Отправлено: 22.09.13 17:09. Заголовок: В. Крапивин. Журавленок и молнии

......

– У меня мама тоже добрая, – тихо отозвался Горька. – А отец, он… когда какой. Если настроение хорошее: "Айда, Горька, на рыбалку". Если что не так, скорее за ремень… Хорошо, если сгоряча за широкий возьмется, он только щелкает. А если всерьез, то как отстегнет узкий от портупеи… Знаешь, как режет…
Журка не знал.
Он этого никогда не испытывал.
Бывало в раннем дошкольном детстве, что мама хлопнет слегка и отправит в угол. Но чтобы по-настоящему, ремнем, Журка и представить не мог. Он бы, наверно, сошел с ума, если бы с ним сделали такое. Даже если в какой-нибудь книге Журка натыкался на рассказ о таком жутком наказании, он мучился и старался поскорее проскочить эти страницы. И потом всегда пропускал их, если перечитывал книгу. А Горька, ничего, говорит про такое спокойно. С печалью, но вроде бы без смущения.
Конечно, в темноте, ночью, когда рядом человек, с которым завязалась, кажется, первая ниточка дружбы, легче говорить откровенно. Видать, наболело у Горьки на душе, вот он и рассказывает. Но… нет, все равно не по себе от такого разговора. И чтобы изменить его, Журка спросил:
– Твой отец военный?
– Милиционер. Старшина… Он на ПМГ ездит. Машина такая с патрулем: передвижная милицейская группа.
– Бандитов ловит?
– Бывает, что и ловит, – равнодушно отозвался Горька.
– Это же опасно…
– Бывает и опасно, – все тем же голосом сказал Горька. – Один раз ему крепко вделали свинчаткой. Неделю лежал в больнице… Я в те дни был как вольная птица. Мама, если не при отце, меня зря не гоняет… – Он, видимо, спохватился и объяснил: – Рана-то не опасная была, только сотрясение, но не сильное… Ну что, спать будем, ага?

……

Дома Журка, не снимая грязных ботинок, прошел в свою комнату и бухнулся на диван. Лежал минут пятнадцать. Потом сжал зубы и заставил себя сесть за уроки. Открыл тетради и учебники. Даже начал писать упражнение по русскому. Но не смог. Лег на стол головой, охватил затылок и стал думать, что скажет отцу.
А может быть, ничего не говорить?
Нет, Журка знал, что не выдержит. Сколько горя накипело в душе за последние два часа. Жить дальше, будто ничего не случилось? Тут надо, чтобы нервы были, как стальные ванты на клиперах… Да и зачем притворяться?..
Только надо сказать спокойно: "Я думал, ты мне всегда правду говоришь, а ты…"
Или сразу? "Эх ты! Значит, родному отцу верить нельзя, да?" Нет, тогда сразу сорвешься на слезы. Они и так у самого горла… А в общем-то не все ли равно? Исправить ничего уже нельзя…
Отец пришел, когда за окнами темнело. Открыл дверь своим ключом. Щелкнул в большой комнате выключателем. Громко спросил:
– Ты дома?
– Дома, – полушепотом отозвался Журка.
– А чего сидишь, как мышь?
– Уроки учу…
– В темноте-то? В очкарики захотел?
Журка молча включил настольную лампу и стал ждать, когда отец войдет. Но тот не вошел. Шумно завозился в прихожей, расшнуровывая ботинки и натягивая тапочки. Потом сказал:
– У мамы опять был. К субботе точно выпишут.
"Это хорошо", – подумал Журка. Но это никак не спасало от беды, и он промолчал. Не дождавшись ответа, отец спросил:
– Из еды что имеется?
– То, что днем. На кухне…
Журка услышал, как отец загремел крышками кастрюль. Кажется, рассердился:
– Холодное же все! Разогреть не мог?
Журка поднялся. У него замерло в душе оттого, что близился неизбежный разговор. Холодно стало. Он дернул лопатками, коротко вздохнул и пошел к кухонной двери. Встал у косяка. Отец зажигал газ.
– Я не успел разогреть, – отчетливо сказал Журка.
– Ты что же, сам-то ничего не ел? – с хмурым удивлением спросил отец. Поставил на горелку сковородку и начал крошить на ней холодную вареную картошку.
– Нет, – отозвался Журка. – Мне было некогда.
Не оборачиваясь, отец спросил с добродушной насмешкой:
– Чем же это ты был занят? Небось, оставили после уроков двойку исправлять?
– Нет, – сказал Журка негромко, но с нажимом. – После уроков я был в том магазине… куда ты сдал книгу.
Равномерный стук ножа о сковородку на секунду прервался, и только. Застучав опять, отец небрежно спросил:
– В каком это магазине? Чего ты плетешь?
Но Журка уловил и сбой в стуке ножа, и неуверенность в отцовском голосе. На миг он пожалел отца. Но эта жалость тоже не могла ничего изменить. Журка помолчал и сказал устало:
– Не надо, папа. Там же фамилия записана в журнале…
Отец оставил в сковородке нож и повернулся. Выпрямился. Посмотрел на Журку – видно, что с усилием, – но через секунду сказал совсем легко, с усмешкой:
– Ну и что теперь?
Журка отвел глаза и горько проговорил:
– А я не знаю… Сам не понимаю, что теперь делать.
И подумал: "Вот и весь разговор. А что толку?"
Но разговор был не весь. Отец вдруг шагнул на Журку:
– Ну-ка, пойдем! Пойдем-пойдем…
Журка, вздрогнув, отступил, и они оказались в большой комнате.
– Смотри! – Отец показал на стоячее зеркало. – Оно было в магазине последнее! Я вытряхнул на него все до копейки! Нечем было заплатить грузчикам! Эти ребята поверили в долг до вечера… Где я должен был взять деньги?.. У тебя этих книг сотня, я выбрал самую ненужную, там одни чертежи да цифры! Ты же в ней все равно ни черта не смыслишь!
– Смыслю, – тихо отозвался Журка и не стал смотреть на зеркало. Вовсе там не одни цифры. И не в этом дело…
– А в чем? В чем?! – закричал отец, и Журка понял, что этим криком он нарочно распаляет себя, чтобы заглушить свой стыд. Чтобы получилось, будто не он, а Журка во всем виноват. Чтобы самому поверить в это до конца.
– Ты не знаешь… – проговорил Журка. – Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже!
– Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь!
Журка опять подумал, что все-все книги отдал бы за то, чтобы сейчас они с папой вдвоем жарили картошку и болтали о чем-нибудь веселом и пустяковом. Он даже чуть не сказал об этом, но было бесполезно. Отец стоял какой-то встрепанный. Чужой. На широких побледневших скулах выступили черные точки. Это были крупинки пороха: в детстве у отца взорвалась самодельная ракета, и порошинки навсегда въелись в кожу…
– Вбил себе в голову всякий бред! – продолжал отец. – Нахимов!.. Из-за одной заплесневелой книжонки поднял крик!
– Это ты кричишь! – сказал Журка. – Сам продал, а теперь кричишь… Я ведь спрашивал, а ты сказал "не брал"!
– Да! Потому что связываться не хотел! Потому что знаю, какой бы ты поднял визг! Тебе что! На все наплевать! Мать в больнице, денег ни гроша, а ты… Вырастили детку! Двенадцати годов нет, а уже такой собственник! Куркуль…
– А ты вор, – сказал Журка.

