Отправлено: 27.08.15 22:20. Заголовок: П. Клебановский "Богуславское духовное училище"

П.Клебановский "Богуславское духовное училище"

Прожив год в монастырских квартирах, я был переведен на
квартиру к учителю Ивану Августиновичу Буйницкому, который был
для учеников-квартирантов настоящим отцом. Правда, в
монастырских квартирах жилось свободнее: ученикам можно было в
карты играть (особенно ученикам высших отделений), курить; на
квартирах же учителей надзор был серьезнее, и предаваться
развлечениям, недозволенным начальством, положительно нельзя
было. Кражи книг и вещей на квартирах учителей были немыслимы;
если же и случались, то всегда украденное находили, а виновного
могли выгнать из училища. При мне лучшие ученики высшего отделения
назначались старшими, и ученик в этой должности считался уже
"начальством". Старший держал высоко свое знамя: он во всякое
время ученика низшего и среднего отделения мог бить, даже сечь, а
жаловаться на него опасно было, потому что при жалобе старший
наговорит инспектору или помощнику его столько разных проступков
на ученика, что инспектор непременно высечет, да еще и поручит
сечение самому старшему. Обязанность старшего была наблюдать за
поведением учеников вверенной ему квартиры, о замеченных
проступках доносить каждую неделю инспектору, а о более важных
смотрителю. По очереди назначался "дежурный старший", который мог до прихода
учителя входить в классы низшего и среднего отделения и замеченный крик и шум
прекращать собственною властью. Часто старший сам расправлялся с учениками,
производившими шум. Каждый день он являлся к инспектору, доносил
о беспорядках и выслушивал приказания, а по субботам перед
вечернею все старшие являлись к смотрителю, выслушивали от него
наставления и указания, как смотреть за учениками и особенно
наблюдать за тем, чтобы ученики не курили табаку и не пьянствовали.

Назначение старших последовало в июне 1828 г., по распоряжению
правления семинарии, и рассматривалось, как один из лучших
способов надзора за учениками; но практика в должности старших
нашла много нехороших черт, и, кажется в конце 60-х годов, этот
способ надзора за учениками уничтожен безвозвратно. Старшие в
квартирах и даже рядовые ученики высшего отделения были прямо
деспоты по отношению к ученикам среднего и низшего отделений:
лежит, например, ученик высшего отделения на кровати и
приказывает ученику среднего отделения искать ему из латинского
словаря слова к переводу из Корнелия Шепота и др.; ученик не
смеет отказаться, иначе тот его побьет и все равно заставит
исполнить. После получения билета на праздник, ученик мечтал, что
он теперь не знает начальства, что он вольная птица - поэтому очень
часто ученики в то время расправлялись со старшими; но, по
возвращении из праздников или каникул, погибала прежняя
заносчивость, и приходилось преклонять голову пред всяким
учеником старшего класса. Однажды один из учеников высшего
отделения, насоливший меньшей братии своими приказаниями, при
окончании курса училища напился до бессознания и в пьяном виде
пошел спать в сарай; ученики, заметивши это, так его сильно
избили, что он несколько недель был нездоров и поехал на
каникулы со знаками побоев, так и не зная, кто его побил. В
сенях училища могли, только до прихода учителей, прохаживаться одни
ученики высшего отделения; ученики же низших классов имели право пройти по
сеням в свои классы, оставаться же в сенях для наблюдения
положительно было невозможно: ученик высшего отделения непременно
даст в шею и за уши отведет в класс. Учитель И. А. Буйницкий,
у которого я квартировал, преподавал русскую грамматику по Гречу,
церковный устав и нотное пение, и нужно сказать, преподавание его,
по тому времени, было превосходное: он не по одному руководству
разъяснял правила грамматики, но вел особые записки и по ним
разъяснял все правила, а главное он заставил учеников среднего
отделения писать сочинения. Такое честное и основательное преподавание
русского языка, в связи с составлением сочинений,
приносило громадную пользу ученикам по поступлении в семинарию:
сразу ученики могли излагать на бумаге свои мысли на заданные темы.
