а будто
бы ходил в сад и застегнул себе лицо нечаянно хворостиною. Но я не таков
был глуп, чтоб тотчас на сие предложение и согласиться, но, узнавши сие
обстоятельство, восторжествовал над моим мучителем: смеялся внутренно
его трусости и малодушию и в некоторое отомщение за претерпенные от него
невинно побои помучил его часа три своею несговорчивостью и нехотением
утаить сего дела от родителей, и довел его наконец до того, что он
перетрусился в прах, не знал, что делать, ласкал меня всем, чем можно,
надавал тысячу клятв и обещаний, что впредь меня сечь не станет, насулил
мне ягод и конфектов; и всем тем и неотступными просьбами убедил меня
наконец к тому, что я согласился по крайней мере не приносить родителям
моим на него жалобы.

Сие слово я хотя и сдержал, однако дело сие не могло никак утаиться в
доме: сестра моя, любившая меня весьма горячо, приметив рубец, тотчас
меня стала спрашивать; я хотя и не хотел сказывать, но догадались и
сами. Тотчас узнала и покойная моя мать, и не только учителю моему дала
превеликую за то гонку, но поссорилась за то почти и с моим отцом; но
сей, не узнав всей истины, не уважал сего дела по достоинству и через
самое то дал учителю моему поползновение и вперед предпринимать дела
тому подобные. Говорил ли он от себя что-нибудь учителю, того уж я не
знаю; но как бы то ни было, но тем история сия тогда кончилась, и
учитель мой несколько времени был посмирнее, однако не надолго, а скоро
принялся опять за свое глупое ремесло, как о том упомянется впоследствии.

<...>

Поход сей, продолжаемый зимним путем, был мне сколько приятен тем, что
мы получали везде прекрасные квартиры, ибо оные отцу моему отводимы были
обыкновенно на почтовых дворах (почтовая станция, где менялись лошади),
из коих в каждом находили особые и отменные от других украшения и
убранства, сколько досаден тем, что учитель мой и во время самой дороги
заставливал меня учить наизусть и твердить вокабулы и требовал, чтоб я
из многих тысяч выученных наизусть слов не позабыл ни единого; но как
сие составляло сущую невозможность, то и принужден я был терпеть от него
за то превеликое зло и лихо. Все обещания его меня не сечь были
позабыты, и я нередко принужден был страдать от него жестокосердого; но
он так много меня не секал, как при одном случае во время сего
путешествия. Как теперь подумаю, то кажется, что он существительное
находил увеселение и утешение в том, чтоб меня терзать и мучить. В сие
время затеял он однажды все вокабулы, сколько я их в разные времена ни
выучил, прослушать и, дав мне только сутки времени протвердить, наперед
сказал, что он за каждое позабытое мною слово неотменно влепит мне по
три удара розгою в спину. Я удостоверен был, что он сие действительно
исполнит, и сие нагнало на меня такой страх и привело мысли мои в такую
расстройку, что я множество и таких слов позабыл, которые действительно
помнил, а особливо тогда, когда он начал меня прослушивать и все забытые
слова считать и радоваться, что будет ему случай насытить свою лютость и
хорошенько меня помучить. Розги приуготовлены уже были превеликие и
лежали на столе, и сие зрелище привело меня в такую робость, что я и на
самые известнейшие вопросы не мог ему ничего ответствовать. Наконец
кончилось прослушивание, и он насчитал всех позабытых слов более двухсот
и со зверским хохотом возвещал мне, что получу 600 ударов. Я обмер,
испужался, увидев, что он действительно сие исполнить предпринял, и не
знал, что делать. К несчастью, случилось сие в одном селе на особой и
отдаленной квартире, в которой никого не было, кроме одной хозяйки; я
упал ему в ноги и, облившись слезами, просил о помиловании; но все мои
умаливания были тщетны, прощать не его было свойство, и я принужден был
шествовать на двор, где вознамерился он произвесть надо мною сию
экзекуцию и, собственно, для того, чтоб тем меньше можно было
кому-нибудь мой вопль услышать. Тут, ущемив меня между ног, начал он
меня тиранить и действительно считать все разы; я кричал, вопил, а
наконец и вопить уже более не мог, и уже не знал, что б со мною было,
если б не сжалилась со мною хозяйка и не избавила меня от сего мучителя.
Уже насчитал он двести раз и начал считать третью сотню, и я уже осип от
кричанья, как выбежала на двор сия добросердечная женщина и, прибегши к
нам, силою отняла меня от него и, оттолкнув его прочь, сказала:

- И что ты за лукавый! Ведь ты ребенка-то до смерти засечешь! И есть ли
тебе Бог, бусурман проклятый!

Он было вздумал противиться и отнять меня у ней опять, однако она так
его от себя толкнула, что он чуть было не упал, и повела меня прямо со
двора, чтоб весть к моей матери. Но самая сия выдумка усмирила моего
мучителя, он побожился ей, что не станет более сечь, и она послушалась и
оставила.

Со всем тем, как мне в сей раз было уже слишком несносно, то я не
преминул уже формально на него матери своей пожаловаться и, рассказав
все, показать, сколь жестоко я иссечен; и сие так много воздействовало,
что ему от родителей моих досталась не только превеликая гонка, но и
формально запрещено впредь без их ведома меня наказывать. И с сего
времени сделался учитель мой уже гораздо смирнее, и я не помню уже ни
однажды, чтоб он меня так сильно секал.

 Отправлено: 25.07.22 22:20. Заголовок: Если принять во вним..

Если принять во внимание, что домашними учителями и гувернерами в те времена умудрялись устроится разные проходимцы, то ничего удивительного ... Вспомнился фильм "Измеряя мир", где Гаусс был порот в начальной школе за то, что быстро решил сложную задачу. Но надо отдать должное его учителю, что после порки он дал ребенку почитать специальную литературу по математике, которая далеко выходила за школьный курс, да и потом способствовал его обучению и поступлению в университет.