Он сразу ужаснулся. Никогда-никогда в жизни он ни маме, ни отцу не говорил ничего подобного. Просто в голову не могло прийти такое. И сейчас ему показалось, что эти слова что-то раскололи в его жизни. И в жизни отца…
"Папочка, прости!" – хотел крикнуть он, только не смог выдавить ни словечка.
А через несколько секунд страх ослабел, и вернулась обида. Словно Журка скользнул с одной волны и его подняла другая. Потому что никуда не денешься – был магазин, была та минута, когда он, Журка, убито смотрел на затоптанный пол с зеленым фантиком, а все смотрели на него…
И все же он чувствовал, что сейчас опять случилось непоправимое. Опять ударила неслышная молния.
Не мигая, Журка глядел на отца. А тот замер будто от заклинания. Только черные точки стали еще заметнее на побелевших скулах. И так было, кажется, долго. Вдруг отец сказал с яростным удивлением:
– Ах ты… – И, взмахнув рукой, качнулся к Журке. Журка закрыл глаза. Но ничего не случилось.
Журка опять посмотрел на отца. Тот стоял теперь прямой, со сжатыми губами и мерил сына медленным взглядом. У него были глаза с огромными – не черными, а какими-то красноватыми, похожими на темные вишни зрачками. Как ни странно, в этих зрачках мелькнула радость. И Журка чуткими, натянутыми почти до разрыва нервами тут же уловил причину этой радости. Отец теперь мог считать себя правым во всем! Подумаешь, какая-то книжка! Стоит ли о ней помнить, когда сын посмел сказать такое!
Отец проглотил слюну, и по горлу у него прошелся тугой кадык. Ровным голосом отец произнес:
– Докатились… Мой папаша меня за это удавил бы на месте… Ну ладно, ты не очень виноват, виновато домашнее воспитаньице. Это еще не поздно поправить.
Он зачем-то сходил в коридор и щелкнул замком. Вернулся, задернул штору. Ослабевший и отчаявшийся Журка следил за ним, не двигаясь. Отец встал посреди комнаты, приподнял на животе свитер и деловито потянул из брючных петель пояс.
Пояс тянулся медленно, он оказался очень длинным. Он был сплетен из разноцветных проводков. Красный проводок на самом конце лопнул и шевелился как живой. "Будто жало", – механически подумал Журка. И вдруг ахнул про себя: понял, что это, кажется, по правде.
Он заметался в душе, но не шевельнулся. Если броситься куда-то, постараться убежать, если даже просто крикнуть "не надо", значит, показать, будто он поверил. Поверил, что это в самом деле может случиться с ним, с Журкой. А поверить в такой ужас было невозможно, лучше смерть.
Отец, глядя в сторону, сложил пояс пополам и деревянно сказал:
– Ну, чего стоишь? Сам до этого достукался. Снимай, что полагается, и иди сюда.
У Журки от стыда заложило уши. Он криво улыбнулся дрогнувшим ртом и проговорил:
– Еще чего…
– Если будешь ерепениться – получишь вдвое, – скучным голосом предупредил отец.
– Еще чего… – опять слабым голосом отозвался Журка.
Отец широко шагнул к нему, схватил, поднял, сжал под мышкой. Часто дыша, начал рвать на нем пуговицы школьной формы…
Тогда силы вернулись к Журке. Он рванулся. Он задергал руками и ногами. Закричал:
– Ты что! Не надо! Не смей!.. Ты с ума сошел! Не имеешь права!
Отец молчал. Он стискивал Журку, будто в капкане, а пальцы у него были быстрые и стальные.
– Я маме скажу! – кричал Журка. – Я… в детский дом уйду! Пусти! Я в окно!.. Не смей!..
На миг он увидел себя в зеркале – расхлюстанного, с широким черным ртом, бьющегося так, что ноги превратились в размазанную по воздуху полосу. Было уже все равно, и Журка заорал:
– Пусти! Гад! Пусти! Гад!
И кричал эти слова, пока в своей комнате не ткнулся лицом в жесткую обшивку тахты. Отец швырнул его, сжал в кулаке его тонкие запястья и этим же кулаком уперся ему в поясницу. Словно поставили на Журку заостренный снизу телеграфный столб.
Чтобы выбраться из-под этого столба, Журка задергал ногами и тут же ощутил невыносимо режущий удар. Он отчаянно вскрикнул. Зажмурился, ожидая следующего удара – и в тот же миг понял, что кричать нельзя. И новую боль встретил молча.
Он закусил губу так, что солоно стало во рту. Нельзя кричать. Нельзя, нельзя, нельзя! Конечно, отец сильнее: он может скрутить, скомкать Журку, может исхлестать. А пусть попробует выжать хоть слабенький стон! Ну?! Домашнее воспитание? Не можешь, зверюга!
Журка молчал, это была его последняя гордость. Багровые вспышки боли нахлестывали одна за другой, и он сам поражался, как может молча выносить эту боль. Но знал, что будет молчать, пока помнит себя. И когда стало совсем выше сил, подумал: "Хоть бы потерять сознание…"
В этот миг все кончилось. Отец ушел, грохнув дверью.
Журка лежал с минуту, изнемогая от боли, ожидая, когда она хоть немножко откатит, отпустит его. Потом вскочил…
В перекошенной, кое-как застегнутой на редкие пуговицы форме он подошел к двери и грянул по ней ногой – чтобы вырваться, крикнуть отцу, как он его ненавидит, расколотить ненавистное зеркало и разнести все вокруг!
Дверь была заперта. Журка плюнул на нее красной слюной и снова размахнулся ногой… И вдруг подумал: "К чему это?"
Ну, крикнет, ну, разобьет. А потом? Что делать, как жить? Вместе с отцом? Вдвоем?
Жить вместе после того, что было?
Журка неторопливо и плотно засунул в дверную скобу ножку стула. Пусть попробует войти, если вздумает! Потом он, морщась от боли, влез на подоконник и стал отдирать полосы лейкопластыря, которыми мама уже закупорила окно на зиму. Отодрал, бросил на пол и тут заметил в углу притихшего, видимо, перепуганного Федота.
– Котик ты мой, – сказал Журка. Сполз с подоконника и, беззвучно плача, наклонился над Федотом. Это было здесь единственное родное существо. И оставлять его Журка не имел права.
Он вытряхнул на пол из портфеля учебники, скрутил из полос лейкопластыря шпагат и привязал его к ручке портфеля – как ремень походной сумки. В эту "вьючную суму" он посадил Федота. Кот не сопротивлялся.
– Ты потерпи, миленький, – всхлипнув, сказал Журка и надел портфель через плечо. Потом отворил окно, достал из-за шкафа специальную длинную палку с крючком, подтянул ею с тополя веревку. Взял веревку в зубы и выбрался через подоконник на карниз.
Стояли серовато-синие сумерки. Моросило. Сырой воздух охватил Журку, и он сразу понял, как холодно будет без плотной осенней куртки и без шапки. Но наплевать!
Журка плотно взял веревку повыше узлов, а пояс надевать не стал. Лишняя возня – лишняя боль. Он примерился для прыжка. Прыгать с Федотом на боку будет труднее… Ладно, он все равно прыгнет! Не в этом дело…
А в чем? Почему он замер?
Потому что понял вдруг, как это дико. Он уходит из дома, из своего, родного. И не просто уходит, а как беглец. И не знает нисколечко, какая дальше у него будет жизнь. Еле стоит на такой высоте, в зябких сумерках, на узкой кирпичной кромке…
"Мир такой просторный для всех, – вспомнилось ему, – большой и зеленый, а нам некуда идти…"