Церковный устав при мне преподавался по маленькому руководству, в
котором только и памятны были слова "аще, полиелей"; по такому
руководству нельзя было ничего понять и знать. Учитель Буйницкий
приносил в класс церковную книгу-"устав" и разъяснял, какие
каноны и тропари когда читать, и затем заставлял учеников
разыскивать эти каноны. Вообще учитель Буйницкий преподавал свои
предметы с усердием; его считали малоспособным благодаря его
заиканию; однако трудолюбием он достигал большего, чем
способные, но не желающие ничего делать. Православный катехизис и
латинский язык преподавали сначала Георгий Рождественский, а по
переводе его в Рыльское училище был назначен инспектор
Екатеринославского духовного училища иеромонах Виссарион. Это тоже
была очень светлая личность; он преподавал свой предмет с
особым усердием; говорил цветисто, но ясно, слова его так и
действовали прямо на душу. Человек был он в высшей степени
религиозный и своим преподаванием вносил в душу каждого это
чувство. Он возбуждал энергию в учениках подачею "Ле lосо" - это
означало, что ученик должен заявить письменно, на чье место в
разрядном списке он предъявляет право, и затем по письменной
задаче и устным ответам должен доказать, что больше знает того, на чье место
подается; и если он удовлетворял заявленному требованию, то повышался в
списке. Прослужив в м. Богуславе с 1856 г. по 1858 г., иеромонах
Виссарион был переведен профессором священного писания в
Черниговскую духовную семинарию. География преподавалась тоже не
плохо: ученики, кроме обыкновенных карт, изучали страны света по
так называвшимся тогда "слепым картам", где не было никаких
подписей городов и стран, что способствовало развитию соображения.
Смотритель училища, игумен Феодор, за отсутствием учителя,
преподавал иногда географию. Помню, что он, для точного понимания
формы земли, приносил в класс яйца, яблоки; объяснял положение
земли, форму ее и отношение к другим планетам, - а особенно к
солнцу, а после уроков все принесенное раздавал ученикам.
Преподавая арифметику, он приносил для практического преподавания
счеты, медные деньги по 1 и 2 коп., а после хорошо отвечавшим
ученикам дарил эти деньги. Латинский язык преподавали также очень
хорошо: много заставляли выучивать слов, так что к окончанию
курса ученики вполне достаточно для училища знали язык, хотя в
семинарии совсем почти его забывали. Но что не нравилось мне из
внутренней жизни училища, хотя этот недостаток был не только в
Богуславском училище, но и во всех духовных училищах, - это то,
что каждый ученик и учитель непременно имели "прозвище"; сами же
учителя ученика непременно окрестят какой-нибудь кличкой: "бабой,
телицей, гедзом", - и это прозвище пройдет с ним через все время
учения в училище. Смотритель о. Феодор серьезно преследовал
сочинителей этих прозвищ; но, вероятно, этот недостаток и
теперь еще не уничтожен.

Я могу сказать, что в квартире Буйницкого жилось нам хорошо.
Буйницкий даже настаивал, чтобы, после выучивания уроков,
ученики играли. Места свободного для игр было много; двор у нас
был большой, и мы играли в "войну", "мяч", яцурки". У Буйницкого
был лакей Янко, мальчик 16 лет; он был однодворец и получил
прозвище "лях"; он знал это свое прозвище, а потому сейчас же
принимался бить произносившего это слово. Жаловаться Буйницкому не
всегда было удобно, почему мы жаловались кухарке, а она, бывало,
так намнет ему чуба, что он нескоро забудет. Нам - 8 квартирантам
Буйницкого - было от 10 до 14 лет, и по одиночке Янко
мог побить каждого из нас; но были случаи, что мы ему отплачивали
вдвойне. Кухарка, по распоряжению Буйницкого, каждую субботу мыла
нам головы, чесала нас и давала белье; бани мы не знали, да и при
монастыре не было бани. Доктора постоянного при училище не было, а
если кто из учеников или учителей серьезно заболевал, то
приглашали из м. Богуслава доктора Садковского. Понятно, кто
приглашал, тот и платил, а иногда больной ученик, если мог,
пешком ходил к доктору с письмом от учителя, и доктор давал
ему рецепт. При мне в училище не было ни одного смертного случая.

