Отправлено: 26.11.21 18:44. Заголовок: Федор Шаляпин. "Маска и душа".

Ф.И. Шаляпин.

Отрывки из книги "Маска и душа"

Отец мой был странный человек. Высокого роста, со впалой грудью и
подстриженной бородой, он был непохож на крестьянина. Волосы у него
были мягкие и всегда хорошо причесаны, - такой красивой прически я ни у
кого больше не видал. Приятно мне было гладить его волосы в минуты наших
ласковых отношений. Носил он рубашку, сшитую матерью, мягкую, с отложным
воротником и с ленточкой вместо галстука, а после, когда явились
рубашки "фантазия", - ленточку заменил шнурок. Поверх рубашки -
"пинжак", на ногах - смазные сапоги, а вместо носков - портянки.
Трезвый, он был молчалив, говорил только самое необходимое и всегда
очень тихо, почти шепотом. Со мною он был ласков, но иногда в минуты
раздражения почему-то называл меня:
- Скважина.
Я не помню, чтобы он в трезвом состоянии сказал грубое слово или сделал
грубый поступок. Если его что-либо раздражало, он скрежетал зубами и
уходил, но все свои раздражения он скрывал лишь до поры, пока не
напивался пьян, а для этого ему стоило выпить только две-три рюмки. И
тогда я видел перед собою другого человека, - отец становился едким, он
придирался ко всякому пустяку, и смотреть на него было неприятно.
Мне вообще пьяные были глубоко противны, а тем более - отец. Было очень
стыдно за него перед товарищами, уличными мальчишками, хотя у
большинства из них отцы были тоже горчайшими пьяницами. Я думал, - в чем
тут дело? Однажды я попробовал водку, - горькая, вонючая жидкость. Я
понимал удовольствие пить квас, кислые щи, - но зачем пьют эту отраву? И
я решил, что большие пьют для храбрости, для того, чтобы скандалить. А
что пьяный человек должен скандалить, это мне казалось вполне законным,
неизбежным. Все пьяные скандалили.
Пьяный, отец приставал положительно ко всякому встречному, который
почему-нибудь возбуждал у него антипатию. Сначала он вежливо здоровался
с незнакомым человеком и говорил с ним как будто доброжелательно.
Бывало, какой-нибудь прилично одетый господин, предупредительно наклонив
голову, слушает слова отца с любезной улыбкой, со вниманием спрашивает:
- Что вам угодно? А отец говорит ему:
- Желаю знать, отчего у вас такие свинячие глаза? Или:
- Разве вам не стыдно носить с собой такую вовсе не приятную морду?
Прохожий начинал ругаться, кричал отцу, что он сумасшедший и что у него
тоже нечеловечья морда.
Обыкновенно это случалось после двадцатого числа, ненавистнейшего мне.
Двадцатого числа среда, в которой я жил, поголовно отравлялась водкой и
дико дебоширила. Это были дни сплошного кошмара; люди, теряя образ
человечий, бессмысленно орали, дрались, плакали, валялись в грязи, -
жизнь становилась отвратительной, страшной.
Потом отец целые сутки лежал в постели и пил квас со льдом.
- Квасу!
Иных слов он не говорил в эти сутки. Лицо его было измучено, глаза
безумны. Я удивлялся, как много он пьет, и хвастливо говорил товарищам,
что мой отец может пить квас, как лошадь воду, - ведро, два! Они не
удивлялись и, кажется, верили мне.
Трезвый, отец бил меня нечасто, но все-таки и трезвый бил - ни за что ни
про что, как мне казалось. Помню, я пускал бумажного змея, отлично
сделанного мною, с трещотками и погремушками. Змей застрял на вершине
высокой березы, мне жалко было потерять его. Я влез на березу, достал
змея и начал спускаться, но подо мной подломился сук, я кувырком полетел
вниз, ударился о крышу, о забор и, наконец, хлопнулся на землю спиной
так, что внутри у меня даже крякнуло. Пролежал я на земле с изорванным
змеем в руках довольно долго. Отдохнув, пожалел о змее, нашел другие
удовольствия, и все было забыто.
На другой день к вечеру отец командует:
- Скважина, собирайся в баню!