В эту сторону пойдешь —
Горе и боль,
В ту сторону пойдешь —
Черная пустота.
И мы бредем, бредем по самой кромке…
«Куда же нам идти?..»

"К Ромке!" – неслышно отдалась под ним пустота. Словно кто-то снизу шепотом подсказал эту рифму. Такую простую и ясную мысль…
"А что? – подумал Журка. – Головой вперед, и все".
Вот тогда забегает отец!.. Что он скажет людям, которые соберутся внизу? И что скажет маме?..
Да, но мама-то не виновата. И у нее уже никогда не будет никого другого вместо Журки. Он же не маленький, знает, что из-за этого она сейчас и в больнице… Да и Федота жалко – тоже грохнется. Хотя его можно оставить на подоконнике… Но… если по правде говорить, такие мысли не всерьез.
А если все-таки всерьез?
Страшно, что ли? Нет, после того, что было, не очень страшно. Но зачем? Если бы знать, что после нашей жизни есть еще другой мир и там ждут тебя те, кого ты любил… Но такого мира нет. И Ромки нет… Ромка есть здесь – в памяти у Журки. Пока Журка живой.
Значит, надо быть живым…
Журка толкнулся и перелетел в развилку тополя.

Спускаться по стволу было трудно. Мешала боль. Мешал портфель с Федотом и суконная одежда, срывались жесткие подошвы ботинок. Это не летом… В метре от земли ботинки сорвались так неожиданно, что Журка полетел на землю. Вернее, в слякоть.
Он упал на четвереньки и крепко заляпал брюки, ладони и лицо. Зато Федот ничуть не пострадал. При свете от нижних окон Журка попробовал счистить грязь. Но как ее счистишь? Он взял портфель с Федотом под мышку и, вздрагивая, переглатывая слезы и боль, вышел на улицу.
Фонари горели неярко, прохожих было мало. Никто не остановился, не спросил, куда идет без пальто и шапки заляпанный грязью мальчишка с таким странным багажом. Видно, у каждого встречного хватало своих дел и беспокойств.

......

 Отправлено: 02.10.13 13:52. Заголовок: SS пишет: боюсь, Ли..

SS пишет:

цитата:

боюсь, Лина, что такими откровениями ты разозлишь наш основной контингент.

Зря боишься. Пороть тоже правильно надо. Чтобы ребёнок понял за что, а не просто отлупить, да и всё. Порка - средство, а цель - воспитание.
LinaV пишет:

цитата:

Наконец хозяин гончарных мастерских, толстый и добродушный дядюшка Пакси Ту, сказал, что готов усыновить сироту Кки, а уж после этого можно будет поступить по-отцовски и выдать негоднику всё, что он заслужил.

Я думаю, что сиротка, получив отца, получит не только порку, но и много хорошего.

 Отправлено: 03.10.13 17:03. Заголовок: А дело случилось так..

А дело случилось такое. В прошлом году, за неделю до Ильина дня, Фрол предложил приятелям:
— Пойдем русалок наблюдать. А то скоро купанью конец, так и не поглядим.
«Наблюдать русалок» — это и значило подглядывать за девчонками у моря.
Пошли, кроме Фрола, Макарка, Ибрагимка, Федюня да еще двое ребят — не из постоянной компании Боцманского погребка, но знакомые. Просился и Савушка, да его не взяли.
Семилетний Савушка, оставшись посреди пустого двора, заревел. Вышла мать. Пожалела:
— Это почему же они, окаянные, без тебя пошли куда-то? Раньше всегда брали.
— Говорят, дорога дальняя. И говорят еще: «Рано тебе на русалок глядеть».
— Чего-чего?! — Матери, видать, про «русалочьи игры» было известно. — Ну-ка, говори толком!
Савушке бы смолчать да выкрутиться как-нибудь, а он от великой досады на «изменщика» Федюню (пускай знает, как бросать брата!) выложил ребячьи планы во всех подробностях. И не только матери, но и деду, который вышел и присел с трубкой на порог своей пристройки.
Мать всплеснула руками.
— Отец, ты только послушай! Вырос на нашу голову охальник! Ты уж его проучи за такое бесстыдство! — Это она о Федюне, конечно.
— А чего ж… Оно как водится… — покивал тот, окутавшись дымом. О взглядах знаменитого Пирогова на воспитание он не слыхал, но свои собственные взгляды у него были похожие.
Докуривши трубку, Евсей Данилыч не поленился, сходил на ближний косогор, где росли несколько одичавших вишен, и срезал подходящую для такого дела ветку. А после того опять сел на пороге — терпеливо поджидать старшего внука. Савушка между тем томился в доме, убеждая себя, что не сделал ничего худого: правду же сказал!
Когда Федюня наконец появился на дворе, дед спросил с ненастоящей ласкою:
— Ну-ка, сказывай, юнга, где гулял?.. Только не вздумай врать, мне и без того все ведомо.
Федюня сразу понял: и вправду «ведомо». Обмяк и хныкнул:
— А чего… Я и не хотел… Все пошли, и я пошел…
— У «всех» свои тятьки и деды, а у тебя — я. Потому — идем со мною.
И обмякший Федюня безропотно поплелся за дедом в его конуру. Тот пропустил его вперед, а Савушке (которого ноги против воли привели сюда же) велел с порога:
— Пока обожди тут.
Дощатая дверь неплотно прикрылась, и вскоре за ней прорезались несколько коротких воплей. Затем Федюня, придерживая штаны, вылетел на двор, мокрыми глазами яростно чиркнул по брату и умчался за дровяной сарайчик. Дед же с прежней ласкою поманил корявым пальцем присевшего от перепуга Савушку:
— Ступай теперь ты…
— Зачем?! За что меня-то?!
— А за ябеду, — охотно пояснил Евсей Данилыч, под мышки внося Савушку через порог. — Ябеда, она последнее дело. Зачем на Федора сказал?
— А ежели он худое задумал! — слабо брыкался бедный Савушка.
— Ежели худое, ты ему и скажи: не делай так. А к старшим да к начальником с жалобой идти, это срам, — разъяснял дед, садясь на топчан и ставя несчастного Савушку между колен. — Когда будешь матросом, товарищи тебе такого сроду не простят…
— Не буду я матросом!
— А кем же еще будешь? У нашего брата иной дороги не бывает. Потому и понятие должон иметь с малых лет. Ну-кось, расчиняй гудзики…
Уложивши младшего внука животом на здоровое, левое колено, Евсей Данилыч трижды отмерил ему «вишневую порцию» (не шибко, но чтобы все-таки ощутил). И велел воющему Савушке:
— Цыц!.. А теперь иди, проси прощенья у брата.
— Не буду!
— Неужто не будешь?
— Ай! Буду! Буду!.. Да ведь он не простит!
— А коли не простит, приходи ко мне сызнова. Непрощенному положено вдвое…
Конечно, Федюня простил глупого Савушку. Куда его девать: брат же, да и ябеду свою сделал не от злобы, а по неразумению. Малой еще…
Скоро они лежали рядышком на черепичной кровле сарайчика и согласно дышали, переживая недавнее. Солнце жалеючи грело сквозь холщовые штаны пострадавшие места. Обиды на деда не было. Потому что, по правде говоря, оба получили за дело.