В то время сечение розгами было одно из первых наказаний; более
слабые наказания были: стояние на коленях возле печки и последней
скамейки, которую всегда называли "камчаткою", надевание на
голову ослиных ушей, битье в щеки и тягание за волосы. Сечение
розгами было самое распространенное наказание, которое, по тому
времени и пониманию, считалось сильным средством для врачевания
учеников, не желавших или не могущих учиться. Замечательно, что
в то время существовало между учениками единство и общность
интересов: выдать товарища значило изменить всему классу, - а это
считалось великим преступлением в отношении товарищества и
самого принципа; а потому если кто из учеников и провинится в
чем-нибудь, ученики его ни за что не выдадут. Но тогда начальство
для открытия виновного начинает пороть 3-го, 6-го, 9-го, 12-го,
15-го, и т. д. Нарушение субординации, по принципам смотрителя
Феодора, считалось великим преступлением, как-то: неснятие шапки
пред учителем, неуважение каким либо знаком личности учителя,
произношение прозвища при проходе учителя; сечение одно искупляло
все такие грехи. Для этого несложного труда существовали ученики,
называемые "цензорами", которые избирались и утверждались начальством из
великовозрастных, по преимуществу "ослов" (плохих учеников); - по наукам
они были никуда не годны, но в сечении розгами вполне надежны. Цензора
принимались с особым удовольствием за свое занятие; оно льстило
их самолюбию, возвышало их пред учениками, давало право на
снисхождение начальства. Каждый ученик старался угодить им, и в
материальном отношении это было очень прибыльно. И
действительно, - приедут родители, привезут какой-нибудь гостинец,
так называемую "галду", - она почти целиком неслась к цензору; если
цензор сам не одолевал принесенного, то часть возвращал
принесшему, и тот, как милость, принимает эти остатки из рук
цензора. - Если какой-нибудь ученик утаивал галду, и цензор
узнавал об этом (у него были свои глаза и уши, так как от
беднейших учеников, не могших лично принесть что-нибудь, но
старавшихся заслужить его расположение "наушничанием", он все
знал), то ему достаточно было посмотреть только на утаившего
"косо, - и добрые товарищи угадывали последствия такого взгляда и
прямо говорили: "неси, брат, а то будет плохо." У цензора из
лужка были приготовлены всегда лозы разных величин, а на
некоторых на концах была прикреплена проволока, употреблявшаяся для
несговорчивых. Мало того, в плетении розог некоторые цензоры
достигали такого искусства, что, при сечении и ударах, лоза
свистит и "ляскает" так, что невольно подумаешь: "вот так
секут", а в действительности это был обман, и розга не
прикасается даже к телу. Значит, дружба с цензором приношение к
нему гостинцев вполне гарантировали ученика от сильных ударов
розог. Секли всех, - следовательно стыдиться кого-либо не было
надобности, так как каждый подлежал сечению: бывало не так
скажешь слово, не так ответишь на вопрос, засмеешься в
классе, - и сейчас слышится грозное "к розгам". А то было обычным
явлением, что учитель, придя в класс, первым делом смотрел
в эрратки: кто записан незнающим уроки по ведомостям, того и
пороли. Тогда в обычае было, что лучшие ученики выслушивали
худших; одним словом, каждый, придя в класс, шел к своему
аудитору, сдавал ему урок, а тот отмечал в эрратке.
разграфленной по дням, следующие отметки: "8ci1", "пе8cii",
"erravil". Все незнающие должны, до прихода учителя, уйти к углу,
к печке, и там на коленях ждать учителя, а вместе с тем и
сечения. Кроме того, незнающие урока должны были стоять на коленях
до конца уроков и, находясь возле печки или за печкой и за
скамьями без надзора учителя, играли в камешки и другие игры и
совсем не слушали, что рассказывает учитель. При таком хитром
сечении цензоров, мы, я повторяю, почти не боялись розог.
Иногда бывало так, что после сечения какой-нибудь шутник еще
состроит особую рожу учителю, все засмеются, а учитель грозно
крикнет: "чему смеются? - все к розгам!". И пошла всеобщая порка;
а первый проказник каждому выученному опять состроит какую-либо
гримасу, так что невольно рассмеешься, - и так весело пройдет
время, что не заметишь, как зазвонит желанный колокольчик. В
1857 г. прошла по училищу молва, что инспектора Ельчукова переводят
в Лубенское духовное училище, а к нам назначается инспектор
"грозный" Заушкевич из г. Умани. Хотя мы привыкли в розгам, и,
как я уже сказал, сечение для нас не особенно было тяжело, но
грозы боялись тем более, что имели глупость верить нелепым
слухам, будто бы Заушкевич засекал навеки, - под розгами
ученики умирали. Мы еще были детьми, хотелось жить, и потому слух о
назначении Заушкевича пришелся нам не по вкусу; но не нам было
рассуждать, и мы ждали грозы.

