Отправлено: 02.06.20 08:06. Заголовок: София Баюн. "Мы никогда не умрем".

Мы никогда не умрем

София Баюн

История шестилетнего Виктора и подселившейся в его сознание души
двенадцатилетнего Мартина из иного мира.

Глава 5. Катастрофа

<...>

В тот день Анатолий проснулся в непривычно для себя ранние семь утра.

Мартин, истощенный своим строительством, бессильно лежал в кресле, с
трудом балансируя на границе сна и яви. Вик спал, и ему снились белые
облака, которые почему-то были теплыми, сухими и мягкими, как вата.
Мартин рассказывал мальчику, что облака - это капельки воды. Но во сне
действовали другие законы.

- Просыпайся! Подъем! - раздался раздраженный голос за секунду до
раздавшегося грохота. - И не одевайся в то, что потом выкинуть нельзя!

Мартин услышал удаляющиеся шаги. В голове тяжелой пульсацией нарастал
панический ужас.

"Вик, нужно бежать. Пересидеть где-нибудь, пока он не напьется и не
забудет. Вик, правда, будет хуже..." - отчаянно попросил он, впрочем, не
пытаясь занять место мальчика насильно.

- Ты что, папа же позвал, - искренне недоумевая, весело ответил ему Вик,
застегивая рваную голубую рубашку.

"Черт..." - обреченно подумал Мартин, больным взглядом наблюдая за снующей
по комнате рыбкой.

Он сам не знал, чего так испугался. Предчувствие беды, липкое и тяжелое
давило на него, становясь все осязаемей с каждым шагом.

Вик шел за отцом и не ждал подвоха.

Они вышли во двор. Солнце светло ярко, трава была пронзительно-зеленой и
даже собаки при появлении Анатолия не бросились прятаться в будки, а
лишь подняли тяжелые головы с лап, проводив их взглядами.

Мартину это казалось абсурдным. Не должно быть никакого солнца. И травы.
И собаки не должны лежать так спокойно, неужели он один чувствует
надвигающуюся беду?!

Рядом с сараем лежала связанная свинья. Небольшая, больше похожая на
тех, что рисуют на картинках, чем на тех, кого боялся Вик.

"Мартин, зачем он ее связал?.."

"Отойди..." - хрипло попросил его Мартин, хорошо понявший зачем.

В ладонь мальчика легло что-то гладкое и теплое. Он несколько секунд
ошарашенно разглядывал длинный нож с блестящим серым лезвием, прежде чем
осмелился задать вопрос:

- Пап... зачем?

Анатолий стоял рядом и просто смотрел на мальчика тяжелым взглядом.

Вик начал догадываться. Сначала он с ужасом отверг эту мысль. Но она
становилась все очевиднее. И Мартин что-то говорил ему.

Но Мартин ошибается. И он, Вик, ошибается тоже. Отец не может хотеть
такого. Это... абсурдно.

В этот момент отец вытаскивает нож из плотно сжатых пальцев. Вик с
облегчением вздыхает:

"Видишь, Мартин, он вовсе не..."

- Не смей закрывать глаза, когда будешь резать - весь двор кровью
зальешь. Смотри, нож нужно воткнуть сюда и вести с нажимом отсюда сюда,
- отец чертит лезвием ножа невидимый узор на горле свиньи.

"Я не могу. Она смотрит на меня... она живая. Ей будет больно", - с
отчаянием пытается он донести до Мартина трагизм ситуации.

Он чувствует себя потерянным. Сжимает нож и думает, что честный и добрый
Мартин ничем ему сейчас не поможет. Или он скажет: "А если я завтра
умру, ты так и будешь бояться резать свиней?"

"Вик, пожалуйста, прошу тебя. Отойди, я все сделаю сам", - с отчаянием в
голосе просит его Мартин.

"Ну вот..." - успевает обреченно подумать мальчик, прежде чем до него
доходит смысл сказанного.

- Это всего лишь свинья! Грязное животное, кусок мяса, который пока что
еще дышит и гадит! Твоя мать окончательно сделала из тебя тряпку?!