Это оттуда же: "Давно закончилась осада..." Крапивина. Перенесла, как смогла. Извините, если что-то получится не так...

 Отправлено: 03.10.13 17:03. Заголовок: Крапивин "Давно ..

Крапивин "Давно закончилась осада..."

— Наконец-то!.. Силы небесные, на кого ты похож! Где ты был?!
Вот ведь одно невезенье за другим: Тё-Таня уже дома!
— Я гулял…
— Я понимаю, что не уроки учил! Где ты гулял и почему до такого времени?
— В войну играли. Потом Женю проводил… Я разве виноват, что солнце садится в одну минуту? — сказал Коля тетушке. А себе мстительно добавил: «Вот тебе твоя дурацкая трусость. Сейчас расплачивайся…» И почуял, что расплата, кажется, и правда не за горами. Потому что Татьяна Фаддеевна смотрела странно. Очень странно.
— Значит, виновато солнце?
— Ну… не только. Я тоже виноват… — На всякий случай он решил не ершиться (к тому же ведь и вправду виноват). — Тё-Таня, я впредь буду внимательней следить за временем…
— Полагаю, ты станешь очень внимательным… после того примерного наказания, которое получишь сегодня. Потому что у меня кончилось последнее терпение.
У Коли охнуло под сердцем. Или под печенкой, не разберешь. «Вот оно… Достукался». И главное, не было ни сил, ни слов для противодействия. Только все более, как тяжелая жидкость, наливалась в него виноватость. «Так тебе и надо!.. Может, хоть это выбьет из тебя наконец всю твою трусость!»
— Ты слышал, что я сказала?
— Да, — грустно отозвался он. И попытался спрятать обмирание за последней капелькой юмора: — Вы, верно, опять про метод Пирогова?
— К сожалению, нет. Я поняла, что у меня не поднимется рука… Я просила научить тебя уму-разуму Бориса Петровича, но он почему-то отказался…
— Ну и правильно! — вскинулся Коля. — Разве он имеет право? Он же все-таки не родственник!
— Что значит «все-таки»?!
— Ну… то и значит. А как же вы собираетесь… учить меня уму-разуму?
— Как скверного и упрямого мальчишку, которого, к сожалению, некому выдрать! Ты будешь два часа стоять в углу! На коленях!.. — Видимо, тетушка совсем недавно придумала этот метод воспитания и теперь вдохновлялась на ходу. Добавляла подробности: — Да! И не просто так, а на сухом горохе. Голыми коленями… Как ленивый и непослушный деревенский школьник.
Это был все-таки не «метод Пирогова»! В облегченной Колиной душе опять шевельнулась искорка смеха.
— У нас же нет гороха.
— Есть у Лизаветы Марковны. Ты пойдешь к ней и попросишь две горсти. И скажешь, зачем. Пусть она и Саша знают, чего ты добился своим поведением.
Этого еще не хватало! Вот стыд-то!
— Тё-Таня! Лучше уж не на горохе! Лучше… вот на этом! — Коля полез в карман когда-то новеньких, а теперь уже обтрепанных штанов (они уже не застегивались под коленками, потому что «гудзики» отлетали, сколько тетушка ни пришивала). Нащупал горстку пуль — круглых и «минек». Протянул на ладони.
Татьяна Фаддеевна возвела брови.
— Разве это лучше, чем горох?
— Ничуть не лучше, даже больнее. Но зато… как-то достойнее. Будто расстрел вместо повешенья…
У тетушки дрогнули губы. Она зажала поехавшую улыбку и отвернулась.
— Ты… совершенно несносное создание… На сегодня ты лишаешься ужина! Умывайся и немедленно марш в постель. Никакого чтения, никаких игр. Саше я скажу, чтобы не приходила. Будешь лежать и размышлять о том, как исправиться…
— Но еще же только девятый час!
— Предпочитаешь стояние в углу?
Коля засопел и стал стягивать сапожки.
— Что у тебя с чулками? Почему опять дыры на пятках?
— Я, что ли, нарочно их дырявлю? Если хотите, могу босиком гулять. Многие уже так гуляют…
— Твоя деградация идет с нарастающей скоростью, — скорбно сообщила Татьяна Фаддеевна. Известно тебе, что такое деградация?
— Известно… — буркнул Коля. — Воды-то хотя бы можно попить?
— Можно. И немедленно стели постель. А я ухожу к и вернусь после полуночи.
— Надеюсь, доктор проводит? — дернуло за язык Колю.
— Ты глупый мальчишка! Я иду к Лизавете Марковне. Она хочет научить меня новому сложному пасьянсу. Вернее, гаданию… А ты… надеюсь, для человека, который болтается в темноте по улицам, не будет казаться страшным провести вечер одному в собственном доме?
— Ни в малейшей степени, — тем же тоном отозвался Коля. После уличных страхов собственный дом ему и в самом деле казался безопасным. Так что напрасно тетушка думает, будто одиночество станет для него дополнительным наказанием.
Когда он лег, Татьяна Фаддеевна задула на столе лампу.
— Оставить в моей комнате свет?
— Как хотите, — самым безразличным тоном отозвался Коля.
Она оставила. И ушла, сухо сказав «покойной ночи». Щелкнул на двери внутренний замок новейшей английской конструкции. Коля натянул до носа одеяло и стал смотреть в потолок. И думать о всем случившемся.
Что же все-таки делать-то?
Почему он такой трус?
Так невозможно жить дальше. Уже и мальчишки догадываются и, скорее всего, знает про его страхи и Саша. Сколько же можно так существовать? До старости, что ли?.. А как вылечиться?
В глубине души Коля даже сожалел, что тетушка не решилась, а доктор отказался применить крайние меры. Может быть полноценная вздрючка выбила бы из него всю недостойную мужчины боязливость? В конце концов, не зря же придуманы наказания… И ведь именно из-за своего дурацкого страха оно слишком поздно пришел домой!
«Сейчас ты получишь то, что заслужил», — мрачно пообещал себе Коля. Встал с постели. В углу под горящей лампадкой разложил на половицах пули — близко друг другу, двумя аккуратными блинчиками, под оба колена.
«Будешь стоять два часа!»
Он опустился коленями на пули, поддернув ночную рубашку… О-о-ой! Какие там два часа! И двух минут не выдержишь! Лучше бы уж прут, им хоть быстро… Свинцовые зубы безжалостно вгрызлись в коленные чашечки. «Стой, негодяй! Сам виноват!..» Но терпеть не было сил. Коля вскочил. Впившиеся в кожу пули отвалились и застучали об пол. В глазах стало сыро… И сделалось вдруг очень стыдно. Потому что увидел себя как бы со стороны. Съеженного, в рубахе до щиколоток, изъеденного, как морским червем, страхами всех сортов и размеров… До чего же это глупо! Разве стоянием на коленях изменишь свой характер? И битьем не изменишь…

