Отправлено: 02.04.17 14:03. Заголовок: Метель

Метель

Любезный мой внук, князь Александр Петрович,
Письмо твое, писанное в прошлом месяце из-под Карса, я наконец, третьего дня получил, чему несказанно рад, как и гостинцам, при нем бывшим. Слава Всевышнему, что хранит тебя от превратностей войны и бивачной жизни, бережет от ран и болезней. О том каждодневно молюсь и видно молитвы мои Богу угодны. За подарки отдельная тебе от меня благодарность, особенно за шевровые чувяки, что моим измученным подагрой ногам в самую пору сейчас. Только в них теперь и хожу, а порою и в седло сажусь, ибо дел по опеке много и в бричке везде не поспеваю. Время у нас сейчас жаркое, урожай был хорош, но и дожди пошли рано, так что чего не соберем, то на корню сгноим, а через это убыток большой произойти может. Потому ношусь я на своей старой кобылке по полям да весям, ибо свой глазок – смотрок, а без присмотра мужики твои ленятся и назначенного урока не исполняют. Бурмистр же твой – вор первостатейный и кабы не новые порядки, поучил бы я его арапником за милую душу. Нет, сударь мой, хоть убей, но зря ты мне на строгости мои пеняешь, ибо без них покамест никуда, и с веяниями этими Вашими новомодными ахнуть не успеешь, как по миру пойдешь и у своих же бывших мужиков побираться станешь. Чай я не душегуб, если порой и вздую какого бездельника, так то лишь на пользу и хозяйству, и ему самому выйдет, ибо без барского надзора жить он и не умеет. Шутка ли, в одночасье вековой уклад переменить. А что исправник тебе на меня жалится, так на то не обращай внимания, у него служба такая. С управой местной я в приязни большой, они мне и сами согласные, только для виду и журят. Да и ты, сударь мой, в другой раз полегче будь, а то пишешь мне тут прямо целый мадригал, что, дескать, поучение телесное твоей воле и убеждениям противно. Меж тем, любезный мой князюшка, того Вы и сами не ведаете, что кабы не розга, не бывать бы и Вам на свете этом. Дело давнее да прошлое, никого уж и в живых -то нету, а мертвые сраму не имут. Вот пока здесь ночку бессонную по-стариковски коротаю, все Вам на сей счет обстоятельно и обскажу, пожалуй.
Под конец несчастливого для нас 1807-го года был я отряжен от нашего полка ремонтером. Время это было трудное, мало что зима, так еще и лошадей в округе достать, почитай, что нельзя было ни за какие деньги. Тогда по всей Литве и Полесью везде стояли наши кавалеристы, а после дела под Фридландом состояние полков было таково, что кое-где и целые эскадроны становились в строй пешими. Драгунству и тяжелой кавалерии было не в пример легче, ибо им ремонт присылался с казенных заводов, а нам, легкоконным, Высочайше было повелено ремонтироваться на месте и лошадей себе приобретать самостоятельно. В ноябре интенданты вручили нам казенные суммы, и что тут началось! Цены по всем западным губерниям взлетели в разы. За какого конька вчера и сорока рублей не давали, сегодня барышники просили сто, и попробуй не заплати – в миг другие заберут. Командир наш, князь Вадбольский, уж прямо от горя черный ходил. Слыхано ли – половине полка хоть собак седлай, а денег в обрез отпускают, да еще и лошадей не найти. По другую-то сторону Немана французы и поляки тоже ремонтировались, чай мы по ним не чечевицей из пушек-то палили. Так вот их заставы, понятное дело, польских барышников на наш берег не пускали, а Виленская да Гродненская губерния едва сам- себя конским поголовьем обеспечить могли. Это тебе не сейчас, сударь мой, когда свистни - и с десятка заводов к тебе приказчики набегут, только заплати. Тогда все иначе было, особливо в западных губерниях. Уж на что мы, легкоконные, неприхотливы к лошадкам бывали, всего-то два аршина да два вершка от земли нам потребно было, а и то с трудом находили.