Отца начинает раздражать нерешительность мальчика. Он смотрит на сына, и
в его глазах начинает блестеть что-то незнакомое. Страшное.

Угроза.

"Ты правда ее убьешь? Ты говорил, нельзя делать никому больно".

"Иногда мы попадаем в безвыходные ситуации. Отвернись".

Оказавшись в своей белоснежной комнате, Вик отходит от окна,
зажмуривается и закрывает ладонями уши.

Мартин в это время сжимает рукоять ножа и до крови закусывает губу.

Он не хочет этого делать. Ему отвратительна мысль об убийстве. Даже
свиньи. Даже обреченной свиньи.

Но он не успел сбежать, и стоит здесь с этим ножом. И если он даст
сейчас волю своему протесту - не только подведет мальчика, но и заставит
мучиться животное.

Когда отец подходит к нему и берет за руку, помогая совершить непосильное
для ребенка движение, Мартин чувствует, как отвращение и ненависть,
всколыхнувшиеся от прикосновения в душе, вытесняют остальные чувства.

Разрез получается четким и ровным. Мартин сам ведет нож, не задумываясь
о том, что делает. Если он задумается - движение сломается, и животному
будет больно.

Спустя десять минут, отмывая дрожащие руки в ледяной воде, он не может
понять, что же не так. Что-то было неправильно. Что-то еще более неправильно,
чем произошедшее только что убийство. Силы окончательно покинули его.

Мир качается перед глазами, а отвращение от совершенного поступка першит
в горле слезами, которым было бы легче дать выход. Но что-то не так...

Осознание заставляет Мартина замереть, погрузив руки в розовую от крови воду.

Предчувствие беды никуда не делось.

...

Отец вернулся из города поздно вечером. Он отвозил на рынок мясо. Обычно
он возвращался со звякающим черным пакетом, приводящим его в
исключительно благодушное настроение. Иногда с ним приходил Мит - его
приятель. Мит был щуплым, со слезящимися глазами и просительными
интонациями. Их связывал алкоголизм, готовность Мита унижаться и
потребность Анатолия в том, чтобы перед ним унижались.

Но сегодня Анатолий приехал один и без пакета. На кухне было совсем
тихо. Будто не было никого.

Мартин смотрел в огонь. Каждое движение давалось ему с трудом, как будто
он был где-то глубоко под водой. Ему впервые хотелось этого мутного, зябкого
забытья, заменяющего ему сон. Но он не позволяет себе закрыть глаза.

"Ты трус. Все плохое позади - ты зарезал это несчастное животное", -
говорит он себе.

Соглашается. И остается сидеть.

"Анатолий просто пьян. Он ввалился на кухню и там спит", - продолжает
утешать себя Мартин.

Соглашается. И остается сидеть.

Орест тревожно вьется вокруг его руки. Он рассеянно гладит рыбку
кончиками пальцев, отмечая, как дрожат у него руки.

"Ты нужен мальчику. Если ты будешь трястись от слабости, а с ним что-то
случится? Нужно спать", - продолжает он убеждать себя.

Вик сидит, завернувшись в одеяло и уставившись в стену. Он не обращается
к Мартину, чувствуя, что ему плохо.

Перед глазами у Вика другая стена - та, белая. Сегодня с потолка к полу
стекла тонкая струйка черной крови, прочертив неровную линию. Красное -
на белом...

Мартин все-таки его спас. Белый гусиный пух, теплый и безопасный, окутал
в нужный момент, не дав ему запачкать руки. Он чувствует благодарность -
тяжелую и теплую. Ему очень хочется выразить ее хотя бы словами,
поделиться ею с Мартином. Но ему плохо, очень плохо после убийства этой
несчастной свиньи. И лучшая благодарность сейчас - не мешать ему.

Есть еще одно чувство - гадкое, царапающее, мешающее дышать. Это - тревога.

Отец сидит на кухне слишком тихо. Не ругается, не звенит посудой, не
храпит. Нужно спуститься и посмотреть.

