Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Зло

Ян Гийу

Удар пришелся по верху правой скулы. Именно так Эрик и рассчитывал, скосив
голову на несколько осторожных сантиметров. Здесь за столом во время ужина
папаша обычно целил в нос, норовя хлестнуть пальцами, словно кнутом. Не так уж
больно, скорее унизительно. Лучше уж по щеке.

Папаша гордился этим приемом, поскольку вбил себе в башку, что может действовать
быстро и неожиданно. Но для Эрика, знавшего все его финты и уловки как таблицу
умножения, не составляло труда заметить, когда правый глаз родителя начинает
подергиваться. Верный сигнал опасности! За вечерней трапезой это означало, что
немедля последует пощечина справа или оскорбительный удар по носу. И ведь не
было проблемой слегка отклонить голову, заставив папашу вообще промахнуться. Но
тогда чертов старик мог потерять контроль над собой и броситься напропалую через
стол, метя по физиономии левым крюком или прямым справа, да еще обвиняя Эрика во
всех смертных грехах. И тут уж трепка после ужина могла затянуться на полчаса.

Поэтому следовало не дать папаше промахнуться полностью, когда тот вроде как
обманным движением бил кончиками пальцев.

"Ага, - сказал папаша весело, - сегодня мы возьмем щетку и получим двадцать пять
ударов".

Ох, повезло, почти минимум. Двадцать пять отбоев планкой одежной щетки занимали
чуть больше двадцати секунд, а потом все кончалось. И никаких слез, с ними
удавалось справиться, просто задержав дыхание. Другое дело - березовые розги.
Тут экзекуция продолжалась дольше, боль оказывалась намного сильнее, чем от
битья щеткой. Но и тридцать хлестов не составляли проблемы. Он вполне мог не
дышать и тридцать пять секунд подобной трепки.

Хуже всего был собачий хлыст. Там и вступительный ожог, казалось, доставал до
костей. Воздух вырывался наружу с первой кровавой полоской. Сначала вроде бы из
маленькой шипящей дырочки, а потом, где-то на полпути около
двенадцатого-тринадцатого повтора, кожа будто взрывалась с целым водопадом слез.
Но бесполезно было плакать и как-то уворачиваться. Это злило папашу, он бил
сильнее и сбивался со счета, либо останавливался и внушал обстоятельно, что
сейчас должен добавить десять ударов, потому что кое-кто усложнил трепку.

Двадцать пять платяной щеткой поэтому расценивались почти подарком. Тут еще
важно было не выглядеть слишком благодарным, иначе жди добавки. И, естественно,
требовалось немного удачи до конца ужина: не дай бог уронить солонку, потянуться
за чем-нибудь над столом, намазать бутерброд не с той стороны, подразнить
маленького брата, опрокинуть стакан с молоком, не совсем аккуратно почистить
картошку и так далее. За все причитались плюсы. Или папаша находил какую-то
другую причину...

"Что за отвратительные траурные полоски у тебя под ногтями? И это за столом? Они
обойдутся тебе в пять ударов дополнительно", - вдруг заявил папаша.

Тридцать - платяной щеткой. И все? Нет, в самом деле, сегодня ему повезло. На
полминуты задержать дыхание, не кричать и не дергаться.

Шла середина сентября, стоял прохладный день с чистым воздухом и ярким солнцем.
Они ужинали рано, и зайчики играли на шлифованных гранях бокалов для вина. Он
проследил взглядом толстый солнечный луч и представил себе, что все пылинки
вокруг составляют Млечный Путь, и что сам он - великан за космическим столом,
накрытым для галактического ужина с придурком-папашей. Но стоит только дунуть
или слегка присвистнуть, и тотчас пылинки закружатся в хороводе, планеты сойдут
со своих орбит, а Землю постигнет глобальная катастрофа.

"Не играй за столом, пять ударов дополнительно, - сказал папаша, который,
видимо, обнаружил, как он дует на пылинки, образующие Млечный Путь.

Ну и ладно. Из-за тридцати пяти тоже не стоило сильно переживать. Известно было,
что кожа на ягодицах и спине останется более-менее целой.

Он снова посмотрел на световые полоски с пылинками. Прикинул размер удовольствия
от того, чтобы дунуть на систему планет в обмен на плюс пять. Но тут же и отмел
идею, поскольку папаша мог воспринять такой выдох как намеренную провокацию. И
при исполнении приговора перейти к инструменту похуже, чем платяная щетка. Нет,
дело того не стоило.