Так вот помыкался я неделю-другую по окрестностям, да почитай, что ни с чем в полк и вернулся. Вроде никто мне и не пенял, да только когда служба не в порядке и сам себя с потрохами съешь. Был у меня во взводе вольноопределяющийся один, из жмудинов. По манерам вроде бы из шляхты, но свидетельства дворянского при поступлении в полк представить не смог, а потому третий год служил товарищем, и вакансии ему было не видать. Фамилия его была Тышкевич. Так вот приходит он ко мне однажды и говорит, что родом он из-под Вилькишек, что в бывшем Трокском воеводстве, и там у них повадился вот уж не один год на зимник цыганский табор вставать. Ну а где цыгане, там, известное дело, и лошади. Прикинул я что мне от Волковыска, где мы стояли, до Вилькишек этих путь под триста верст выходит, ну да делать нечего. Пошел к командиру, а тот уж на все готов был, лишь бы коней раздобыть. Получил я прогонные да казенную сумму, взял своего вахмистра, Тышкевича да десяток солдат, и двинулся себе через Слоним в эти самые Троки. Глухомань там такая, что порой по три дня и жилья никакого не видели. Костер разведешь, ковер на снегу раскинешь да под полостью ночку и скоротаешь, а наутро снова в седло и рысью марш. Почти неделю я туда добирался, но уж как прибыл, так понял что не зря. Тышкевич мой не наврал, такого огромного табора я в жизни своей не видал. Лошади у них были, но и цену, стервецы, ломили безбожную. Уж как только мой вахмистр с их вожаком не торговался, и просил, и грозил, и бога молил, да только цену нам сбросили едва лишь. Ну, худо-бедно, шестьдесят лошадок я прикупил. Хоть и недешево, но ни одной хромой или запаленной среди них не было, в основном подобрались добротные трехлетки татарской породы. Тут же мы их переклеймили, подковали наново, сгуртовали и погнали табунком в полк. Путь-то нам не близкий лежал, а с такой оравой не везде на ночлег и остановишься. Так что оставил я табун на вахмистра, а сам с Тышкевичем поехал вперед, чтобы заранее место для постоя присмотреть да застолбить. Третий день мы с ним в пути уж были, как вдруг под вечер небо неожиданно заволоклось тучами , и началась такая метель, что и в десяти шагах ни зги не видно стало. Ну, думаю, надо срочно жилье какое искать, пока мы в этой глуши да в буран не заплутали и не замерзли. Как сам беду накликал: вроде мы только по дороге шли, а вдруг лошади под нами стали по колено, а потом и по грудь в снегу вязнуть, храпеть да ушами прядать. Совсем уж было мы отчаялись выбраться, как вдруг сквозь сполохи снежные впереди огонек мелькнул и дымом запахло. Тут уж и коней наших торопить не пришлось, сами к жилью понеслись, только успевай держаться. Глядим – в чистом поле корчма, со всех сторон тыном обнесенная, да под соломенной крышей чадит. Спрыгнули мы, вошли – а там дым коромыслом и яблоку упасть негде. Горница маленькая, вся сплошь лавками да столами уставленная, а в углу очаг пылает. Повсюду народ вповалку, да рожи такие бандитские, что поневоле за саблю схватишься. Все сплошь армяки да полушубки нагольные, но почти все с оружием и сразу видать, что народ недобрый. Гул и гомон разом стихли при нашем появлении и все они как один уставились на нас. Тотчас подскочил шинкарь, старый еврей с бородой как у ветхозаветных пророков.
- Вы бы, господин офицер, здесь не задерживались что ли, публика-то у меня нынче беспокойная, - сказал он таким тоном, что и тени сомнений в его искренности у меня не мелькнуло. Я и сам видел, что место это очевидно нам не подходило.
- Я бы и сам рад, любезнейший, - ответил я как можно спокойнее, - да вот метет за порогом так, что мы и сюда-то едва живы добрались.
- И живы останетесь, если мигом уйдете отсюда, - ответил тот, - здесь в версте всего усадебка есть панская, литовского подскарбия Ковальского. Человек он вздорный, негостеприимный, потому в господский дом и не стучитесь даже. Перед усадьбой есть слободка, в ней постоялый двор. Там и заночуете, поземку переждете. А здесь вам добра не будет, уж поверьте.
