Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

5 шагов

В соавторстве с Солдат Вселенной

Москва, середина 30-х годов.

День первый

…Он лежит у моих ног, связанный по рукам и ногам. Я облизываю пересохшие губы и медленно расстегиваю свой ремень. Он «с секретом» - длинный, опоясывающий меня чуть ли не вдвое, с утолщенным концом, на свободе он превращается в плеть.
Я вытягиваю руку и слегка касаюсь ремнем напряженной спины, как раз там, где она переходит в ягодицы. Мальчишка вскидывается, я прижимаю его ногой у основания шеи. Глубоко вздыхаю. Власть! Он полностью мой, этот уже не ребенок, но еще и не мужчина, запретный плод, и я намерен полностью насладиться им.
Плеть со свистом взмывает в воздух, падает и жадно впивается в то прекрасное и округлое, что обычно скрыто от посторонних глаз. Мальчишка пронзительно вопит, и мое сердце вторит ему, трепеща от радости. Плеть вновь взлетает над моей головой, еще, еще, становясь все ненасытней с каждым прикосновением.
Юное тело упруго выгибается и опадает в такт ударам, я хлещу его, не сдерживаясь, и чем больше полыхающих жаром полос на нем, тем сильнее горю я. Кричи, плачь, вопи! Я тоже не могу сдержать мучительно-сладкого стона…

*****

Николай Спиридонович, следователь по особо важным делам, аккуратно закрыл папку и завязал тесемки. За окном было уже совсем темно, обтянутый зелёным сукном стол освещался настольной лампой, свет от которой отбрасывал причудливые тени.

Капитан со вздохом взялся за новую папку, такую же тонкую, как и предыдущая. Негусто - постановление о возбуждении производства по уголовному делу по статье 136 УК, протокол осмотра места происшествия, фототаблица, несколько протоколов допросов, акт медицинской экспертизы и, как венец всех усилий, определение суда о прекращении дела, в порядке статьи 202 УПК РСФСР, в связи с необнаружением виновного.

Он чуть ближе подвинул лампу и начал внимательно вглядываться в фотографии. Лицо следователя невольно исказила гримаса отвращения и брезгливости. До чего же это мерзко выглядит... Впрочем, за всю жизнь он навидался подобного и давно привык, что тело человека, погибшего от насильственной смерти, - зрелище неаппетитное. Тем более в грязном подвале.

Хотя именно такого на фотографиях ему и не доводилось видеть. Фотографические карточки почему-то еще больше и страшнее подчеркивают, выпячивая, лик смерти, лишают реальность красок и цветов. Черное и белое. Без полутонов и оттенков. И навсегда закрепляют ее статичность и необратимость.
Мальчишку запороли до смерти. Ужасная смерть... Интересно, как быстро он потерял сознание от болевого шока? Или был в сознании до самой остановки сердца?

Перегудин, скривившись, бросил лист с наклеенными фотографиями и достал спички. Как назло, в пачке оставалась последняя папироса «Пляж», в народе метко прозванная «блядиной». Он в раздражении скомкал пачку с нарисованными на ней тремя дебелыми девицами в купальниках, валявшимися на теплом песке, и швырнул в урну.

Откинувшись на стуле и выпуская вверх клубы сизого дыма, Перегудин перебирал в уме все, что имелось в наличии на сегодня.
4 трупа мальчишек. Всех запороли до смерти. Все примерно одного возраста - около 14-ти лет. Все обнаружены в подвалах. Все в разных районах Москвы, но социальное положение одинаковое - беспризорники и бродяжки.
Хоть и кричим, что с беспризорностью давно покончено, а их все равно навалом, бери-не хочу, - мелькнуло в голове.

Понятно, что из-за беспризорника никто слишком большого шума поднимать не станет, и начальство не будет стучать кулаком, требуя немедленно найти и покарать супостата. Неудивительно, что никто не связал эти четыре случая и не задумался об объединении в одно производство. Москва большая...