Он дунул на систему планет в своих фантазиях.

За медленными дверцами изразцовой печи потрескивал огонь. Судя по звуку, дрова
были еловые, а не более дорогие березовые. В ярких лучах солнца светлый
четырехугольник на обоях еще больше бросался в глаза. Там вчера висела картина.
Сейчас они, выходит, продали еще одну. Когда семья переехала сюда из Богатого
Пригорода, красочные полотна занимали целую стену.

После ужина он старательно помог убрать со стола, чтобы не нарваться на
очередную добавку. Когда приборка закончилась, мама ушла на кухню приготовить
кофе. Приспело, значит, время отправиться с папашей в спальню.

"Спускай брюки и наклоняйся вперед", - сказал папаша обыденным голосом,
прихватывая платяную щетку.

В его тоне Эрик не уловил какой-то дополнительной опасности. Родитель, похоже,
держал себя в руках, и это обещало скорое окончание процедуры. Эрик выполнил
указание, а когда папаша изготовился для первого удара, сделал глубокий вдох,
закрыл глаза и сжал кулаки.

Все прошло быстро, осталось только унижение.

"Друзья снова?" - усмехнулся папаша, протягивая руку.

Стоило Эрику не ответить пожатием, и он получил бы всю трепку вторично.

"Друзья снова", - сказал он и улыбнулся. И пожал руку папаше. Потом натянул
брюки, пошел в свою комнату и сразу поставил новую пластинку. Последняя песня
Элвиса Пресли называлась Heartbreak Hotel.

<...>

Что касается выдержки при трепке, Эрик продемонстрировал ее уже в один из первых
дней, когда учитель рисования по заведенному порядку знакомился с новым классом.
Для штатного профессора академии школа являлась дополнительным заработком. Ему
искренне хотелось, чтобы мальчики на уроке сидели тихо и копировали поставленный
перед ними предмет. В то время как сам он почитывал газеты или готовился к
лекциям.

Его педагогика строилась на Юлиусе.

"Это Юлиус", - сказал профессор и черкнул несколько раз указкой по воздуху,
чтобы свист от удара снял любые дополнительные вопросы.

"Юлиус мой лучший друг здесь в школе. Тому, кто будет шуметь, придется выбирать
между Юлиусом и замечанием. Понятно? Правонарушитель подойдет сюда и наклонится
вперед. А дальше..."

Указка снова со свистом рассекла воздух.

"Понятно? Или нужна еще демонстрация? Может, есть добровольцы?"

Профессор, иронически усмехаясь, смотрел на класс.

Эрик со знанием дела оценил указку как сравнительно несерьезное орудие пытки.
Особенно если речь шла всего о нескольких ударах. Идея пришла сама собой:

"Да, учитель!" - крикнул он и вытянулся по стойке смирно.

"Добровольно?"

Профессор недоверчиво вытаращил глаза на высокомерно улыбающегося мальчика.

"Да, учитель! Это ведь не выглядит очень опасно".

Класс затаил дыхание, услышав вызов. У оратора не осталось выбора. Он вывел
Эрика к доске и еще раз оповестил всех о наказании. Требовалось, значит, стоять,
наклонившись вперед, с руками на подложке доски и задом наружу. И... прочертил
указкой по воздуху, затормозив у самой цели.

Эрик не пошевелился, он буквально замер в указанной позиции. Тогда профессор с
неожиданным проворством - все-таки огрел.

Но Эрик, который уже задержал дыхание в предвидении неизбежного взрыва
учительских эмоций, даже не шелохнулся.

"Как чувствуется Юлиус?" - победно вопросил профессор.

"Учитель уже ударил?" - как ни в чем не бывало отозвался Эрик. И тут же по
классу прокатились едкие смешки.

Профессор, как и ожидалось, занервничал и хлестнул пять-шесть раз в полную силу.
Потом, вновь занеся Юлиуса словно меч карающий, неожиданно сник. Волосы свисли
ему на лицо, он покраснел от напряжения и психологического шока.

Эрик по-прежнему стоял, опираясь на доску, всем своим видом показывая, что
ничего существенного не происходит.

"Иди и садись! Наглый хулиган! - выкрикнул профессор. - Кстати..."

Он замолчал, не закончив предложения, когда Эрик, уже идущий между рядами парт,
громко засмеялся.