Как тут не поверишь? Вышли мы назад, так коней едва шпорами заставили от тепла отойти. Тварь то разумная, на верную погибель в буран идти не хочет. Еле разглядели направление, всего-то версту и ехать, а время тянулось так, что будто и все пять проехали. Под конец я уж пальцами из ноздрей своего конька льдинки доставал, прямо в кровь ногти изодрал себе. Но ничего, добрались с Божьей помощью, свет какой-то впереди забрезжил. Смотрю – крыльцо высокое передо мной да колонны. Ну, думаю, все ж таки к барскому дому нас нелегкая привела. И тут возмущение такое мною овладело. Что ж, думаю, за сукин сын такой, что русского дворянина и офицера на пороге дома бросит подыхать? Хоть какой у него там характер, да пусть хоть и в сенях нам место найдет. Мы и не таких гоноровых панов видали, а теперь здесь наша, российская власть самодержавная, и спесь-то придется поубавить, кем бы ты там раньше при королях не состоял. Спрыгнул я с коня да стал в двери стучаться. Внутри засуетились, забегали, что-то спросили по-польски. Я хоть и не учил этот язык, да за три года службы здесь научился понимать его вполне.
-Офицер, - говорю, - русской службы с товарищем приют на ночь просят от метели укрыться.
Там замолчали, потом снова побежали куда-то. И вдруг на чисто русском женский голос мне из-за двери отвечает:
- Уходите, сударь, кто Вы ни были. Мужа дома нет, а без него я никого впустить не могу. Здесь рядом выселки, так поищите там постоялую избу.
И голос то такой мягкий, бархатистый, почитай – ангельский, а такие вещи мне ужасные говорит.
- Сударыня, - взмолился я, - да куда же мне в такую бурю еще ехать? Подо мной и лощадь-то почитай падает, еле сюда донесла. Не в дом, так в службы какие определите нас, нам и не нужно ничего, лишь бы согреться да лошадей укрыть, а переночевать мы и на соломе можем.
За дверью спор какой-то начался, да только я и половины не расслышал. Другой женский голос тоже по-русски вроде бы сказал, что пан в такую метель и сам не заявится, а потому можно бы нас и пустить до утра. Долго они-там что-то обсуждали, спорили, я уж отчаялся почитай. Вдруг засов лязгнул, дверь распахнулась, и выскочил оттуда паренек в чекмене, видом на надворного казачка похожий. Взял он наших росинантов измученных, и повел куда-то за дом. А из двери тут же горничная молоденькая высунулась:
- Входите, господа военные, - говорит, - барыня Вас в дом просит пожаловать. Молвила, оглянула нас и упорхнула.
Ну, думаю, так- то оно лучше будет, вразумил Господь хозяйку. Вошли мы в сени просторные. Скинули бекеши да башлыки на руки подбежавшей девке, сабли да фуражки здесь же сняли, кое-как сапоги от снега обмахнули. Тут горничная наша вернулась.
- Господина офицера барыня в столовую просят, а товарища Вашего я с собой заберу, - говорит она. Тышкевич-то как на нее глянул, так дар речи и потерял. Он бы за ней и на край света пошел, забыв обо всех столовых да гостиных на свете. Уж больно хороша чертовка была. Плотненькая такая, росточку невысокого, но на личико необыкновенно приятная, да еще локоны из под чепца такие по плечам разбросаны, что прямо глаз не оторвать. В общем подали мне умыться, да в комнаты провели, а там уж и хозяйка сама меня встречает. Я чин по чину отрекомендовался: так мол и так, Литовского полка поручик Беклемишев, от полка в отъезде по делам службы, за доброту и гостеприимство от души признателен. Говорю я так, а сам чувствую, что ум за разум у меня заходит. Уж на что служанка мила была, а до хозяйки ей как першерону до орловского рысака. В русском платье жемчужно-серого цвета, в бархатном повойнике поверх убранных в сетку волос цвета спелой пшеницы, высокая и тонкая станом, она у меня дар речи одним своим видом отняла. Лицом бела, а глазищи в этой белизне громадные прямо как два озера голубых сверкают, да только не холодом от них веет, а такой