Мартин, потерявший сознание в кресле, не успевает его остановить.

Мальчик, зажмурившись, пересекает темный коридор, крадется к двери и в
нерешительности замирает. Но одергивает себя. Мартин, его смелый и
добрый Мартин не стал бы сейчас бояться, если отцу нужна помощь. Вдруг
нужно бежать, звать на помощь взрослых? Вдруг отцу сейчас грустно, и ему
тоже нужна поддержка? Чтобы ему сказали, что любят, тронули за руку,
налили чай в потемневшую мятую алюминиевую кружку?..

И Вик, набрав в грудь темного воздуха, толкает дверь.

Ему кажется, что монстр смотрит из темноты тысячей печальных глаз.

...

У Анатолия были все причины вести себя тихо. Сегодня ему не на что было
купить выпивку. Сегодня он потерял день времени на жаре и тушу одной из
лучших своих свиней.

Его попросту ограбили на выходе с рынка. Когда он подходил к машине,
охрипнув от почти часового торга с улыбчивым перекупщиком, кто-то
опустил на его затылок что-то холодное и тяжелое. Теряя сознание, он
успел почувствовать разливающуюся обжигающую боль, от затылка к вискам.
Будто кто-то плеснул раскаленным свинцом. А еще успел почувствовать, как
чьи-то сильные руки торопливо рвут карман с выручкой.

Все это заняло несколько секунд, темнеющих головной болью и беспомощной
яростью.

В себя он пришел через полчаса. Он лежал рядом с машиной, и, кажется,
падая, помял крыло. Голова гудела, как после тяжелого похмелья, во рту
пересохло, а в кармане не осталось ни копейки. А главное - чувство
беспомощности и унижения, давившее сильнее боли и жадности. Анатолий с
трудом сел за руль. И медленно, очень медленно. Поехал к дому.

...

- Папа, тебе плохо? - тихо спрашивает Вик, сжимая пальцами косяк.

Мальчика мутит от страха. Воротник рубашки отца залит кровью. Волосы на
затылке словно присохли к черепу, перепачканные бурым. В сердце
обжигающим комком разгорается сочувствие.

Если еще утром он был готов затаить обиду на отца за то, что Мартину
пришлось зарезать свинью и теперь ему плохо.

Но теперь это все неважно.

Анатолий оборачивается к сыну. В его глазах за несколько секунд успевает
смениться множество чувств.

Удивление.

Горечь.

Разочарование.

Презрение.

Ярость.

Ненависть.

- Ты, гаденыш, во всем виноват! - ревет он, обличительно выставив палец
в сторону проема. - Ты ничтожество, слышишь?! Тряпка, ломался сегодня у
этой свиньи как девка перед тем, как ноги раздвинуть! Ты удачу мне спугнул!

Молниеносным движением, неожиданным для такого грузного неповоротливого
человека, он бросается к мальчику, хватая его за воротник.

Вик не боится. Он только чувствует, как слезы, поднявшись по сдавленному
горлу начинают частыми, горячими каплями стекают по щекам на шею.

Отец швыряет мальчика на стол, заломив его руки за спину. Оба тонких
запястья целиком скрываются в кулаке. Мальчик через какое-то равнодушное
отупение, захлестнувшее его вместе с болью, чувствует удивление.

Происходит что-то, чего не должно происходить. Даже в этом странном
мире, где все неправильно.

Он слышит, как звенит пряжка ремня. Чувствует, как обжигает холодом
спину, когда отец задирает рубашку. А страха совсем нет. Потому что это
все - не по-настоящему.

- Сученыш, - каким-то тонким, визгливым голосом произносит отец.

А потом какая-то странная сила рывком опрокидывает мир, полоснув на
прощание тяжелой, мутной яростью, и глаза заливает белоснежный свет.

...

Мартин, тяжело дыша, прижимается щекой к гладкой поверхности стола. Стоило
ему отвернуться - произошла беда. Но он успел предотвратить самое страшное.