Профессор ведь не мог знать о папаше. Товарищи по классу пока еще тоже не знали.
Но в голове у них сидела мораль то ли из утренних проповедей, то ли из уроков
истории: "В Спарте бывали такие воины, которые, благодаря своей способности
выдерживать физические мучения, часто и подолгу занимали доминирующее положение
в греческой политике".

Мальчикам сдавалось, что нечто подобное они увидели сегодня в реальности.

Но именно тем вечером, после небрежной победы над указкой профессора, папаша,
как оказалось, пребывал в опасном настроении. Приходилось ходить на цыпочках,
чтобы традиционная экзекуция не приобрела свою худшую форму. Эрик накрыл на
стол, после ужина убрал посуду, тщательно контролируя каждое свое движение.
Дерги на лице папаши подсказывали, что сегодня во время порки он мог разозлиться
до безумия. Ни с того ни с сего вдруг влепил Эрику по носу (то есть потом он
нашел некое обоснование).

Эрик видел знакомое мельтешение подглазья, уловил и момент атаки, но заставил
себя обойтись без каких-либо защитных мер: пускай папаша тренируется на носе
вместо щеки. Родитель оттаял немного, когда заехал под ноздри ловким движением
по восходящей, отчего произвелся совершенно уникальный звук. Похоже, ему это
показалось интереснее стандартного битья по скуле.

За ужином родитель не зверствовал и объявил, доедая мясное блюдо, что назначает
20 ударов платяной щеткой. И хотя он стартовал весьма скромно, у него явно
имелось намерение удвоить наказание в ближайшие десять минут. Иначе он сразу же
назвал бы 25 или 30. Но это выглядело многовато для удвоения при наличии
какой-то дополнительной причины. Именно поэтому он начал мягко.

Мама приготовила десерт из американского порошка. Его смешивали с молоком и
давали застыть. Получался шоколадный пудинг с почти натуральным вкусом.

Но Эрик вовремя не распознал опасность.

Младшему брату было шесть, и он никогда не получал трепки.

Когда они приступили к сладкому, юниор, естественно, попытался быстрой атакой
подцепить ложку из тарелки старшего брата. Эрик действовал рефлекторно и слишком
поздно понял свою ошибку. Когда он перехватил детскую ручонку, кусочек пудинга
свалился с ложки на белую скатерть.

Папаша немедленно объявил 40 ударов.

И эта цифра лежала уже за границей терпения. Эрик знал, что в конце концов
заплачет. Да, это может раздразнить папашу, заставит его сбиться со счета. Но
если начнешь заметно дергаться, тот непременно добавит, а это приведет уже к
совершенно безудержным слезам. Которые, в свою очередь, выведут казнителя за
установленную черту. Тогда Эрик, постоянно считающий удары, начнет биться в
родительских руках совсем безоглядно. Им овладеет отчаяние (или сработает
инстинкт самосохранения?), так что изувер ощутит буйную радость и примется
колотить так, что любой счет окажется бессмысленным. Побои продолжатся до тех
пор, пока кожа не лопнет и кровь с плоской стороны щетки не начнет брызгами
разлетаться по комнате, и мамин плач за дверью спальни постепенно не приведет
папашу в чувство.

Шоколадный пудинг застрял в горле. Раньше он никогда не выдерживал 40 ударов.

Вообще, как он читал в разных изданиях, существовало два метода ухода от боли.
Первый требовал абсолютного напряжения всех мышц сверху донизу. Твое тело должно
как бы остолбенеть. Однажды он попытался, но выдержки хватило ненадолго. Для
второго достаточно было напрячь только спину и ягодицы. Это чтобы удары
поглощались как можно меньшей поверхностью. Но требовалось еще и мощное
внутреннее усилие. Сначала сконцентрироваться, отбросить всякие мысли о
реальности. Закрыть глаза и воображаемые шторки позади них. Представить картинку
жгучего пламени и через ненависть к папаше превратить ее в искрящийся камень. И
тогда пусть будет 40.

У Эрика был отсутствующий вид, когда он убирал со стола. Он чуть не уронил
тарелку на пол, что привело бы к катастрофе. Он ощутил холодную дрожь в течение
доли секунды, потраченной на то, чтобы уронить и снова поймать тарелку в десяти
сантиметрах от пола. Потом ему потребовалось быстро восстановить концентрацию.

По дороге в спальню он глубоко дышал. Он закрыл шторки позади своих открытых
глаз. С трудом расслышал приказ спустить брюки и наклониться вперед. Потом
сделал глубокий вдох и отключился от окружающего мира. Лишь тогда, в темноте,
вспыхнуло синее пламя ненависти.