Но вот пятый случай совершенно выбивался из общего ряда. Перегудин поморщился, вспомнив, как вчера утром распалялся Никонов, начав с патетики о том, что они должны быть денно и нощно на страже социалистической законности и правопорядка, а закончил чуть ли не просительно, сообщив, многозначительно указывая пальцем на потолок, что его вызывали "туда", и в случае, если убийца сына Режинского не будет найден, то все они положат на стол не только удостоверения, но и партбилеты. И хорошо, если закончится только этим... Потому, что он хорошо знает Андрея Режинского - тот не простит и не забудет.

Ещё бы, сына второго секретаря горкома партии до смерти запороли в подвале собственного дома. И несмотря на то, что делу сразу был присвоен гриф «секретно» или, как говорили сотрудники – «повесили три нуля», слухи все равно рано или поздно расползутся. Хотя бы потому, что слишком много людей уже знали о срочно вытребованных из районов прекращенных уголовных делах. Поэтому нужно было действовать оперативно и с умом, пока бабки не понесут слухи о маньяке-порщике по всей Москве.

Перегудин некоторое время вглядывался в фотографии, потом принялся писать План следственных действий и оперативно-розыскных мероприятий. Завтра с утра надо будет озадачить оперативников, пусть поспрашивают во дворах бабок на скамейках, молодых мамаш, уличных пацанов пусть отловят. Кто-то что-то наверняка видел или слышал.

Пора домой, но выходить из кабинета, садиться в машину и ехать туда, где его уже давно ничего не держало - не хотелось совершенно. Моложавый и подтянутый, с возрастом Николай стал даже интереснее, а жена окончательно расплылась и превратилась в клушу. Их отношения давно превратились во взаимное раздражение, заканчивающееся скандалами, дети... Он никогда особо не хотел детей и так и не смог пробудить в себе к ним настоящие отцовские чувства, но жена сделала-таки по-своему. Женщины... они же всегда делают по-своему. Во всяком случае, он чувствовал, что ни сын, ни дочь не нуждаются в нем. Сын вообще не оправдал его надежд.
Все они друг друга только бесят, и это постоянно подавляемое чувство каждую минуту может вырваться наружу, и тогда последует взрыв, последствия которого с каждым разом всё более непредсказуемы. Прошлый раз он едва сдержался и чуть не потерял контроль над собой.

Следователь закурил. Давно нужно уходить к Инессе и начинать решать с разводом, если по уму. Пять лет баба ждёт, пока он, наконец, примет решение, да ведь начнется... Разговоры и пересуды за спиной на службе, сначала косые взгляды со стороны начальства, потом прямые вопросы о сожительстве, потом начнут песочить по партийной линии. Нет уж, до пенсии всего 3 года, и хотелось бы выйти в отставку все-таки майором. А развод и уход к любовнице запросто могут на карьере крест поставить.

Николай закрыл и завязал папку, запер все материалы в сейф и, погасив свет, вышел из кабинета. Надо ехать домой. Он вдруг ясно осознал, что при сложившихся обстоятельствах крест на его карьере может быть поставлен с большей степенью вероятности и гораздо быстрее, чем в случае ухода к Инессе и развода.
«Чертов сынок Режинского... - крутилось в голове Перегудина. – И к черту домой, слушать постоянное брюзжание и упреки, - решил он. – Поеду к Инессе. Расслаблюсь».

Выйдя из управления, Николай довольно быстро остановил проезжающий таксомотор – служебной машиной для поездок к Инессе он никогда не пользовался – и, заехав по пути на Арбат в «Прагу» за бутылкой «Каберне-Совиньон», через час был в пункте назначения.
Стройная молодая гримерша в театре, красивая, но неуловимо порочная, лелеющая мечту стать актрисой, Инесса все еще будоражила его даже через пять лет близкого знакомства.