Инспектор Ельчуков преподавал церковную и русскую историю и
греческий язык. Человек он был холостой, добродушный, скромный,
серьезный; нужно сказать, что ученики не боялись его: преподавал
он свои предметы по тому времени превосходно, и ученики учились,
как могли. Правда, что и он сек, но все это производилось так
по-отечески, что не возбуждало никаких особенных жалоб в учениках.

Помню, что ученики даже злоупотребляли добротою и серьезностью
Ельчукова: вызовет, бывало, ученика, а тот и начнет читать
историю о Петре Великом и тут же переведет на молитвы. Скоро
слух о переводе Ельчукова оправдался, и мы проводили его из
училища с плачем. Помню, - в день выезда Ельчукова не было
классов, и все ученики собрались в училище и при выезде в рядах
но классам шли за повозкой и плакали, а Ельчуков, видя наш
плач, сам прослезился, на каждом шагу оборачивался к нам,
плакал, а мы навзрыд рыдали. Провели мы так его с версту за
училище, поцеловали каждый из учеников его в руки и простились
навеки. Во второй половине 60-х годов начало уже веять новым
духом; в педагогике стал господствующим взгляд, что розги - зло
для молодежи, что розги убивают все лучшие и дорогие нравственные
чувства, ожесточают ученика и делают из него не будущего честного
деятеля, а врага человечеству. Под влиянием такого взгляда,
высшее начальство уже преследовало грозных учителей и инспекторов,
воспрещало наказание учеников розгами. Когда наступили новые
времена и последовали даже распоряжения о смягчении наказаний, то в
числе учителей появилась молодежь, как например Иван
Константинович Максимович, Иван Семенович Левицкий, которые не
только стали избегать ежечасного сечения, но даже проповедовали
полное уничтожение розог, стали ученикам высших классов говорить
"вы". В это то переходное время, за жестокости в дух. училище в
г. Умани, Заушкевич был назначен инспектором Богуславского
училища. Помню, что пред приездом его стали мы собирать сведения о
личности его, характере, что ему не нравится, как и чем избегать
его гонений и наказаний; некоторые сведения мы получили. Вот эти
сведения: 1) называть нужно всегда его дядьком; 2) если кто из
учеников попался в его руки за какой-нибудь проступок, то
должен стараться уйти, потому что, придя в раздражение, он
выходил из себя, делался бешеным и в это время мог и убить; 3)
в классе сидеть смирно, не шуметь, слушать и, Боже сохрани, не
смеяться; 4) избегать встречи с ним, где бы то ни было, но в
крайности, при встрече, сворачивать далеко и избегать иметь при себе
какой-либо предмет кроме книги; 5) отвечать ему на вопросы по
возможности лаконично, волосы очень низко стричь, ходить чисто и
опрятно. Зная на первых порах эти несложные требования, мы
затаили дух и ждали грозы. О Заушкевиче у нас были сведения, что
он сам сечет, носит при себе всегда лозы, и лозы ужасные, бьет
без пощады, - вот это и страшило нас. Боялись его мы, а наши
цензора при нем совсем потеряли свой престиж, что было для
большинства так неутешительно. Узнав вполне привычки и характер
Заушкевича, мы ждали его с замиранием сердца. Помню, в конце
1858 года пошла по училищу весть, что ночью приехал Заушкевич.
Первый вопрос у каждого из нас был: "а видел Заушкевича,
каков он?". Теперь я хорошо помню его грозную фигуру, которая
никогда не забудется. Роста он был высокого, брюнет с небольшою
проседью, лице заросшее, с громадными баками; волоса стриг по
возможности низко. Одет был в черное поношенное пальто; на голове
был картуз с кокардой. Пошел Заушкевич в высшее отделение, -
и сейчас зазвучал его сильный, громкий голос. В обычае в то
время было, что новый наставник входил в класс в сопровождении
смотрителя, который указывал ученикам, что волею начальства
предстоящий пред вами господин N назначен учителем: слушайтесь
его, учитесь. Учитель в свою очередь говорил маленькую речь, и
на этом оканчивалось знакомство. Явка нового учителя была для нас
тем приятна, что в первый урок не было сечения; учитель говорил
что либо по своему предмету, а затем, уже в следующий урок все
входило в обычную колею. Заушкевич вошел в класс без
рекомендации, сразу стал спрашивать, как каждого фамилия; одного
ученика спросил: "как зовут твоего отца?". Тот ответил, а
Заушкевич сказал, "он мой товарищ, вместе окончили курс
семинарии. Скажи, чтобы, по приезде, зашел ко мне и привез овса".