Возвращение к свету всего более смахивало на подъем к поверхности воды в
бассейне после долгого нырка. Он обнаружил себя уже вне спальни. Вероятно, не
сознавая того, обменялся с папашей рукопожатиями и стал с ним другом снова.
Потом пришли радость и ощущение триумфа. Он выдержал 40 ударов! Он слегка
замерз.

Спустя несколько дней - новая напасть. Перед сном Эрик лежал под одеялом в
детской комнате и читал с фонариком запрещенную книжку. Всего-навсего сказки
братьев Гримм. Но они считались неподходящими для детей: дескать, сызмала
навевают страх, который поселяется в человеке на всю оставшуюся жизнь. Как-то
папаша уже прихватил его с этими сказками, что обошлось примерно в 30 ударов. А
нынешний экземпляр был взят в школьной библиотеке вместе с "Историей Швеции"
Гримберга. Чтение велось под одеялом, ухо снаружи, направлено перископом в
сторону двери. Если оттуда слышались шаги, следовало мгновенно выключить фонарик
и сунуть книжку под матрас (не под подушку!).

Несмотря на темень, маленький брат еще не спал.

"Я хочу твой фонарик", - заявил он.

Эрик не ответил.

"Если не дашь, то сперва закричу, а потом скажу отцу, что ты ударил меня", -
настаивал братишка.

Эрик торопливо обдумал ситуацию.

Уступить означало, во-первых, потерять фонарик, а во-вторых, подвергнуться
такому же шантажу еще много-много раз.

Если не уступить, маленький негодяй без сомнения выполнит свою угрозу. Явится
папаша, рывком откроет дверь, и тогда не поможет никакое объяснение. Да и впредь
юниор сможет угрожать повторением процедуры. И папаша придет в бешенство,
услышав, что Эрик "опять дерется".

"Я считаю до трех", - предупредил малец.

Он мог вытащить у него все, если Эрик сдастся.

"Один!"

Как раз сегодня папаша находился в дурном настроении, и грозящая трепка могла
обернуться настоящим кошмаром.

"Два!"

Если попытаться заткнуть ему глотку парой крон, это, по сути, ничего бы не
изменило. Его просто обирали бы раз за разом.

"Три. Сейчас я закричу", - пообещал младший брат.

"Подожди. - Эрик искал путь к перемирию. - Не надо кричать.
Ты ведь догадываешься, что я сделаю в свою очередь".

"Ты не посмеешь, потому что отец поколотит тебя", - нагло заявил мальчуган.

"Мне на это наплевать. Обещаю: если ты закричишь и наябедничаешь, я расправлюсь
с тобой сразу после ухода папаши. Как только он со мной покончит. Понимаешь? Я
поколочу тебя немедленно. И завтра тоже, когда приду домой из школы, а
метрдотель будет на работе. Я обещаю, понимаешь ты это?"

"Сейчас я закричу", - взвинчивал себя брат.

"Я даю честное слово задать тебе взбучку сразу же после ухода отца", - пообещал
Эрик.

Тогда младший брат закричал. Папаша прибыл с платяной щеткой в руках и включил
свет.

"Эрик ударил меня", - провизжал малец.

Когда отец закончил порку и свой ор о трусости здорового парня, бьющего
невинного малыша, Эрик лежал еще какое-то время, уткнувшись лицом в подушку,
пока не перестал плакать. Потом он включил свет, подошел к постели брата и
сорвал с него одеяло.

"Я же дал честное слово", - сказал он.

"Отец придет и побьет тебя снова".

"Знаю, но ведь и я обещал побить тебя, маленький подхалим".

Он понимал, что не сможет зайти далеко. Надо поговорить о трепке, прежде чем
прозвучит новый вопль о помощи. Он успеет ударить только несколько раз. Но как
именно? Оставить щенка без пары зубов? Но, во-первых, надо ли калечить
человечка? Важно лишь пресечь любую попытку шантажа. Во-вторых, папаша взбесится
при любых обстоятельствах. Глупо выйдет, если у мальца будет течь кровь, когда
он ворвется.

Он быстро дал брату две пощечины, а потом ударил кулаком в живот, и юниор хватал
ртом воздух достаточно долго. Так что Эрик успел выключить свет и залечь, прежде
чем раздался вой. Был некоторый расчет в том, чтобы оказаться в постели, когда
вбежит родитель. То есть не факт, что произошла какая-то потасовка, и оставалась
надежда, что удар воспоследует через одеяло наобум. Иногда вечерами, будучи
пьяным, он не так тщательно целился.