Потом, если получится? 2-й отрывок вышлю. LaNa

 Отправлено: 03.10.13 17:12. Заголовок: Спасибо, LaNa! Вы, е..

Спасибо, LaNa! Вы, если хотите зарегистрироваться, то в посте поставьте флажок соответствующий, а то могут быть задержки с премодерацией - модераторы постоянно на форуме не сидят . А 6-7-го, боюсь, я вообще не смогу выходить. Днюху будем отмечать со Светкой

 Отправлено: 03.10.13 17:19. Заголовок: LaNa пишет: Почему ..

LaNa пишет:

цитата:

Почему он такой трус? Так невозможно жить дальше. Уже и мальчишки догадываются и, скорее всего, знает про его страхи и Саша. Сколько же можно так существовать? До старости, что ли?.. А как вылечиться? В глубине души Коля даже сожалел, что тетушка не решилась, а доктор отказался применить крайние меры. Может быть полноценная вздрючка выбила бы из него всю недостойную мужчины боязливость? В конце концов, не зря же придуманы наказания… И ведь именно из-за своего дурацкого страха оно слишком поздно пришел домой! «Сейчас ты получишь то, что заслужил», — мрачно пообещал себе Коля. Встал с постели. В углу под горящей лампадкой разложил на половицах пули — близко друг другу, двумя аккуратными блинчиками, под оба колена. «Будешь стоять два часа!» Он опустился коленями на пули, поддернув ночную рубашку… О-о-ой! Какие там два часа! И двух минут не выдержишь! Лучше бы уж прут, им хоть быстро… Свинцовые зубы безжалостно вгрызлись в коленные чашечки. «Стой, негодяй! Сам виноват!..» Но терпеть не было сил. Коля вскочил. Впившиеся в кожу пули отвалились и застучали об пол. В глазах стало сыро… И сделалось вдруг очень стыдно. Потому что увидел себя как бы со стороны. Съеженного, в рубахе до щиколоток, изъеденного, как морским червем, страхами всех сортов и размеров… До чего же это глупо! Разве стоянием на коленях изменишь свой характер? И битьем не изменишь…

Может быть, наказание и нужно для того,чтобы такого "самоедства" не было? Чувствует мальчик себя полным ничтожеством, а это хуже любой порки или стояния на "пульках".

 Отправлено: 04.10.13 07:20. Заголовок: Спасибо LaNa. Ну и К..

Спасибо LaNa. Ну и Крапивин! Окончательно стал тематическим писателем. Как вам: Мутный Ян, Wes, Беляков, Пискулюс, Шпеллер, Века, ... , Кпапивин?

LaNa пишет:

цитата:

Вы, верно, опять про метод Пирогова?

По моему, он возводит на Пирогова напраслину. Последний вроде бы не был пропагандистом порки, он только писал, что если детей начали сечь дома, то они и в школе другого языка не поймут.

LaNa пишет:

цитата:

к старшим да к начальником с жалобой идти, это срам

Очень интересно. Что же это получается? наказал провинившегося, наказал информатора. Какой же смысл тогда в этом наказании, если мальчик будет все равно уверен в своей безнаказанности, т.к. знает. что никто на него стучать не будет?

 Отправлено: 04.10.13 13:16. Заголовок: Я думаю, Крапивин о-..

Я думаю, Крапивин о-очень бы удивился, узнав, куда его записали. Но у него, действительно, практически в каждом произведении что-нибудь эдакое... Хотя его самого никогда в детстве не пороли, судя по его воспоминаниям.

 Отправлено: 04.10.13 13:33. Заголовок: SS пишет: Какой же ..

SS пишет:

цитата:

Какой же смысл тогда в этом наказании, если мальчик будет все равно уверен в своей безнаказанности, т.к. знает. что никто на него стучать не будет?

Не обязательно же, чтобы кто-то "настучал" из детей. Взрослым "стучать" на поведение детей не запрещается, да и часто "само как-то всплывает". А ощущения безнаказанности не должно быть в принципе у человека. Именно оно часто ведёт к воровству, к подлости, к предательству и другим самым отвратительным последствиям.

 Отправлено: 07.10.13 04:36. Заголовок: В.П. Крапивин "Т..

В.П. Крапивин "Тополята"


***
— Оно окончательно лопнуло у меня, — сообщила мама. Открыла хлипкий фанерный шкаф и достала плетеный ремешок с узорчатой пряжкой. Тот, которым подпоясывала нарядное вязаное платье. — Снимай штаны…
Раньше такого не случалось. Бывали шлепки, но чтобы вот так… Ну и ладно! Когда-нибудь такое случается с каждым. Это Виталя однажды объяснил ребятам. Они в дворницкой обсуждали печальный случай с братьями Лампионовыми. Их папа, проректор Торгового института, застал Игоря и Витю за компьютером, когда те на специальном сайте разглядывали весьма раздетых красавиц.
— Я ему о правах человека, а он… — угрюмо пожаловался Игорь. Без стеснения. Люди все были свои.
— Ко всему надо подходить философски, — сказал Виталя. Игорь, видимо, знал, что такое «философски», а Витя, трогая поясницу, спросил:
— Это как?
— С пониманием законов природы и общества. По этим законам почти каждый хомо сапиенс в детстве хотя бы раз получает крепкую трепку, без того не проживешь. Иначе жизненный опыт останется неполным…
Тенькин жизненный опыт ожидала полнота.
— Я жду, — ровным голосом напомнила мама. И сложила ремешок вдвое.
Ну, что же. Все-таки это не самое страшное: ни слез, ни ювеналки… Тенька шевельнул плечами. Лямки упали с плеч, похожие на мешок штаны съехали до пола. Тенька переступил через них. Одернул майку, взялся за резинку плавок, глянул исподлобья:
— Их, что ли, тоже?
— А как же, — сухо сказала мама.
Ладно, пусть… Сильно лупить все равно не станет. И большого смущения не было. Подумаешь, не видала его, что ли, мама без штанов!
Тенька кивнул на дверь комнатки, в которой стояла раскладушка:
— Пойдем туда…
— Это зачем?
— Тут все видно в окошко со двора…
— И пусть видят!
— Да? А если кто-нибудь наябедничает ювенальщицам? Те скажут, что ты издеваешься над ребенком. И вот тогда уж меня точно в приют…

***
Теньке мама заявила категорически:
— Не вздумай соваться на Косу! С тебя только вчера бинт сняли.
Тенька сказал:
— Все равно пойду. Можешь выдрать как сидорову козу…
— Заранее? Или потом?
— Лучше потом…
— Хорошо… К ужину чтобы был дома!
— Мам, я тебя люблю!
— Убирайся…

***
— Прогони из себя… всякую кислость. Пора подыматься.
— Я теперь… да… А то Эсфирь Львовна пообещала: «Если не вылезешь из унылости, сорву за окном крапиву и выдеру. Старательно и по-матерински».
— Не бойся, — утешил Тенька. — Если по-матерински, это терпимо. Даже полезно.