теплотой душевной, что прямо впился я в них взглядом, обо всех приличиях позабыв. Но не смутилась она нисколько, или виду не подала. Представилась, Еленой Николаевной назвалась. За стол меня пригласила, а тут уж и ужин подают. Еда простая, без изысков особенных, но вино принесли отменное. Хозяйка сама от трапезы отказалась, извинилась тем, что отужинать уже успела. Но сладкой водки себе рюмочку спросила, да так с ней и сидела, пока я закусывал. А уж когда кофе подали, тут она меня и беседой занимать стала. Все о Петербурге расспрашивала, бывал ли я там да кого знаю. А что мне ей рассказать? Я почитай, как из унтеров гвардии в армию корнетом перешел по недостатку средств, так в столице и не был ни разу. А последние три года так и вовсе из кампаний не вылезал, и в отпуске то не пришлось побывать. Сказал я ей все как есть, что знакомствами не богат да по малости чина своего, если двор и видал, так все больше с плац-парада да из караула, а знакомцев своих столичных в этой глухомани и след почти потерял. Смотрю – слушает меня внимательно, без чванства, о себе ничего не говорит, все больше о муже. Дескать, простите за невольную резкость, но места здесь лихие, так муж изрядно беспокоится, как бы худые люди зла не учинили. Вспомнил я о бандитах, что всего-то за версту отсюда в шинке сидят да ночку коротают, и вовсе мне супруг ее дельным человеком показался. По сторонам-то оглянулся – дом богатый, на стенах обои штофные да бархатные портьеры на окнах, мебель шелками натянутая, да фарфора в шкафах в избытке. Добра много, да и хозяйка средь него первая драгоценность. Разомлел я с мороза-то да от выпитого, уж было и глаза стали закрываться, а как взгляну на нее, все мне спать идти жалко. Ведь такую красоту когда увижу еще. Уж и сам чувствую, что пора идти, а все никак мне не оторваться. Все про себя ей обсказал, и про имения свои небогатые, что после отца с братьями делю, и про службу, что чинами да орденами меня не балует, хоть и имею за Эйлау Анненский крест на сабле, да жду по вакансии производства в штаб-ротмистры. А она слушает все, да так искренне, заинтересованно, что мне все дальше и дальше говорить с ней хочется. Ладно, думаю, пора и честь знать, время-то уж к полуночи подходит. И только я собрался было откланяться да на покой попроситься, как вдруг вбегает горничная и прямо к ней. Склонилась и что-то на ухо шепчет. Елена Николаевна моя, уж на что лицом бела, а тут прямо как скатерть стала. Служанку отправила куда-то, а сама мне говорит.
- Голубчик, Алексей Дмитриевич, Вы уж меня простите, но только беда у меня сейчас будет. Муж с минуты на минуту вернется, а он человек вспыльчивый и до крайности ревнивый. Обхождения в нем светского мало, даром что сенаторский чин имеет. Вы уж выручите меня, спрячьтесь, а как он спать уйдет, я Вас на ночь устрою да утром пораньше и выведу.
Ну, думаю, мужа-то Вашего, сударыня, я отлично понимаю. Такой цветок в доме иметь и не ревновать только законченный болван может. Но и в двусмысленное положение мне себя ставить не хотелось вовсе, ибо вины за собой я никакой не чувствовал и в комедии оказаться не жаждал.
- Елена Николаевна, - говорю я ей, - хозяюшка Вы моя ненаглядная, разумно ли так поступать? Сейчас я ему представлюсь как полагается да объясню свой визит незваный надлежаще, ведь и сам он через ту же метель только пробрался, так неужто не поймет. А если случайно меня в доме обнаружит, так разве же поверит потом?
А она смотрит на меня так кротко, и ужас в ее глазах такой плещется, что уж и говорит с трудом да с придыханием.
-Сударь, умоляю, сделайте так, как я прошу. Вы его не знаете, как я, от него всего ожидать можно.
Что мне было делать, как возразить ей, когда она так проникновенно смотрит глазками своими ангельскими?
-Ладно, сударыня, - отвечаю ей, - ведите меня, коли иначе никак нельзя.