Было написано учеником сейчас письмо отцу, - и овес
был доставлен. Заушкевич, осмотрев все ваши головы, многим
приказал остричься, а одному, имевшему очень длинные волоса,
приказал придти к нему, - он его сам острижет. Слыхали мы, что
значит стрижка Заушкевича; он, бывало, положит ученика на порог
двери и топором отрубит волоса. Парикмахер у нас был свой,
так - что злополучный ученик, сейчас после класса, остриг волосы и
явился к Заушкевичу совсем подстриженным, чем и предупредил
грозную стрижку. В действительности он не был таким грозным,
как передавали; правда, он требовал почти военной выправки в
сидении в классе; наблюдал, чтобы без нужды никто не вертелся и
сидел скромно. За шалости и незнание уроков Заушкевич приказывал
выйти на середину класса и бить поклоны, что было довольно
картинно. Заушкевич, как я упомянул, преподавал греческий язык
и даже в моем классе учредил внеклассные занятия бесплатно. Во
время этих классов Заушкекич разъяснял нам грамматические
правила греческого языка, репетировал в классе и вообще
употреблял все средства, чтобы ученики изучали и знали греческий
язык, как требовалось программою. Квартира Заушкевича как раз
находилась против училища, где теперь теплая монастырская церковь.
Он, бывало, выйдет из своей квартиры и, стоя под забором,
наблюдает, что и где ученики делают. Квартиры учеников были
расположены по скатам горы, и каждое движение ученика было видно
инспектору; если он, бывало, крикнет своим громким голосом,
или войдет в какую квартиру, то плохо приходилось виновному:
сейчас лоза пойдет по плечам бедного ученика. Недобрым показался
нам Дмитрий Матвеевич Заушкевич вот за что: летом, обыкновенно,
до его назначения, нам разрешали купаться в реке Роси днем, под
наблюдением помощника инспектора, несколько раз. Река Рось
каменистая: по берегу ее и на дне камень, вода чистая, здоровая и
по местам разной глубины. Рось возле монастыря имеет вид довольно
широкой реки, течет плавно, но быстро; до порогов и выше порогов
место нарочно было отведено для купанья учеников. Сначала с берега
было неглубоко, и там купались маленькие ученики от 9 до 12 лет,
где они начинали учиться плавать; выше же купались большие ученики
среднего отделения; а с камня, где глубина большая, там купались
ученики высшего отделения, хорошие пловцы. При мне не было случая,
чтобы кто-нибудь из учеников утонул в р. Роси, так как
позволялось купаться не иначе как под надзором инспектора или его
помощника. Но Заушкевич совсем не позволил нам купаться;
ученики, однажды, собравшись в классе, все единодушно просили его
разрешить купаться, но он сказал: "разрешаю в июле", т. е. во
время каникул. Ну и стали мы купаться тайно, а Заушкевич старался
ловить учеников на месте преступления, благодаря чему произошел
такой случай. Один ученик ночью в сапогах и в одном белье
побежал с товарищем купаться; товарищ был также только в
белье. Только что они разделись и начали купаться и плавать, как,
вероятно, плеск воды привлек к ним Заушкевича. Он, как гром,
загремел над ними: "вылезай - кто там!" Ученики голову в воду и
молчат, а он стоит над ними, (знали они, что он не будет
раздеваться). Он кричал, а они, пользуясь моментом, высовывали
головы из воды, чтобы подышать свежим воздухом, а после опять
в воду и молчали. Надоело ему над ними стоять, заметил он белье
учеников, взял его и пошел домой. Вышли они из воды, пришли
домой в том виде, как мать породила, понятно, шли уже в квартиру
не через двери, а через окна, надели новое белье и стали думать,
что делать далее. Белья не жаль было - можно было от него
отказаться, но Заушкевич взял сапоги, которые были у ученика
одни, значит, нельзя было пойти в класс, а денег не было, чтобы
купить новые. А ведь это не шутка: можно было надеяться получить
большое количество розог! Один из учеников думал-думал, как
пособить горю, и пришла ему счастливая мысль обратиться к кучеру
Заушкевича, не пособит ли он чем-нибудь ему. Заушкевич держал
пару прекрасных вороных лошадей, а кучер его в бедах помогал ученикам.