Ему хватало одного брошенного на нее взгляда, когда она, в накинутом на плечи пеньюаре, встречая его, открывала входную дверь, чтобы кровь начинала жадно бурлить и биться во всем теле, ударяя в голову и смывая все наносное, цивилизованное и культурное. Превращая из сдержанного и холодноватого в грубого, жадного и ненасытного. В Хозяина и Властителя, имеющего право на Все. Требуя немедленного выхода эмоций и разрядки. И вместе с этими эмоциями из него выходили весь накопленный негатив, усталость и раздражение, а мир снова начинал играть красками.
Впрочем, будучи человеком рациональным и привыкшим отстранённо препарировать свои ощущения, Перегудин после того, как ураган эмоций спадал, а тело охватывала усталая сладкая истома, ясно отдавал себе отчет, что не столько привлекательность Инессы, сколько постыдность и запретность этих встреч придает этой связи особую остроту.
И хотя временами, в сердцах, он себе говорил, что пора уже развязаться с опостылевшей женой, рациональная половина его мозга утверждала совсем другое.
Как только Инесса войдет в его жизнь в будничном халате и бигудях, а не в соблазнительном полупрозрачном пеньюаре и с тщательно наложенным макияжем, желание сменится скукой, это в лучшем случае.
Он никогда не врал себе и понимал, что уже сейчас она не так сильно волнует его, как несколько лет назад; цунами становятся все слабее, накатывают реже, истома уже не такая сладкая, а цветные краски после нее уже не так ярки и контрастны. Инессы ему было уже мало.

…Через час Инесса встала с кровати и пошла в кухню накрывать на стол. Николай, откинув одеяло, задумавшись, по привычке крутил в руках круглую баночку с театральным гримом, взятую с полочки стоявшего рядом большого трюмо.
- Как там твой Сережка? – крикнула из кухни Инесса. – Не сильно тебе нервы треплет?
Перегудин затосковал. Вот нужно было ей об этом сейчас! Нашла время. Только он расслабился, и вот…

Двадцатипятилетний Сергей был его головной болью. Жена потакала ему во всем, и к двадцати годам избалованный «маленький мальчик» превратился в законченного буйного алкоголика, у которого бывали приступы «белой горячки». Николаю стоило огромных трудов отселить сына, раздобыв убогую комнатушку в ветхом бараке на самой окраине Москвы, и не дать разойтись слухам о сыне-алкоголике среди сотрудников и начальства. Инесса знала, разумеется, но в ее молчании можно было быть уверенным.

«Пороть его надо было с детства! С самых малых лет! - подумал вдруг Николай. – Зря я слушал эту клушу, все квохтавшую, что он маленький. А теперь все, поздно, конченный человек». Но привычные мысли о порке вдруг словно запнулись о сегодняшние фотографии. Николай почувствовал себя неуютно и начал суетливо одеваться, чтобы вернуться уже домой.

День второй

...И этот доверчиво пошел за мной, стоило показать ему пачку сигарет. Нас видели, но меня это не волнует: в таком виде меня никто не опознает. Банальная маскировка – гаечный ключ в руке, засученные рукава, надвинутая до бровей кепка. Пропускаю мальчишку вперед и указываю вглубь подвала. Он поворачивается ко мне спиной, и вот тут я использую ключ, хотя и не по назначению. Теперь нужно действовать быстро. Во время рекогносцировки я обнаружил здесь топчан, сейчас он мне пригодится. Он приходит в себя как раз тогда, когда я затягиваю последний узел. Хорошо я его разложил, руки и ноги зафиксированы надежно. Ощутив свою наготу, он вдруг начинает материться. Кнут в моих руках начинает вибрировать, он оживает, перечеркивая корявую брань. Я стегаю его раз, другой, еще не вкладываясь от души. А он… сопротивляется! Он бешено рвется из пут, упирается локтями и коленями, детские еще, но уже заметные мышцы волнами ходят на плечах, спине, икрах, ягодицы пульсируют, сжимаясь и разжимаясь от каждой попытки освободиться и каждого жгучего удара. Он рычит и воет, бьется лбом о топчан, наполняет все вокруг такой мощной силой, что и меня подхватывает волна ярости. Я налегаю на кнут и секу его быстро, сильно, с оттяжкой, сдирая кожу и пятная свое орудие кровью. Я кричу, надсаживая грудь и заглушая его вой. Не помня себя, тону в водовороте чувств, последнее, что остается в памяти – росчерк кнута, живущего своей жизнью…

Наутро Перегудин провел пятиминутку, разослал оперов по заданиям, а сам поехал к Режинскому. Ничего особого он от этого визита не ожидал и не рассчитывал, что с ним вообще кто-то будет о чем-то разговаривать. Но никто бы не понял, если бы следователь, в производстве которого находилось уголовное дело, самолично не явился к потерпевшему, тем более, потерпевшему такого статуса. Никонов бы первый с него стружку до костей снял.