Я и теперь обожаю ходить в баню, но баня в провинции - это вещь
удивительная! Особенно осенью, когда воздух прозрачен, свеж, немножко
пахнет вкусным грибным сырьем и теми самыми вениками, которыми
бережливые люди парились, а теперь несут под мышками домой. В темные
осенние вечера, скудно освещенные керосиновыми фонарями, приятно
видеть, как идут по улице чисто вымытые люди и от них вздымается парок,
приятно знать, что дома они будут пить чай с вареньем.
Я тем более любил ходить в баню, что после нее у нас обязательно пили
чай с вареньем.
В то время отец с матерью уже переехали жить в город, в Суконную слободу.
Так вот - пришел я с отцом в баню. Отец был превосходно настроен.
Разделись. Он ткнул мне пальцем в бок и зловеще спросил:
- Это что такое?
Я увидел, что тело мое расписано сине-желтыми пятнами, точно шкура зебры.
- Это я - упал, ушибся немножко.
- Немножко? Отчего же ты весь полосатый? Откуда ты упал? Я рассказал по
совести. Тогда он выдернул из веника несколько толстых прутьев и начал
меня сечь, приговаривая:
- Не лазай на березу, не лазай!
Не столько было больно, сколько совестно перед людьми в предбаннике,
совестно и обидно: люди страшно обрадовались неожиданной забаве; хотя и
беззлобно, они гикали и хохотали, поощряя отца:
- Наддай ему, наддай! Так его, - лупи! Не жалей кожи, поживет гоже!
Сади ему в самое, в это!
Вообще я не особенно обижался, когда меня били, я находил это в порядке
жизни. Я знал, что в Суконной слободе всех бьют - и больших, и
маленьких; всегда бьют - и утром, и вечером. Побои - нечто узаконенное,
неизбежное. Но публичная казнь в предбаннике, на виду голых людей и на
забаву им - это очень обидело меня.
Позднее, когда мне минуло лет двенадцать, я начал протестовать против
дебошей пьяного отца. Помню, однажды мой протест привел его в такое
негодование, что он схватил здоровенную палку и бросился на меня.
Боясь, что он убьет, я, в чем был, босиком, в тиковых подштанниках и
рубашонке, выскочил на улицу, пробежал, несмотря на мороз градусов в
15, два квартала и скрылся у товарища, а на другой день - все так же
босиком - прискакал домой. Отца не было дома, а мать, хотя и одобрила
меня за то, что я убежал от побоев, но все-таки ругнула, - зачем бегаю
босиком по снегу! Как я ни доказывал ей, что некогда было мне надеть
сапоги, она едва не отколотила меня.
Иногда отец, выпивши, задумчиво пел высоким, почти женским голосом, как
будто чужим и странно не сливавшимся ни с фигурой, ни с характером его,
- пел песню, составленную из слов удивительно нелепых:
Сиксаникма,
Четвертакма,
Тазанитма,
Сулейматма,
Уссум та.
Биштиникма!
Дыгин, дыгин,
Дыгин, дыгин!
Я никогда не решался спросить его, - что значат эти исковерканные,
полутатарские слова? И никогда не мог понять смысла поговорки, часто
произносимой им:
- Бог Епимах возьмет на промах.
Но вообще о боге он никогда и ничего не говорил мне. В церковь он ходил
редко, но молился там очень благолепно. Сосредоточенно глядя пред
собою, он крестился и кланялся редко, но чувствовалось, что он твердит
про себя все молитвы, какие знал. Едва ли он много знал их, - я никогда
не слышал, чтобы он произносил их дома, молясь "на сон грядущий" или утром.
И в церкви он тоже ничего не говорил мне, а разве что давал
подзатыльники, когда я, стоя рядом с ним, начинал забавляться,
разглядывая, у кого какая борода, нос, глаза.
- Стой смирно, Скважина! - говорил он тихим шепотком, стукнув меня по
черепу, и я тотчас же становился смиренным перед господом, делал унылое
лицо верующего.
Позже, когда я служил с отцом в управе, я заметил, что у него на папке
всегда была изображена могила; нарисован холмик, крест над ним, а внизу
- подпись: "Здесь нет ни страданий, ни печали, ни воздыхания, но жизнь
бесконечная".