 Отправлено: 07.10.13 05:51. Заголовок: Спасибо, Лина! Lina..

Спасибо, Лина!

LinaV пишет:

цитата:

почти каждый хомо сапиенс в детстве хотя бы раз получает крепкую трепку

Что то Крапивин не в теме, особенно если учитывать год выхода книги (2011). Хотя, если включать в понятие трепки избиение другими детьми, это больлше похоже на правду.

 Отправлено: 07.10.13 06:16. Заголовок: Немного посмотрел те..

Немного посмотрел текст вокруг этого фрагмента. Оказывается, Тенька - образец благородства! Социальные работники назвали его маму нехорошим словом, оттого у него и возник с ними конфликт, за который его хотят наказать. Если он скажет об истинной причине конфликта матери, это избавит его от порки, но он решает пожертвовать собой и не говорит, потому что не хочет чтобы она расстроилась и плакала!

 Отправлено: 18.10.13 17:42. Заголовок: Крапивин "Струна..

Крапивин "Струна и люстра". Это повесть о крапивинском отряде "Каравелла"

Никто в походе или на водной станции не пойдет купаться без разрешения. Был только один случай, еще в семидесятых годах, когда недавно принятый в отряд мальчишка во время плавания на дальнее озеро улизнул в сторонку и побултыхался у берега. Его не ругали, не прорабатывали. Только спросили:
– Ты же знал, что нельзя ?
– А чё… Я маленько… Там же неглубоко…
К нему приставили на всякий случай дежурного, а вернувшись из похода, отвели к родителям:
– Извините, но отряд не может отвечать за человека, которому не доверяет. И который не доверяет нам…
Мама и папа заохали. Папа предложил самый простой вариант:
– Давайте я его выпорю, и он все поймет, а вы возьмете его обратно. А если он что-то опять, я его снова…
Ну, как объяснить такому папе, что на угрозе быть выпоротым доверие не рождается?
– Не трогайте его, пожалуйста. Пусть пока поживет без нас, подумает. И, если что-то поймет, пусть приходит осенью.
Осенью мальчик не пришел. Боюсь, что папаша все же не внял нашему совету и применил к сыну «испытанный способ». А это, как правило, никогда не приводило к добру. Ребята, которых дома регулярно воспитывали ремнем, не часто удерживались в «Каравелле». Это и понятно. Они ведь приходили в отряд с опытом своей жизни в семье, а опыт, основанный на постоянном страхе унижения и боли, отнюдь не помогает вписаться в нормальный коллектив. Впрочем, бывали исключения. Однако они тоже не приносили полного благополучия. Знаю, как один мальчишка замахнулся стулом на «поддатого» отца: «Не смей больше трогать ни брата, ни меня!» Папочка сник. Но о победе говорить не решаюсь: вскоре отец ушел из семьи. Братья вздохнули с облегчением, а мать, говорят, страдала…
А вот еще один давний пример – из истории вполне «благополучного» семейства. Один третьеклассник (назову его Стасиком), казался самым аккуратным, дисциплинированным, старательным среди новичков. Записался он в сентябре. А в октябре стали происходить странные события: начали исчезать в отряде вещи. Карманная кинокамера, фотоаппарат «Зенит», всякие мелочи и наконец пневматическое ружье из запертого и неумело вскрытого шкафа. Когда дело коснулось оружия, пришлось заявить в милицию. Мы были уверены, что все это – результат «войны», которую постоянно вели с отрядом компании окрестной шпаны. Так оно в общем-то и было, но «непосредственным исполнителем» оказался Стасик. Шпана умело и незаметно прибрала его к рукам, выведала, что излишне доверчивые «отрядники» не очень следят за имуществом, и проинструктировала, как этим имуществом овладеть. Для опытного участкового не составило труда разобраться «кто, что и где», когда стало известно про аппарат, который «маленький мальчик принес большим мальчишкам»…
Для меня это было большим (хотя, увы, не первым) потрясением. Не мог поверить, что такое вот симпатичное существо в белых гольфиках и с новеньким красным галстуком (только что приняли в пионеры) могло обворовывать тех, с кем рядом играл, учился фехтовальному бою, отдавал салют отрядному знамени! Мелькнуло даже в голове беспощадное слово: «Вероломство!» Ну, молодой еще был, идеалист во многом, хотя, казалось бы пора поднабраться горького опыта. Думал, что, если ты к кому-то с доверием, то и они к тебе тоже – все и всегда. Особенно такие вот доверчивые и бесхитростные на первый взгляд детки. А они – вот…
Стасик при объяснении с нами даже не особенно смущался, тут же понятливо снял пионерский галстук, сказал, что «большие парни меня заставили, пугали» и убедительным шепотом попросил:
– Папе не говорите…
А чего там «не говорите», если отца вызвали в милицию…
– Ох и врежет ему опять папа… – горько вздохнула Стаськина сестра-пятиклассница, когда мальчишку отпустили со сбора.
– Как врежет? Почему опять? – сразу напряглись старшие ребята, капитаны.
– Да он его всегда так… Если что не так….
– Ты вот что, пригласи-ка папу в отряд. От разговора все равно не уйти, – сказал я сестре Стасика.
Папа откликнулся на приглашение через три дня. Этакий ладный (только малость кругловатый) майор артиллерии в тугих сапожках и ловко подогнанной форме, преподаватель военного училища, что располагалось неподалеку от «Каравеллы», на краю Уктусского леса. Держался вежливо и с пониманием ситуации. Принес извинения за сына. Признался, что опасается неприятностей, если «инцидент» станет известен командованию, но…
– Что заслужил, то заслужил, деваться некуда. Остается одно: усилить воспитательные меры. Раньше я этого голубчика тоже учил крепко, потому что и прежде замечал за ним всякие склонности . Но от случая к случаю. А теперь начал регулярно и ежедневно.
И этот гладковыбритый папа в погонах начал подробно, с деталями излагать, какие теперь применяет меры. Как сын, запертый в комнате, сперва обмирает в ожидании «процедуры», как потом эта «процедура» готовится и как протекает.
По правде говоря, я холодел. И думал: «Сволочь, это же твой сын ». И сдерживал вполне отчетливое желание вляпать по округлой блестящей щеке. Потом остановил разговорившегося папашу, который возбужденно облизывал розовые губки.
– А вы не пробовали хоть раз поговорить со Стасиком по-доброму?
– А как «по-доброму»? Он сжимается, будто мышонок и талдычит: «Больше не буду»… Вот и приходится добираться до ума через другое место…
– Вот что, майор… – (так и сказал, без «товарищ»). – Сына вы успели поломать изрядно. – Вряд ли сейчас его можно вернуть в отряд, не приживется после всего, что было. Но одно для него я все же сделать могу. Если я узнаю, что вы еще раз ударили мальчика, я гарантирую вам свидание с военным прокурором. Я, помимо всего, корреспондент центральной прессы и обладаю определенными полномочиями.
Розовость несколько спала с майорских щек. Он не возмутился, не заспорил. Пообещал, что примет во внимание мои слова, и распрощался.
Сестра говорила, что больше он Стасика не трогал. Впрочем, скоро она ушла из отряда. Боюсь, что из-за брата: трудно было вспоминать случившееся.
А про Стасика его одноклассники рассказывали, что с ним «вроде все нормально». Учится не хуже других, ни в чем плохом не замечен. Вскоре опять стал ходить в пионерском галстуке…
Мне, однако, от такой «нормальности» было не легче. Я понимал, что во многом виноват отряд и прежде всего я сам. Надо же, придумал тогда: «Вероломство!» Никакого вероломства не было, был страх задерганного, не наученного доверию к людям мальчонки, зажатого ужасом между собственным папашей и живущими по соседству хулиганами. Ему бы рассказать в отряде, как грозит ему шпана, однако доверия к себе отряд воспитать у мальчишки не успел , соседские хулиганы и жулики были ближе, грозили реальной опасностью, страх (который и дома, и на улице) заслонил все на свете…