…В квартире поселилась пустота. И тишина. Андрей Алексеевич Режинский молча сидел в кресле возле постели жены, понимая, что по-другому уже не будет никогда: всегда будет пусто и тихо. Сколько он так сидел, не ощущая времени, - и сам не знал. Просто безотрывно смотрел в осунувшееся лицо любимой женщины, которая так постарела за несколько дней.

Черные глубокие круги под глазами, горестная, залегшая в уголках губ складка. Она спала, под завязку накачанная успокоительными, но по ее лицу он отчетливо видел, что сон этот не лечит, не дает успокоения, а только цепко держит ее в щупальцах бесконечного кошмара. Что она сейчас видит? Лучше не знать… Он всегда был рад, пользуясь своим положением, исполнять всякий ларочкин каприз, но теперь был не в состоянии хоть на капельку уменьшить ее горе.
Все же, наверное, лучше, что она спит, чем безостановочное рыдание, такое горькое и безутешное, что он просто холодел от страха – вот прямо сейчас ее сердце не выдержит и разорвется от горя.

Об одном он думал упорно, неотвратимо. Как это могло случиться?! Как так вышло, что он, контролирующей всех и вся, включая самого себя, не смог предусмотреть и предотвратить? Почему? Тихий мальчик, отличник и всеобщий любимец, предпочитавший сидеть с книжкой, как так вышло, что он оказался… там, где оказался?! Ребенок, на которого никто ни разу не поднял руку, умер от побоев. Хотелось выть. От горя и невозможности нарушить законы времени. От того, что жизнь потеряла смысл.

Он, почти всемогущий, второй человек в Москве, по щелчку которого исполнялось любая его команда и приказ, сейчас был совершенно бессилен и беспомощен.
Домработница, уже несколько минут стоящая рядом, наконец решилась потревожить хозяина.
- Андрей Алексеевич, к вам из милиции пришли, - тихонько тронула за плечо.
Непонимающий, отсутствующий взгляд начал медленно фокусироваться.
- Из милиции? Зачем?
- Поговорить просят… - она, словно извиняясь и признавая явную нелепость визита милиции в такой момент, чуть пожала плечами.
- Да… Отведи в кабинет. Я сейчас приду, - взгляд Режинского понемногу становился осмысленным.
Домработница тяжело вздохнула, в очередной раз утерла красные глаза скомканным в кулаке совершенно мокрым платком и, шаркая, вышла из спальни супругов.

Николай Перегудин терпеливо ждал уже около двадцати минут. Ему нестерпимо хотелось закурить – так было всегда, когда его хватал мандраж, но он даже помыслить не смел об этом. Никонов заранее его предупредил, что Режинский сердечник и ведет здоровый образ жизни.

Наконец в кабинет, стены которого до потолка были заставлены шкафами с книгами, вошел хозяин. Перегудин с трудом сдержался, чтобы мимика не выдала его чувств. Этот человек был похож на знакомую всем по передовицам «Правды» фотографию не больше, чем труп – на живого человека. Волосы поседели словно в одночасье, щеки обвисли, глаза запали. Прежде приятное и даже породистое лицо как-то опростилось и постарело.

- Что у тебя? Нашли? Кто это сделал? – неприязненно глядя на него какими-то мертвыми глазами, как будто выплюнул из себя Режинский. От него ощутимо разило спиртным.
- Найдем, обязательно найдем, Андрей Алексеевич, - торопливо заговорил Перегудин. – Я только хотел задать вам несколько…
- Так что же здесь топчешься, если никого не нашел? – неожиданно загрохотал Режинский. – Заняться нечем? Разговоры разговаривать пришел вместо того, чтобы работать? – развалина, необъяснимым образом, быстро превращалась в прежнего «второго». – Пошел вон отсюда! Землю носом будешь рыть, а найдешь! Иначе сгною! Сам в том подвале лежать будешь!
Перегудин, опешив от такой резкой вспышки гнева, растерялся - конечно, понятно, что отец убит горем, но тем не менее…
«Второй», развернувшись, вышел из кабинета, хлопнув тяжелой дубовой дверью.