Но тут Эрик полностью ошибся. Он понял это еще по звуку шагов. Папаша
продвигался неспешной поступью и ставил пятки на пол так, что шаги звучали
особенно тяжело. Эрик похолодел от страха. Он догадался, что должно произойти.

Когда палач уже стоял в дверях и поворачивал выключатель, его лицо выглядело
каменным, а рот иезуитски сжат. В правой руке болтался собачий хлыст из плетеной
кожи, толстый у рукоятки и тонкий на конце, где находился маленький
металлический карабин, который присоединяли к собачьему ошейнику, он-то и
пробивал до костей.

Папаша аккуратно и даже как-то заботливо вынес из комнаты младшего брата. Потом
закрыл дверь, запер ее изнутри и сунул ключ в нагрудный карман.

"Нет, пожалуйста, я не хотел... это не то, что ты думаешь", - всхлипывал Эрик,
когда папаша демонстративно медленно приближался к кровати. Он знал, что мольбы
не помогут. В отчаянии он начал искать синее пламя в своем помутневшем сознании,
но было поздно. "По крайней мере не по лицу, - заговорил он, когда с него уже
стаскивалось одеяло. - Только не по лицу, это не проходит много недель..."

"Пожалуйста, не надо по лицу", - хныкал он, одновременно поворачиваясь в
кровати, прижимая руки к щекам и пряча лицо в подушку.

Первый удар угодил прямо по крестцу. Он успел подумать, что папаша бьет точно, а
значит, кошмарно трезв. Второй - туда же. Когда Эрик понял, что это только
начало, мерцающее синее пламя исчезло, и он, наконец, закричал.

Он не думал больше. Он только кричал при каждом ударе, казалось проходившем
электрическим разрядом через голову от виска к виску. После того как крестец
получил свое, папаша переключился на левую ягодицу. Эрик извивался под хлыстом,
который бил теперь куда ни попадя. Он пытался защищаться руками, но тогда папаша
атаковал физиономию. Закрывал ее - истязатель начинал кровянить задницу.

Плач был красным и унижающим - как прямая противоположность синему огню. Плач
был неистово диким и затемнял сознание и усиливал боль настолько, что сознание
отключалось. Лишь подсознание пыталось помочь. Но Эрик плакал еще и от своей
беспомощности, от того, что не может противостоять дьяволу-старику с его
окровавленным, свистящим хлыстом.

Каким-то образом все закончилось. Когда боль добралась до верхнего предела,
возникло чувство, что пытка никогда не прекратится, что не придет облегчение.
Так представляют себе преисподнюю. Но все равно каким-то образом все
закончилось.

Сначала он зафиксировал тишину. Она окружила его, когда легкие судорожно
затрепетали в последнем приступе рыданий. Его крестец, ягодицы и бедра с задней
стороны горели. Он знал, что выглядит зеброй. Хлыст попадал всегда очень жестко,
так что при каждом ударе оставалась кровавая полоса. Кожа вздувалась под ней.
Если она не была пробита насквозь, то кровь уходила назад в тело, и оставалась
жирная сине-зеленая линия. На несколько недель, не меньше.

В обступившей его тишине он ощупал спину и зад. Рука стала влажной и липкой. Это
была кровь. Ровно оттуда, где металлический карабин прорвал кожу. Там рождались
раны с продолговатой гнойной коркой, которая будет тереться об одежду и
трескаться при мало-мальски торопливых движениях.

У него осталось в памяти, хотя без особой гарантии на достоверность, что пришла
мама, держа миску с теплой водой и льняную тряпку. Она ничего не говорила, или
он не помнил, чтобы она сказала что-то. Возможно, она плакала, возможно, он
чувствовал соль от ее слез в одной из открытых ран. Но это могло быть видением,
возникшим от начинающейся лихорадки. Ему казалось, что где-то далеко играла
красивая фортепианная музыка.

<...>

Однажды на их участок забрела по ошибке игривая колли. Она стояла в некотором
отдалении и лаяла на псов, которые, пуская слюни и подвывая, рвались с привязи.
Эрик сидел на дереве и видел ужасный финал.

Папаша сперва огляделся. Потом быстро подошел к доберманам и спустил их с цепи.
Он еще смеялся, подбадривая: "Давай, давай, умные собачки".