Ее и просить не надо было. Метнулась она к дверям, а там вовсю шум да топот. Бросилась обратно, оглянулась по сторонам да на портьеру мне и показывает. Я уж и не стал возражать, как сидел спиной как окну, так вскочил и за той же занавесью и укрылся. Елена Николаевна моя тут же стул мой заняла, и поскольку второго прибора не было, вышел очень натуральный вид, будто она тут в одиночестве и полуночничала. Так и сталось, что она от меня совсем рядом и оказалась, почитай я за спинкой стула ее в шаге скрытый портьерой и стоял. Стою себе, удивляюсь внезапной перемене в своем положении, а с другой стороны любопытство меня разбирает. Ну, думаю, хоть посмотрю, что это за Отелло такой отыскался, что и на глаза ему не попадись. Шум-то все ближе, вот уж лакей дверь распахнул да хозяйке и доложился, что пан до ее милости пожаловать изволил. А следом уж и сам Ковальский явился.
Прямо с первого взгляда он мне не понравился. Высоченный, худой как щепка и белый как лунь старик лет хорошо за шестьдесят. Брови кустистые, мохнатые, да еще усы мазурские вислые едва не по грудь. Лицо хищное такое, и весь он на ястреба похож, даже руки когтистыми мне показались. Кунтуш тоже белый, рукава как крылья развеваются, а саблю-то и входя в собственный дом не снял, так она у него на поясе и бряцает. Но в движениях его, быстрых и ловких, никакой дряхлости не ощущалось. Напротив, двигался он как человек, с измальства приученный к ратному труду, а потому гибкость и легкость членов сохранивший до самой старости. Хозяйка-то к нему бросилась было, да как на стену на его взгляд колючий натолкнулась. Если и хотела что доброе сказать, так тут же и позабыла.
- Не думала, монсеньор, что в такую пургу ехать решитесь, - сказала она тихо по-французски, - вот одна ужинать и собралась. Ну да Вас видно сам черт не остановит, коли задумаете что.
- С чертями, мадам, дела не имею, - ответил он ей на том же языке, который странно было слышать из уст человека, словно перенесшегося в наше время из эпохи гетмана Хмельницкого, - но свой долг супруга знаю хорошо, и в шаге от собственного дома и от Вас никакая метель меня не задержит. Рады ли Вы мне?
-Полноте, друг мой, конечно же, рада, - произнесла она тоном, в котором радости не ощущалось вовсе.
- Ну, так велите подать мне ужин.
Голос его звучал резко и отрывисто, сильно напоминая карканье. Ни дать ни взять – старый ворон рядом с молодой голубкой, таким резким диссонансом выглядела эта пара, и мне отчего-то сразу подумалось, что счастлива моя Елена Николаевна с этим Кощеем никак быть не может, и видно в браке ее без расчета или другого какого резона не обошлось.

 Отправлено: 02.04.17 14:10. Заголовок: Слуги засуетились, забега...

Слуги засуетились, забегали. Пану и умыться принесли, и кунтуш с амуницией с него сняли. Остался он в малиновом жупане шелковом да серебряным шнуром расшитом, сел за стол и молча есть начал. Ел не спеша, аккуратно, от вина отказался, зато водки почти полную сулейку ополовинил, но с виду и не захмелел ничуть. За столом они на польский перешли, но говорили мало. Вроде пан на сеймик какой ездил да рядился там о чем-то с войским. А уж что у них там было, я и не разобрал почти. Стою я себе, жду не дождусь, пока они закончат, а время то такое, что скоро уже и светать начнет. Сил-то у меня немного осталось, да и глаза почитай закрываются. Так бы и уснул стоя. Когда ж, думаю, ты, черт, кофею напьешься да спать пойдешь. Кофе он пить не стал, вместо него какой-то взвар вроде сбитня горячего ему подали.
Елена Николаевна-то моя и сама уж плечики опустила да едва на стуле не дремлет. И тут вдруг пан ей говорит: желаю, мол, долг свой супружеский и верноподданнический исполнить. Ну, думаю, вот ведь афронт какой хозяйке моей вышел, этот медведь-то и не знает, что их слушают, так и в выражениях не стесняется, а ей-то каково, помня обо мне. Не понял я, правда, причем здесь чувства его верноподданнические, но решил было что по-польски это что-то особенное значит. Сон-то с хозяйки моей разом и слетел. Встрепенулась она, да так румянцем залилась, что меня аж жаром от щек ее пылающих обдало.
- Что Вы, сударь, - говорит, - придумали. Ночь-то какая на дворе, да и не здорова я сегодня. Нешто другого времени Вам не выбрать.