Николай физически ощутил, как перспектива положить на стол удостоверение и партбилет подняла полову, и начала хищно щелкать зубастой пастью у него за спиной. Он почувствовал, что ненавидит Олега Режинского. Обращаются, как с холопом, результаты требуют, а помощи ни на грош. Ничего, обойдемся и без вас.

...Он идет рядом со мной, ничего не подозревая, доверяя мне, как и те, другие. Я же возбужден и счастлив, как никогда раньше. Домашний мальчик, белокожий и гибкий, в отличие от тех грязных уличных мальчишек, с хорошей фигурой. То, о чем я так долго мечтал, к чему готовился, чем столько лет распалял свое воображение. Моя рука лежит на его плече, я чувствую каждую хрупкую косточку. Он принадлежит мне уже сейчас, я с трудом сдерживаю порыв стиснуть его, смять, высечь прямо здесь.
Мы спускаемся в подвал, и я дрожащими руками навешиваю изнутри замок. Оборачиваюсь к нему. Он смотрит вопросительно, не понимая, что мы собираемся тут делать. Я подхожу к нему поближе. Не оглушаю его, как тех, предыдущих. Медленно расстегиваю его брючный ремень и ширинку. Берусь за воротник рубашки и с треском раздираю ее. Он ошеломлен, вяло отталкивает меня, не веря в реальность происходящего. Разворачиваю его к себе спиной, срываю остатки рубашки и обнажая худощавую, но мускулистую спину. Он вскрикивает, пытается отпрянуть, но штаны сваливаются и стреножат его. Ну что же ты? Сопротивляйся! Я сдергиваю с него черные сатиновые трусы. Он дрожит от холода и страха, но пытается ударить меня. Я легко перехватываю и заламываю его руку. Он на коленях у моих ног. Я задираю руку так, чтобы ему пришлось уткнуться лицом в затоптанный пол. Зато то, что мне нужно, оказывается под рукой.

Я вытягиваю ремень из петель. Складываю вдвое. Кнут – потом. Сначала почти обычное, столь многим знакомое внушение. Взмах вполсилы, звучный шлепок. Впервые за все время у мальчишки прорезается голос. Он кричит, пока возмущенно, я не вслушиваюсь в слова. Отвешиваю второй, третий, четвертый удар. Он пытается увернуться, но каждое движение так стреляет в руку, что он оставляет попытки. Все верно, стой смирно. Ты мой, слышишь? Мой! Я больше не сдерживаюсь. Я хлещу его наотмашь, в полную силу, по ягодицам, спине, ляжкам, и рельефный узор из красных, багряных, рдеющих полос начинает наливаться синим и черным. Он отвечает мне всем телом, волна судороги пробегает по напряженным мышцам. Он содрогается в рыданиях, вопли становятся все жалобнее, а я, я пью его унижение, страх и боль, наливаясь до краев запретной силой. Я отпускаю его руку, и он падает к моим ногам, не в силах бежать. Разворачиваю ремень, превращая его в кнут, и алый Андреевский крест перекрещивает спину от плеч до ягодиц.

Но что это? Я больше не слышу его голоса. Кнут больше не вспарывает напряженную плоть, а глухо треплет вялое обмякшее тело. Неужели и он… Так скоро? Быть не может! Я переворачиваю его, и душа моя из победного полета срывается в штопор. Бледно-серое мокрое лицо, невидящие глаза… Неужели все?! Все?! В ярости я трясу его, я рычу и плачу, но все бесполезно. Я швыряю его об стену и сам с разбегу бьюсь об нее. Но я еще не понимаю самого страшного...

Поздним вечером он проводил оперативку. Добыча была скудной. Нашли чью-то домработницу, которая утром в день убийства шла за покупками в молочный магазин и видела во дворе мальчика с каким-то просто одетым мужчиной. Но толку от свидетельницы было чуть. Во-первых, она работала в доме недавно и никого еще не знала, кроме своих хозяев. Во-вторых, была близорука и очков не носила.

Однако подписать протокол допроса даже с такими скудными сведениями женщина наотрез отказалась, будучи всерьез напугана, что всемогущий Режинский, как она выразилась, «со свету ее сживет, коли узнает, что она этого ирода-душегуба вблизи видела, а указать на него не может». Откровенно говоря, разговорить ее и узнать даже это немногое, стоило огромных трудов и усилий.