"Ты сейчас отвернешься. Закроешь уши. И будешь вслух. Очень громко
читать стихи. Понял меня?" - спокойно, с нажимом произносит он.

Что-то свистит за спиной. Свистит все ближе, а когда свист замолкает -
резкой, полосующей болью обжигает спину. Вик судорожно вспоминает хоть одно
стихотворение, но строчки путаются, разбегаются, и никак не хотят
складываться во что-то осмысленное. Снаружи слышен какой-то странный, часто
щелкающий свист.

Мартин тяжело дышит, прижимаясь к столу. Он не закрывает глаза. И не
кричит. Только тихо, малодушно надеется потерять сознание.

- Я сказал - СЧИТАЙ! - доносится до него разъяренный рык.

Мир качается в красной пелене боли, взрывающейся белоснежными вспышками.
Тяжелое презрение тисками сдавливает горло. Он не просто избивает. Он
хочет, чтобы Мартин унижался.

"Крошка сын к отцу пришел,
и спросила кроха:
- Что такое Хорошо?!" - доносится до него тонкий, отчаянный голос.

Мартин думает, что лучше бы его до смерти забили этим ремнем. И, пополам
с кровью из прокушенной губы выдыхает слово, раздирающее комком иголок горло:

- Раз.

"И что такое плохо?!"

- Два.

"У меня секретов нет!"

- Пять.

"Слушайте, детишки, -
папы этого ответ!"

- Семь.

"Помещаю в книжке!"

- Десять.

А сознание никак не желает его покинуть. Оказавшись на полу и получив
пинок под ребра, Мартин не сразу понимает, что все закончилось. Он
пытается понять, где пол, а где потолок, но не может. Все затянуто
багровым туманом.

"Дождь покапал и прошел.
Солнце в целом свете..."

Хочется ползти. Скулить от боли, царапая ногтями пол, чтобы хоть
чуть-чуть почувствовать его реальность.

Но сейчас, когда его гордость больше не грозит мальчику, Мартин не может
унижаться. Ему удается встать и, шатаясь, выйти с кухни.

"Вик, слышишь меня? Сиди... где сидишь", - просит он.
Мартин не рискует вернуться в комнату, а тихо пробирается на чердак. Там
лежит та самая сумка, с водой, с одеялом. Там много воздуха и тонкие
доски, легко выдерживающие мальчика, но опасно скрипящие под его отцом.

"Мартин?!" - слышит он голос, в котором звенит паника.

Вик пытается сунуться на свое место, но с ужасом отшатывается - ему
кажется, он упал в полную ванну кипятка.

"Мартин, Мартин... пожалуйста..." - беспомощно шепчет он, чувствуя, как ужас
бессилия перед чужой болью накрывает его, заставляя свет в окне поблекнуть.

Он сам не знает, о чем просит.

О том, чтобы ему не было больно.

О том, чтобы он простил его.

О том, чтобы не было этого ужасного дня и этого ужасного мира.

Мартин лежит, прижимаясь спиной к прохладным доскам, и тупым
остервенением считает про себя.

"Двести. Тридцать. Три".

Словно свист еще не смолк.

"Мартин?.."

- Все хорошо, Вик. Не надо плакать, никто... никто не умер. К утру больно
не будет... - пытается он утешить мальчика неуклюжей ложью.

"Мартин, прости меня..."

- Это не ты виноват. Не нужно себя винить. Постарайся уснуть, хорошо?..

"А ты?.."

- А я... посторожу.

Ему ужасно хочется спать. Забыться. Перестать чувствовать. Но сначала
уснуть должен Анатолий.

"Триста. Двадцать. Девять", - считает Мартин про себя, глядя в багровую,
качающуюся тьму, которую при каждом движении прорезают белоснежные
вспышки молний.

Где-то в лесу просыпались птицы.

Они ничего не знали о том, что произошла катастрофа.