Охота получилась, потому что Ромул и Рем в эффективном сотрудничестве загнали
наивную гостью в угол и разорвали отчаянно визжащую колли на куски. Все
закончилось за несколько секунд. Эрику навсегда запомнились и разодранный живот
бедной колли, и окровавленные морды доберманов.

За ужином спустя несколько часов, когда останки чужой собаки были возвращены и
по джентльменскому соглашению заплачена половина ее живой стоимости, отец
предъявил Эрику обвинение: почему, дескать, доберманы гуляли свободно по
участку, а псина, которую они прикончили, оказалась дорогим выставочным
экземпляром.

Он очень хорошо понимал, что накличет на себя настоящий кошмар, если напомнит
папаше, как тот подошел к Ромулу и Рему, огляделся и науськал их ради
удовольствия посмотреть на процесс убиения. Стоило рассказать это, и папаша
наверняка удвоит наказание, обвинив Эрика в беззастенчивой клевете. Потом
пришлось бы оправдываться, что он солгал, с новой добавкой после этого
самооговора. А в конце концов еще и просить прощения. Значит, следовало признать
несуществующую вину сразу. Он, стало быть, лежал и ласкал собак, он ведь делал
это каждый день, и потом, выходит, забыл посадить их на привязь. Увы, его
нерадивость на этот раз обошлась недешево, так что он вполне заслужил трепку в
более торжественной форме, чем рутинная порка после ужина. Требовались березовые
розги.

Кстати сказать, эти клятые розги должен был подыскивать в окрестностях сам Эрик.
Но ветки, с которыми он возвращался, папаша чаще всего браковал. Либо слишком
толстые, такими неудобно оперировать из-за сопротивления воздуха и большой
ударной поверхности. Либо слишком тонкие, так что весили маловато и не позволяли
бить с достаточной силой. А то чересчур короткие, вот и не получалось нужного
замаха. Или длинные, у которых центр тяжести располагался не в том месте. И хотя
со временем Эрик научился заготовлять просто идеальные экземпляры, количество
ударов всегда определялось папашей заранее. Допустим, исходно было названо 20.
Тем самым уже создавались вполне определенные предпосылки, поскольку,
естественно, не могло быть и речи о такой мелочи, как 20 ударов, когда дело
касалось гибели чужой выставочной собаки. Он прикинул, что финиш наступит
примерно на 40. Но именно в тот раз, когда Ромул и Рем затравили бедную колли,
похожую на Лесси из фильма, процесс завершился на цифре 75.

Эрик знал, что кожа столько не выдержит: начнет трескаться, зальется кровью. А
предчувствовал ли это папаша?

Для того чтобы перенести 75 ударов, когда розги покраснеют от крови уже где-то
после пятидесяти, требовалось еще перед экзекуцией каким-то образом зажечь в
себе много синей ненависти. Эрик знал это.

Они вошли в детскую комнату. Папаша взял маленького брата за руку, вывел его и
осторожно закрыл дверь. Потом он подошел, сел на край кровати и почиркал розгами
по воздуху, якобы для того, чтобы проверить. Как будто ранее до тошноты не
занимался подобными тестами.

"Спускай брюки", - сказал он голосом, лишенным эмоций.

"Я видел, что это был ты, папа, - неожиданно для себя и вопреки всем прежним
соображениям осмелился заявить Эрик. - Я сидел наверху на дубе у качелей и
видел, как ты подошел к нашим доберманам. Ты огляделся. Потом ты спустил сначала
Рема, а потом Ромула. И ты смеялся, когда натравливал их на колли".

Папаша уставился на него широко открытыми глазами. Эрик стоял, решив для себя не
моргать и не отводить взгляд. Пусть даже будет пощечина. Он сконцентрировался на
своей обязательной ненависти.

Это продолжалось вечность.

Потом папаша медленно поднялся и подошел к двери, приоткрыв, вытащил ключ,
вставленный с другой стороны. Потом запер замок на два оборота изнутри. Затем
медленно двинулся назад к кровати.

"Спускай брюки", - повторил он сквозь зубы.

Эрик не помнил почти ничего из той трепки. Только что он вроде бы видел во сне,
в своем синем наполненном ненавистью сне, как мама стояла там снаружи и стучала
в дверь и плакала. Но это были очень ненадежные воспоминания.

Он не мог ходить в школу неделю после этого. "Грипп", - написал папаша в записке
классному руководителю. А спустя много времени, когда пришла весна и комната
наполнилась ярким светом, он обнаружил на белых обоях с изображением играющих
детей, лошадей и парусников маленькие коричневые брызги до самого потолка.