Удалось еще задержать беспризорника, который неохотно рассказал, что какой-то дядька, по виду слесарь или сантехник, уговаривал его помочь ему в подвале, сулил пачку сигарет. Слесарь чем-то не понравился парню, и тот от сигарет отказался. Внешность он не запомнил, только седые усы, кепку и гаечный ключ в руке.

Напряженно слушавший все это Перегудин шумно выдохнул, отпустил сотрудников, откинулся на стуле и закурил, окутывая себя густыми клубами дыма.
Через полчаса Перегудин был в кабинете Никонова для доклада, где первым делом услышал, что Режинский тому уже звонил и требовал бросить все лучшие силы, самых лучших профессионалов и специалистов, разбиться всем в лепешку, но найти убийц его единственного сына.

Петр Евграфович достал из ящика письменного стола несколько листов бумаги и протянул их Перегудину:
- Вот, заключение судебно-медицинского эксперта передали. Я лично приглашал эксперта через отдел здравоохранения. Хороший эксперт, грамотный - многозначительно добавил он. – Установлено, что мальчишка умер от разрыва сердца. Кстати, непосредственные причины смерти у предыдущих жертв тоже у каждого разные – от асфиксии до черепно-мозговой травмы или внутреннего кровоизлияния. Иди, Коля, работай. Чтоб завтра был результат! Андрей Алексеевич ждет.

Перегудин, сунув листы в папку, с несколько обескураженным и неуверенным видом вышел из кабинета, а Никонов, достав из сейфу початую бутылку коньяка «Отборный», плеснул сразу полстакана и залпом выпил. Потом вытащил из кармана сигареты и долго чиркал спичками. Руки у него тряслись, он чувствовал, что подмышки и спина были мокрыми от пота. Лоб тоже был влажный, но вытирать его в ходе разговора, обратив на это внимание Перегудина, он не решился. У него не выходил из головы акт медицинской экспертизы. И фотографии до сих пор стояли перед глазами. Тяжелое чувство стиснуло грудь, сдавило горло. Он торопливо собрался и поехал домой.

«…на ягодицах участки осаднения кожи темно-красного цвета в виде сужающихся полос размерами: длина… ширина от 4 см до 1 см… рассечения кожи с припухлостью мягких тканей по краям рассечений…кожа буро-красного и темно-лилового цвета с кровоизлияниями в подлежащие мягкие ткани…
…Вышеуказанные повреждения были причинены при жизни, а также в агональном состоянии, и посмертно. По характеру повреждений они относятся к разряду легких, не опасных для жизни, но причинивших расстройство здоровья… Причина смерти - осложнения инфаркта миокарда…
…По характеру повреждений можно сделать вывод, что они были причинены тяжелым предметом, обладающим высокой степенью гибкости…с большой степенью вероятности можно предположить чередование предметов типа «ремень» или «плеть», или применение комбинированного орудия».

Петр Евграфович нажал кнопку звонка. Ключи у него были, но он всегда любил слышать торопливые шаги за дверью, скрежет замка и радостное «Петя!». Возвращение домой было самом лучшим, что ждало его за день, за порогом дома оставались трудные будни, полные крови и грязи, начальство, подчиненные, проблемы, головная боль. Жена и сын составляли смысл его жизни.
- Где Ванька? – спросил он жену, разуваясь. Обычно сын приходил встретить отца с работы.
- Еще не приходил, - беззаботно ответила Катерина.
Что?! Сердце застучало где-то в висках. Гнев жаркой волной ударил в голову.
- Как не приходил?! Десятый час, где он шляется?!
- Что ты? – несколько испуганно спросила жена. – Погуляет и придет. Может, девочка у него появилась. Он в последнее время такой аккуратный стал, ботинки начищает, как зеркало, расческой стал пользоваться в кои-то века.
- Какие девочки в пятнадцать лет? Он сопляк еще! О школе думать надо, уроки небось на ночь глядя делать не сядет!
- Петя, да что с тобой?!
- Да ничего! А только в следующий раз, если я приду домой и его не будет, выдеру, как сидорову козу!
- Ты сошел с ума. Неужели ты сделаешь это? Ведь никогда…
- А зря! – припечатал Петр Евграфович, рванул галстук и прошел в спальню. Подошел к окну, уперся лбом в холодное стекло, скрипя зубами от еле сдерживаемых эмоций.