И второй отрывок. В.Крапивин "Белые башни родины"

Когда готовишь предисловие к автобиографическим вещам – это еще и возможность по-новому взглянуть на свою работу. Обобщенно, с определенным анализом и оценкой. Вот и пытаюсь. И вспоминаю…
Четверть века назад, в одном из номеров «Огонька» за 1991 год, я прочитал суждения критика Б.Минаева о детских книгах. Там есть в частности такие слова: «Герои советской детской литературы – от Гайдара до Крапивина – это, как правило, дети глубоко страдающие. Переживающие глубокие потрясения. Попадающие в дико сложные ситуации. И если пытаться выразить эту проблему одним словом, то можно сказать так – это литература СИРОТСКАЯ».
Сперва я очень разозлился. Хотел даже позвонить Борису Минаеву в Москву и высказать все, что думаю о его литературных воззрениях. С одной стороны приятно, конечно, что тебя объявляют одним из пограничных столбов советской детской
литературы, но с другой за нее, за литературу эту, обидно. Неужели мало в ней смеха, радостей и веселых приключений? Вспомним героев Н.Носова, Ю.Сотника, А.Некрасова, В.Медведева, Б.Заходера, Г.Остера, В.Драгунского… да разве всех перечтешь? Да и за своих досадно стало: кто поверит, что мои Джонни Воробьев из «Мушкетера и феи» или Олег и Виталька из «Ковра-самолета», или, скажем, семилетний оруженосец Кашка такие уж страдающие и сиротские?
Но… если глянуть пошире, Б.Минаев, пожалуй, был прав. Эта правота никуда не делась и теперь. Бед и несчастий в нашей детской литературе описано достаточно… Только разве дети виноваты? И разве виноваты писатели? Если хочешь правдиво показать жизнь наших ребят, от горьких тем не уйти.
Как уйдешь, например, от того, что детей бросают матери и отцы? От того, что их бьют? В наш «просвещенный» век, когда «все лучшее детям», бьют постоянно: дома, в интернатах и детдомах, а то и в школах, на улице… Сколько такого я узнал за тридцать с лишним лет работы с ребятами!
И если вы прочитаете, как в «Журавленке и молнии» Юрик Журавин платит непримиримым молчанием излупившему его отцу, как в «Островах и капитанах» Гошка Петров встает с отточенной стамеской против изувера-отчима, как в «Синем городе на Садовой» Федя Кроев орет яростные слова полному неправедной силы и власти милицейскому лейтенанту, не спешите клеймить этих мальчишек привычными житейскими штампами. Потому что в основе такого ребячьего гнева не пресловутая «немотивированная агрессивность подростков», а тоска. Тоска по нормальной детской жизни, в которой у ребенка должен быть добрый дом, материнская и отцовская ласка, понимание заботливых и любящих свое дитя людей и уверенность, что никто у него это не отнимет.
Такой гнев и такая тоска предпочтительнее тупой покорности. Мне кажется, они рождают спасительную надежду. Надежду, что из нынешних ребят – тех, кто не потерял ощущения правды и добра, – вырастут люди, которые сделают нашу жизнь лучше. И сами будут лучше, чем мы».

 Отправлено: 19.10.13 10:10. Заголовок: В.П. Крапивин "Бронзовый мальчик"

В.П. Крапивин "Бронзовый мальчик"


Маленький, аккуратно причесанный, в своем канареечном костюмчике и белых гольфах, он переступил на ковре новыми лаковыми башмачками и сообщил со вздохом:

– По-моему, вы не правы. По-моему, вы сами дебилка.

Ну и пошел мальчик Даня из школы-гимназии. Вернее, вприпрыжку двинулся за отцом, который молча и размашисто шагал к дому, ухватив сына за кисть руки.

У себя в комнате отец достал из ящика стола длинную блестящую линейку и подбородком указал на диван:

– Ну-ка, укладывайся...

Кинтель посопел, почесал о плечо щеку. Снял и аккуратно поставил рядышком лаковые башмачки. Ладонью смел с диванного пледа крошки и деловито улегся на живот, стараясь не помять парадную одежду. По опыту он знал, что спорить с жизненными обстоятельствами, когда они явно сильнее, не имеет смысла. А пускать слезы и просить прощения он считал унизительным. К тому же, спеша по тротуару за отцом, он успел поразмыслить и пришел к выводу, что назвал розовую тетю дебилкой зря, это был явный промах. А за промахи приходится расплачиваться.

Улегшись, Кинтель сбоку поглядывал на отца и старался угадать: как тот поступит? Станет хлопать линейкой по штанишкам или по голым ногам? В последнем случае боль будет липкая и горячая, придется мычать и дергаться, чтобы не зареветь во весь голос. Эльза Аркадьевна в детском саду тоже воспитывала провинившихся линейкой, такой же, и всегда старалась впечатать по голому. Правда, Кинтелю при его спокойном характере доставалось не так уж часто, а вот приятель Рафик то и дело зарабатывал "блинчики"...

Отец подышал на линейку, потер ее рукавом рубашки, и Кинтель зажмурился, приготовившись к худшему.

 Отправлено: 19.10.13 13:09. Заголовок: LaNa пишет: Папа от..