Глава 6. Мир-Где-Все-Правильно

Утро наступило такое же, как всегда. Позвали солнце горластые петухи - и
оно пришло. Какие-то мальчишки с утра отправились в лес - Вик слышал их
голоса. Спал отец в своей комнате. В лесу не повернула вспять речка, и
сам лес не сбросил листву за эту кошмарную ночь.

Но для него, Вика, все изменилось.

Он принял Мартина легко. В его мире, где грозовые облака превращались в
драконов, появление какой-то доброй, взрослой силы, дающей ему советы,
появление в его жизни белой комнаты со светлым окном - все это не
выглядело странным. Все было понятно и правильно. И даже огоньки,
которые зажигал Мартин не казались ему чем-то странным.

Они добрые были, эти огоньки. И Мартин был добрым. Зачем его бояться?

Но вчера все изменилось. Мартин не просто был добрым. Он не просто лег
на этот стол - он бросился на него не думая, выдернув его из-под удара.
И он просил читать стихи. Вик хорошо понял зачем.

Чтобы он не услышал, что происходит снаружи.

Ночью, когда Мартин, наконец, забылся лихорадочным сном, Вик все же
попытался занять свое место. Ему очень хотелось сделать хоть что-то
хорошее для Мартина, а он спал, подломив под себя руку, и судорожно
кутаясь в одеяло, которое никак не унимало озноба.

Боль навалилась на мальчика, тяжелая и злая. И какая-то... утомленная. У
него мелькнула странная мысль, что ей, боли, самой не хочется быть в
этом маленьком, тщедушном теле. Что он ей не интересен и не нужен, но
приходится ядовитой тяжестью пульсировать на полосах покрасневшей кожи,
растекаясь намечающимися синяками.

Вик боялся этой боли. Вернее, не самой боли. Она была такая сильная,
такая беспощадная, что, казалось, была отдельна от него. И бояться ее
полноценно не выходило никак.

Но того, что это Мартин лежал вчера, прижатый к этим доскам, и хрипло
считал удары, с ненавистью выдыхая слова. Того, что это Мартин забрал
всю эту боль себе, загородив собой друга. Этого Вик почему-то испугался.

Мальчик все же смог перевернуться и даже доползти до угла, где лежала
какая-то старая куртка. Он вытряхнул из нее пару уснувших мышат и
накинул на плечи поверх одеяла.

Мартин спал тревожно. Вик слышал, как он бормотал что-то. Кажется, он
говорил что-то про берег. И про крылья.

Мальчик зажмурился. Ему отчаянно хотелось облегчить его страдания,
загладить свою вину. Он даже поклялся себе, что они обязательно поедут
когда-нибудь к морю. И пусть Мартин там любуется на свои корабли и с
восторгом гладит пену прибоя. Только вот сейчас не было никакого моря.

Зато было осознание. Оно пришло внезапно, пронзительное, щемящее. И пугающее.

Мартин любил его. Любил его как-то по-особенному, как, наверное, любят
друг друга в Мире-Где-Все-Правильно. Не как мать, которая читала ему
сказки и говорила, что любит, а потом ни слова не сказала, когда отец
забрал его с собой, вытащив из дома, как щенка на поводке. Не как отец,
который, напившись, становился добрым и смотрел на него слезящимися
глазами и звал "наследником". Может быть, так его любила Лера. Но Лера
девочка, к тому же младшая. Поэтому скорее это он любил ее так - не
доверчиво и беспомощно, а осознанно, ответственно и...

"А ведь отец как-то ударил Леру", - вспомнил мальчик.

Вику было четыре года, а Лере два. И он видел, как отец отмахнулся от
нее, кажется, ударив по лицу. Девочка не заплакала, только посмотрела
удивленно и тихо отошла.

Значит, Мартин любит его? И сестра? А отец - нет?..

Вику вспомнилось, как они с Мартином впервые почти поссорились. Он тогда
сказал, что нет никакой справедливости в том, что отец бил его мать и
ударил сестру. Вик тогда выпалил, что может быть это он, Мартин, на
самом деле несправедлив?

Потому что отец не может быть несправедливым.

Но оказалось - может.