День третий

Я умер. Не он, а я. Ну и что, что я еще хожу, дышу, чем-то там занимаюсь? У меня больше ничего нет и никогда не будет. Моя сбывшаяся мечта убила меня. Мне не для чего жить. Я по-прежнему ношу на себе ремень и черпаю из него силу, но это только отголосок воспоминаний. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я ощущаю его тепло, я чувствую его боль и слезы, и свою власть, вот оно, все здесь, рядом, только руку протяни… но это обман. Мираж. Все было, но теперь мне неоткуда все это взять. Уличные мальчишки теперь вызывают только отвращение. Кто отпил из хрустального родника, никогда больше не удовольствуется грязной лужей. Будь оно все проклято.

Перегудин сидел за рабочим столом и в очередной раз перебирал папки. Безнадега, ну полный глухарь. Средь бела дня, в центре Москвы, и ничего. Ни-че-го. Ни следов, ни свидетелей. И времени совсем не осталось. Редко он был настолько беспомощен. Осталась одна зацепка – орудие преступления. Пойти, что ли, к экспертам и поговорить с Сан Санычем?

Пожилой эксперт в неопрятном, когда-то белом халате следователю обрадовался.
- Хорошо, что вы пришли, Николай Спиридоныч. У меня появились мысли насчет вашего орудия убийства. Что мы наблюдаем? Грубо говоря, широкие полосы и узкие рубцы. Логично предположить два «инструмента». Но! Я посмотрел вторую жертву и сравнил с последней. Видите такой характерный крест на спине? Так вот, здесь видно, что след от одного удара имеет разную ширину по всей длине. Вторую жертву явно били с оттягом. Не буду вдаваться в подробности, но здесь очевидно, что орудие использовалось одно. Совершенно особое. Возможно, кнут или плеть, сделанные по заказу.

Перегудин слушал очень внимательно.
- Вот возьмите, я тут вам примерно нарисовал, как это может выглядеть. Так что поспрашивайте шорников, думаю, должно помочь.
- Сан Саныч, я ваш должник, - с чувством сказал Перегудин, хватая листок.
- Все вы так говорите, - ворчливо ответил эксперт, - а потом спасиба не дождешься.
- Ждите «спасибо» в литровом эквиваленте, - пообещал Перегудин, закрывая за собой дверь.

Теперь к Никонову. Есть, что докладывать, да и хорошо бы, чтобы оперов побольше дали. Ощущение, что время на исходе, было таким острым, что Николай еле сдерживался, чтобы не бежать по коридорам управления.
Деликатно постучав, он вошел в кабинет начальника и, не дожидаясь ответа, вошел и захлопнул за собой дверь. И тут же пожалел об этом. Петр Евграфович был очень занят. Он навытяжку стоял перед вторым секретарем, который явно только что закончил крайне эмоциональную речь. Разговор был жарким, поскольку потные, красные собеседники стояли друг напротив друга без пиджаков. Перегудин, нащупывая ручку двери, еще лелеял надежду ретироваться по-тихому, когда увидел это. Он сморгнул, решив, что показалось, если б мог, протер бы глаза. Ибо рисунок, который он держал в руке, оказался очень похож на оригинал.

Убийца и его собеседник повернулись к следователю лицом. Тяжкое молчание затопило кабинет. Перегудин увидел, как в глазах человека, насмерть запоровшего пятерых подростков, но ни разу не поднявшего руку на сына, раздражение сменяется пониманием, а затем… Ни обреченности, ни страха, ни даже оттенка беспокойства. Только холодное сожаление и превосходство.

…Я знаю, меня скоро найдут, но мне наплевать. Никто ничего не докажет. Нет никакого преступления, и наказания никакого не будет. Хуже, чем он наказал меня своим уходом, все равно не придумать. Но если б я только мог вернуть его! Я бы все отдал, все, что у меня есть, все, что мне дорого, лишь бы он вернулся в этот мир живой и здоровый. Чтобы я смог все повторить.