LaNa пишет:

цитата:

Папа откликнулся на приглашение через три дня. Этакий ладный (только малость кругловатый) майор артиллерии в тугих сапожках и ловко подогнанной форме, преподаватель военного училища, что располагалось неподалеку от «Каравеллы», на краю Уктусского леса. Держался вежливо и с пониманием ситуации. Принес извинения за сына. Признался, что опасается неприятностей, если «инцидент» станет известен командованию, но… – Что заслужил, то заслужил, деваться некуда. Остается одно: усилить воспитательные меры. Раньше я этого голубчика тоже учил крепко, потому что и прежде замечал за ним всякие склонности . Но от случая к случаю. А теперь начал регулярно и ежедневно. И этот гладковыбритый папа в погонах начал подробно, с деталями излагать, какие теперь применяет меры. Как сын, запертый в комнате, сперва обмирает в ожидании «процедуры», как потом эта «процедура» готовится и как протекает. По правде говоря, я холодел. И думал: «Сволочь, это же твой сын ». И сдерживал вполне отчетливое желание вляпать по округлой блестящей щеке. Потом остановил разговорившегося папашу, который возбужденно облизывал розовые губки. – А вы не пробовали хоть раз поговорить со Стасиком по-доброму? – А как «по-доброму»? Он сжимается, будто мышонок и талдычит: «Больше не буду»… Вот и приходится добираться до ума через другое место… – Вот что, майор… – (так и сказал, без «товарищ»). – Сына вы успели поломать изрядно. – Вряд ли сейчас его можно вернуть в отряд, не приживется после всего, что было. Но одно для него я все же сделать могу. Если я узнаю, что вы еще раз ударили мальчика, я гарантирую вам свидание с военным прокурором. Я, помимо всего, корреспондент центральной прессы и обладаю определенными полномочиями. Розовость несколько спала с майорских щек. Он не возмутился, не заспорил. Пообещал, что примет во внимание мои слова, и распрощался.

Никита, напиши, пожалуйста, что ты думаешь про этого майора и про Крапивина. Я подозреваю, что Крапивин так же осудил бы его, если бы он порол только за дело. а не ежедневно. Мне очень интересно твое мнение, а так же мнение Алекса, Светки и остальных главных участников.

 Отправлено: 19.10.13 13:44. Заголовок: То, что майор скорее..

То, что майор скорее бравировал своими выдуманными действиями, это очевидно.Не может такого быть, чтобы отец бил ребенка каждый день и при том не за что.Скорее всего он рассчитывал на некоторое одобрение своих воспитательных мер. Возможно, каждый день проходили неприятные беседы с предупреждениями.В любом случае, конечно, он во всем не прав.Затравил мальчика, а элементарных вещей объяснить не смог.
Что до Крапивина-тут не могу сказать точно.Но думаю, что если б отец стал оправдывать сына, обвиняя в его проступке попустительство руководства лагеря, сам Автор посоветовал бы ему принять жесткие меры по воспитанию.Это распространенное явление.
То есть-жалеют тех, кто пострадал, и подстрекают наказывать тех, кого всеми силами родители выгораживают.

 Отправлено: 19.10.13 13:54. Заголовок: LaNa пишет: – А как..

LaNa пишет:

цитата:

– А как «по-доброму»? Он сжимается, будто мышонок и талдычит: «Больше не буду»…

Nikita-80 пишет:

цитата:

Затравил мальчика, а элементарных вещей объяснить не смог.

Получается, что все таки пытался объяснить. Может объяснил, а тот все равно не мог удержаться.

 Отправлено: 19.10.13 14:07. Заголовок: Когда родители гордя..

Когда родители гордятся тем, что наказывают своего ребенка, когда выпячивают это и рассказывают в подробностях, смакуя их, это вызывает протест, отвращение, ощущение какой-то "грязи" что ли.. Очень неприятно. И ни один нормальный человек не поддержит такого родителя. Крапивин не исключение.
Не думаю, что он был ярым противником телесных наказаний в семьях.. но во всем должна быть мера. Он много писал о том, как нельзя и как допустимо..

Кроме того, сам Крапивин понял, что это папа сломал мальчишку.. что вот такой поступок - это результат "воспитательных" воздействий майора. Он боится, легко подчиняется силе, не может обратиться к отцу или другому взрослому за помощью..

Это мое мнение..

 Отправлено: 19.10.13 14:18. Заголовок: В.П. Крапивин "Бронзовый мальчик"

В.П. Крапивин "Бронзовый мальчик"
О порке за курение:

***
– Это весной было. Дед унюхал и говорил: "Выдеру по всем правилам". А я говорю: "Это не выход. Давай лучше вместе бросим – ты и я. Ты давно собирался..." Он подумал и говорит: "Видать, судьба. Давай. Все равно когда-то надо..."

– Я тоже один раз попробовал. Тоже прошлой весной, с ребятами за гаражом. Конечно, про это узнали, и папа не только пообещал, а по правде взялся за ремень. Единственный раз в жизни. Было совсем не больно, но ужасно в моральном отношении...

Кинтель вспомнил Диану с ее рассказами о казачьих обычаях. И сказал искренне:

– Свинство такое, нас готовы лупить все, кому не лень.

***
Тетя Варя сказала почти всерьез:

– Еще раз такое дело, и сниму я с тебя штаны. Такую "компанию" пропишу... У меня медицинский жгут есть, первое средство от любви к никотину.

 Отправлено: 19.10.13 14:19. Заголовок: В.П. Крапивин "Б..

В.П. Крапивин "Бронзовый мальчик"


– Ой, только не надо, не надо о политике! Теперь каждый готов речи говорить, лишь бы делом не заниматься. А между прочим, старые методы кое-где возвращаются. И приносят весьма ощутимые плоды. Как, например, в Ставропольском крае...

– А что в Ставропольскм крае? – слегка кокетливо спросила Алка Баранова. И стрельнула в Кинтеля глазами.

– Не читали в газетах? Жаль. Там казачий круг постановил воспитывать разболтанных подростков дедовским способом. Приводят в исполком и в присутствии родителей и комиссии по делам несовершеннолетних велят снять штаны. И нагайкой... Говорят, в окрестных школах очень укрепилась дисциплина.

– Тут ведь навык нужен, – заявил Артем. – У них, у казаков-то, традиции, а у нас в школе кто пороть будет? Лично вы?

– Тебя, Решетило, с а-агромнейшим удовольствием...

Чтоб закрутить режима гайки,

Лишат тебя штанов, Артем,

И всыплют двадцать две нагайки

Демократическим путем! -

стремительно сочинил Глеб Ярцев.

 Отправлено: 19.10.13 14:42. Заголовок: LinaV пишет: Кроме ..

LinaV пишет:

цитата:

Кроме того, сам Крапивин понял, что это папа сломал мальчишку.. что вот такой поступок - это результат "воспитательных" воздействий майора. Он боится, легко подчиняется силе, не может обратиться к отцу или другому взрослому за помощью..

А что, если реже наказывать - не будет бояться? Я действительно хочу разобраться.