Отрывок 2

Начитавшись убийственных романов, насмотревшись театральной жизни, я
начал несколько преждевременно мечтать и бредить о любви. Впрочем, не
только я, но и мои товарищи тоже не чужды были этих мечтаний. Мы все
считали себя влюбленными в Олю Борисенко, равнодушную
красавицу-гимназистку, которая ходила уточкой и смотрела на весь мир
безучастными глазами. Боже мой, как жадно ждали мы пасхи, чтобы
похристосоваться с Ольгой! Помню такой случай: против церкви Сошествия
святого духа татары торговали кумачом, всякой галантереей, мылом и
удивительными духами, - их можно было купить на три копейки полный
маленький пузырек. Мы купили эти духи. Не дожидаясь конца заутрени,
выбежали на паперть, и там каждый из нас наказал себе духами зубы,
кончик языка и губы. Духи жгли, но благовоние получилось замечательное!
Когда вышла Оля, мы, возглашая "Христос воскресе!", подходили к ней
гуськом, как за билетами к театральной кассе, и осторожно чмокали даму
наших сердец. Она пребывала равнодушной.
Женя Бирилов почему-то называл ее некрасивым именем - Дульцинея
Тобосская. Как-то раз я поправил его:
- Тобольская!
- Молчи, коли не знаешь, - сказал он.
Из-за этой Дульцинеи я дрался на шпагах, как и надлежит истинному
кавалеру. Дуэль произошла не потому, что она была неизбежна, а потому,
что мы были предрасположены к этому делу, начитавшись Дюма и Понсон дю
Террайля. С нашей компанией познакомился гимназист, который воровал у
своего отца ружья, продавал их и на вырученные деньги угощал нас пивом в
портерных. В сущности, он был хороший парнишка и нравился нам не только
потому, что пивом угощал.
Так вот, как-то однажды этот гимназист позволил себе отнестись
недостаточно уважительно к нашей даме. Ничего особенного он не сделал,
- но когда любишь, то неизбежно ревнуешь. Для каждого из нас было
счастьем сказать Оле два-три слова, побеседовать с ней минуту. Мне, к
сожалению, доставалось этих минут меньше, чем друзьям моим. Я был моложе
всех и менее интересен. Но именно я сказал гимназисту, чтобы он
немедленно убирался ко всем чертям. Он хотел избить меня, но вступились
мои товарищи, заявив, что если желает получить "сатисфакцию", любой из
нас готов драться с ним. Он горячо согласился, что дуэль необходима.
Дуэлянтом выбрали меня, так как я, подражая Мефистофелю, Фаусту и
Валентину, умел гнуть палку, как шпагу, делая ею всевозможные
воинственные театральные пируэты и выпады. Было единогласно решено, что
именно мне и следует пронзить нашего обидчика.
Женя Бирилов принес рапиры, которые висели дома у него на стене как
украшение. Концы рапир показались нам недостаточно острыми. Тогда мы
снесли оружие к слесарю, чтобы он его наточил. Помню, клинки рапир были
черные, а концы светлые, точно из серебра.
Местом боя мы избрали Осокинскую рощу. Секундантами обеих сторон были
мои приятели, но они вели себя безукоризненно честно по отношению к
обоим дуэлянтам. Вообще все было - как в самом хорошем романе.
- Не очень старайтесь! - сказал нам один из секундантов. Другой подтвердил:
- Глядите, до смерти убивать не надо!
Дуэль началась и кончилась в минуту, если не скорее. Ударив раза два
рапирами одна о другую, мы, не долго думая, всадили их кому куда
нравилось: противник в лоб мне, а я ему в плечо. Ему, видимо, было очень
больно, он выпустил рапиру из руки, и она повисла, торча острием в
голове моей. Я тотчас выдернул ее. Из раны обильно полилась кровь,
затекая мне в глаз. И у гимназиста по руке тоже стекала кровь. Так как
мы условились драться не на смерть, а до первой крови, секунданты
признали дуэль конченной и начали перевязывать наши раны, причем один из
них для этой цели великодушно оторвал штрипки от своих подштанников.
Мы, противники, пожали руки друг другу и сейчас же отправились в чей-то
сад воровать яблоки, - это, в сущности, не считается кражей, - а
вечером я, гордый собою, явился домой и был жестоко выпорот. Это было
ужасно! Пришел человек с благороднейшими чувствами в груди, а с него
снимают штаны и бьют по голому телу какими-то шершавыми веревками.
Невыносимо обидно!
Знала ли об этой дуэли Оля Борисенко? Вероятно, ей сказали. Но это
ничего не изменило в ее отношении ко мне и в моей судьбе.