И вот, кое-как одевшись, пошел ученик в конюшню Заушкевича;
кучер был там - он к нему. - "Эй, Захар! - пособи, беда! - попался в
лапы к дядьке; купался, а он белье забрал", - и сунул ему
гривенник. Захар, подумав, взял гривенник, пошел в комнаты и
сейчас же вынес одежду и сапоги; оказалось, что Заушкевич,
придя домой, бросил белье в прихожей; горничная тайком передала
его кучеру, а кучер ученику; получив свою одежду, ученик, не
помня себя от радости, прибежал домой. "А что, - спросили
товарищи, - белье есть?". "И белье, и сапоги". Заушкевич после и не
вспоминал о белье, а ученики по-прежнему купались ночью, но только
ходили в одних рубахах, прятали их в кусты, и если приходил
Заушкевич, то, не найдя белья, шел далее. Иногда Заушкевич
проявлял свою жестокость по совершенно пустым делам. Помню я, 12
июня один мой товарищу Онуфрий К-ский был именинник; ученики по
приходе в класс стали его поздравлять; он имел в кармане
стручка гороху и стал раздавать ученикам. Естественно, каждый
кричал: "дай мне, дай мне", и подняли шум. Заушкевич, идя возле
класса, услыхал шум, послал ученика узнать, отчего шум в
среднем отделении, - тот донес, что ученик-именинник раздавал
стручки гороха. Вошел в класс Заушкевич страшно сердитый, "кто
именинник? Несчастный Онуфрий K-ский встал, а Заушкевич сказал:
"к розгам! дать ему 2 розги!" Но у Заушкевича все было наоборот:
если скажет 200 розог, то ученик доволен - т. к. дадут 2 или 3
розги, и прекратят, но если скажет дать одну или 2 розги, значит
"пропал человек. Жутко нам стало за именинника; когда бы стал
его цензор бить, это еще бы ничего; но подошел сам Заушкевич и
стал поправлять, и следы его ударов скоро отпечатлелись на теле
несчастного. Довольно сказать, что его замертво отнесли на квартиру,
и лежал он больной более месяца. Смотритель училища игумен
Феодор узнал об этом, лечил его и, говорят, серьезно напугал
Заушкевича, сказав ему, что при ухудшении в здоровья ученика донесет
начальству. Заушкевич струсил, но ученик начал поправляться, и
все прошло благополучно. С Заушкевичем была проделана одним
учеником Радзивиловским следующая шутка: Заушкевич не мог
слушать, если ученик нетвердо выговаривал греческие буквы "е" и
"ла". Радзивиловского за шалости и незнание уроков Заушкевич каждый
урок бил лозой, рукою, а иногда и сек. Надоела Радзивиловскому
такая внимательность Заушкевича. Однажды Заушкевич вызвал
Радзивиловского и кричит: "читай из Евангелия такую-то главу!"
Радзивиловский вместо твердого произношения умышленно читает по-гречески
"лего", а не "лэго", мы все знали ужасную ответственность
за это и выпучили глаза на Радзивиловского, не понимая, что он
думает и что будет с ним. Заушкевич крикнул: "как!"
Радзивиловский еще явственнее и протяжнее читает "лего". Мы
смотрим, а Заушкевич из-за стола бежит прямо к Радзивиловскому
с выпученными глазами и бешенством, и только что крикнул "как"
и хотел его схватить, как Радзивиловский обернул ловко листком и
нюхательным табаком засыпал ему глаза. Заушкевич остолбенел,
а мы все зашумели. У Заушкевича все лицо сделалось багрово; стал
он уходить из класса, а ученики - тот щипнет его, а тот укусит,
так что едва вышел он из класса. На другой день мы ждали грозы,
но он не вспомнил, а Радзивиловского больше не вызывал. В 1859
г., весною, Заушкевич оставил наше училище и перешел опять в
Уманское училище, где был его дом и где он привык исстари
служить. Выезжая, он не прощался с учениками и так внезапно выехал,
как и въехал.