Ведь он ничем не заслужил эту порку. Он ничего не сделал. И тем более
ничего не сделал отцу Мартин.

Столько чувств, обладающих весом. Они лежали в ладонях, как гладкие,
горячие от солнца камни.

Самым тяжелым и горячим была боль. Она сейчас занимала все пространство,
поддергивая пеленой взгляд и мешая дышать. Но это был ненастоящий
камень. Вик знал, что скоро он утечет сквозь пальцы песком.

И останутся остальные.

Благодарность.

Чужая любовь.

Ответственность.

И маленький, прожигающий камешек, единственный не бывший гладким - Вина.

А ведь Вик знал то, что пытался скрыть от него Мартин. У него не
получалось прятать сильные чувства.

Мартин ненавидел отца, только мальчик раньше не мог понять, за что. Он
мог бы сказать себе, что Мартин вчера поплатился за свою ненависть, но
отец-то ничего не знал. Он бил Вика. И это Вик вчера "ломался" перед свиньей,
не слушая, что говорил ему Мартин, просивший дать ему сделать все самому.

Вик смотрел в свое окно, и думал о том, что он бы предпочел сам вчера лечь на
этот стол, но не слышать, как Мартин начал в бреду напевать какую-то песню.

Вику не нравилось это чувство. Если бы его можно было накрыть плотной,
черной тряпкой, как звонкую канарейку в клетке, и навсегда заглушить, он
бы сделал это.

Не задумавшись о птичке, оставшейся в темноте.

...

А Мартину было не до птиц и не до камешков в ладонях. Его душила
ненависть. И совсем тривиальная жажда.

Он проснулся под грязной серой курткой, в углу чердака, хотя засыпал у
стены. Губы обметало коркой запекшейся крови, перед глазами то и дело
вспыхивали яркие круги, а тело отказывалось подчиняться, словно его
ржавыми гвоздями прибили к доскам пола.

С трудом, придерживаясь за стену, он добрался до бутылки. Сделав
несколько глотков и смыв с лица разводы крови, он сел на пол, тяжело
привалившись к стене.

На полу лежал пыльный осколок зеркала. Он осторожно положил его на
колени и заглянул в серую глубину. Мартин совсем не удивился, увидев там
собственное лицо. Это его тонкий нос, острые скулы, волевой подбородок и
тяжелый серый взгляд. Его каштановые волосы рассыпаются по плечам.

Капелька воды срывается с подбородка, расплескавшись розовой точкой на
зеркале. И словно рябь прошла по воде.

Детскому лицу Вика не идет этот тяжелый взгляд и хмурое, взрослое выражение.
Вик простит отца.

А Мартин чувствует, как вчерашнее унижение колючей проволокой сдавило
ребра. Как оно разливается в горле тошнотой, и колет морозом кончики пальцев.

Ненависть, липкая, раскаленная, как сахарный сироп толчками пробивается
по венам.

Он забрал у мальчика сестру. Он забыл о его существовании. Он не замечал
его любви. Он избил его.

И его, Мартина, заставил унижаться.

"Мартин?.. Тебе очень... плохо?.." - раздается осторожный голос мальчика.

В голосе его слышится тревога и царапающая грусть.

- Нет, я... Все в порядке, - врет Мартин.

"Ты ненавидишь его, да?"

- Да, - отвечает Мартин, не пытаясь больше скрывать очевидное.

"И... и меня тоже?" - беспомощно спрашивает мальчик.

- Глупый... тебя за что ненавидеть?

"Я... я его сын, Мартин", - с какой-то взрослой обреченностью отвечает Вик.

- Дети не всегда похожи на родителей. Ты хороший человек и у тебя
светлое будущее, я в это верю, - сказал ему Мартин.

И внезапно понял, что его слова звучат фальшиво. Будто он сам себе не верил.

"И ведь я не верю", - с ужасом подумал он.

Откуда взялась эта мысль? Почему вдруг стало до тошноты тоскливо, будто
мир и правда безвозвратно почернел за ночь?

- Вик. Я здесь, кажется, навсегда. У меня нет никаких шансов сделать
свою жизнь иной, хотя клянусь, я бы не бросил тебя. Но у тебя... у тебя
всегда будет выбор. И я верю, что ты сделаешь правильный.

"Мартин... посмотри еще раз в зеркало?.." - неожиданно попросил его Вик.

Он, пожав плечами, поднял зеркало с колен.

"Я... я тебя вижу!" - с восторгом прошептал Вик.

Он и правда видел Мартина. Таким же, как он сам видел себя несколько
минут назад. Только он сидел за его спиной.

"Мартин, почему у тебя такое уставшее лицо?.." - прошептал мальчик,
откладывая зеркало.

- Я не знаю. Наверное, это просто бледность. Я живу в темноте, здесь нет
солнца.

"Я тебе дам свет. Правда, Мартин, обещаю... я придумаю, как сделать, чтобы
у тебя было светло. Мы поедем к морю, там много солнца. Там корабли... и
волны. Тебе там будет... хорошо", - неловко закончил мальчик.

Будто извиняясь за то, что это произойдет нескоро.

"Спасибо", - тепло улыбнулся Мартин.

Он и правда почувствовал, как на душе немного посветлело. Но не от
обещания. Просто он почувствовал, что нежность, которую он испытывает к
другу, на самом деле гораздо сильнее, чем он сам от себя ожидал. И она
сильнее ненависти. И боли. И это чувство ему тоже не удается скрыть от Вика.

Боль - это не так уж и страшно. Он ведь уберег от нее мальчика. Зато Вик
увидел, каков его отец на самом деле.

Мартин заворачивается в одеяло и прикрывает глаза. Всего на минуту. Он
почему-то чувствует себя очень уставшим. В этот же момент он забывается
липким, тревожным сном. А Вик не мешает ему.

Пусть он спит, добрый и смелый Мартин, ничего не знавший о канарейке.

...

Мартин спустился с чердака вечером. Вода в бутылке давно кончилась, а на улице,
хотя липкая дневная жара спала, царила тяжелая, будто предгрозовая духота.

К тому же Мартин не хотел лишать Вика возможности поесть или заставлять
его мучиться от жажды. Но позволять ему идти самому Мартин тоже не стал
- кроме стреляющей боли тело было наполнено странной усталостью. Как
после тяжелой работы. На надрыв.

Он мог бы отойти в сторону. Эта боль была терпимой. Она, может, была бы
полезна Вику - первая в жизни тяжесть, первый настоящий груз. Но он не мог.

Отца не было дома. Кухня не хранила следы вчерашнего происшествия.

На столе не было посуды. Вообще ничего не было, только длинная, свежая
царапина. Мартин рассеяно провел по ней рукой. Она была шершавая, с
тонкими белыми лучиками-щепками.

"Мартин тебе... страшно?" - тихо спросил его Вик.

- Нет, - честно ответил он. - Только тошно.

"А мне - страшно", - еще тише признался мальчик.

Мартин отвернулся от стола и молча начал собирать в сумку какую-то еду.
Наполнил водой бутылку.

"Мартин, тебе очень больно?.."

- Нет. Правда, все... все в порядке. Скоро боль совсем пройдет, и ты
сможешь... все будет, как раньше.

"Не будет", - грустно сказал ему Вик.

И, не дав возразить, продолжил:

"Пойдем к озеру. Ты ведь хочешь. Давай... не возвращаться сегодня.
Останемся в лесу. Я не буду бояться темноты, правда".

А ведь он и правда хотел. Он собирался смыть кровь в душе, под слабым
напором холодной воды, пахнущей железом. Пахнущей кровью. И вернуться на
чердак, лежать ничком на одеяле и ждать, пока боль утихнет. И
рассказывать Вику очередную сказку, чтобы ему не было страшно. И чтобы
его не донимали тяжелые, взрослые мысли.

Но с мыслями, видимо, опоздал.

- Хорошо, я только... соберу сумку.

<...>