А тот ей ровно так, равнодушно и отвечает:
- Время Ваше мне как законному супругу принадлежит, мне его и выбирать. А что до здоровья, так если у Вас сил достало за полночь чревоугодничать, так, стало быть, и увещевание мое осилите как-нибудь.
С этими словами кликнул он казачка своего и что-то тихо сказал ему. Тот выбежал, да через минуту воротился с длинной узкой лавкой да пучком розог. Поставил и убежал. Вот так компот, думаю. Ничего себе порядочки в доме этом. Чувствую себя как уж на сковородке, а поделать ничего не могу, выйти то мне сейчас никак невозможно. Одна надежда, что Елена Николаевна моя что-нибудь придумает. А она и сама бы рада, да не выходит у нее ничего.
-Вы сударь,-говорит,- властью своей злоупотребляете и через то обиду мне чините.
А пан-то ее и не слушает вовсе, рукав закатал да из пучка розги выбирает, чтоб поровнее были. И лозы то такие у него, что не у каждого профоса сыщутся. Сухо он ей так отвечает:
-Не Вам, сударыня, об обидах говорить. Думали ли бы раньше о том, как надлежит держать себя в своем звании, так не обидели бы государыню своим развратом. А теперь извольте лечь да свои вины припомнить, а не мне на мои пенять. Я лишь исполняю то, что мне августейше повелено, и в чем я обещался, беря Вас в жены и давая свое имя той, которая так мало его достойна была.
Тут уж мне совсем нехорошо сделалось. Мало того, что я невольным свидетелем сцены такой оказался, так пан этот по незнанию своему мне еще и тайны какие-то семейные выдает. Этак ведь и последним подлецом да канальей заделаться можно, если не предпринять ничего. Я уж было совсем собрался убежище свое покинуть и присутствие обнаружить, как вдруг хозяйка моя бедная еле слышно, чтоб только до меня донеслось, шепчет:
- Сударь, ради всего святого, ни звука, чтобы ни случилось.
Поднялась она из-за стола да к мучителю своему и подходит.
-Вы,-говорит,- сударь, хороший подданный, но дурной муж. Другой бы уж давно простил да позабыл, тем более что и государыни, перед которой я крепко виновата была, уж десять лет как нет на этом свете. Но Вам мучительство такое только в радость, вот Вы и усердствуете по злобе сердца своего.
И так просто и ясно она ему в глаза это сказала, такой искренностью в этот момент дышало разгоряченное лицо ее, что и Ковальский наверняка справедливость ее слов ощутил. Но длинное худое лицо его, больше похожее на восковую маску, ничего почти не отразило. Лишь у виска жилка какая-то дрогнула, да тонкие сухие губы плотнее сжались. Как и не слышал ничего, отвечает ей:
- Вам, сударыня, угодно самой приготовиться или прикажете слуг позвать?
Одарила она его взглядом таким, что и последнему мерзавцу не всегда достанется, да пошла к скамейке. Шаль сама на нее накинула, платье с плеч сбросила, к ногам его уронила, да выступила из него. Как была в одной батистовой сорочке, так и легла, тихо и спокойно.
-Так-то оно лучше будет, - говорит ей пан, - да только и рубашку извольте поднять, Вам здесь стесняться некого.
Я за занавеской своей чуть кондратия не схватил. Чувствую, прямо по всей спине у меня пот потек. Ведь мало что за Еленушку переживаю, ей-то каково это все, да еще у меня на глазах, так ведь и сам я чай не из железа сделанный, а живой человек, из плоти и крови, мужеского полу между прочим. И так- то я глаз с нее не сводил, а как она раздеваться стала, так у меня и вовсе разум застило. А тут она чуть приподнялась да вверх сорочку и поддернула, открыв такие виды, что и святой бы не устоял. Много я женщин на своем уланском веку повидал, но чтоб таких красавиц – ни разу не пришлось. Ноги длиннющие, тонкие и изящные, бедра налитые, а ягодицы округлые, полные, да такой формы совершенной, что и царскосельские статуи позавидовать могут. Так вот смотрю на нее вожделеюще, а сам-то тут же себя и ругаю, что в такой момент одни грешные мысли имею.
Тут Ковальский к ней подступился. Ему бы радоваться, что перед ним такая красота, да ласкать ее, да наслаждаться ею на склоне дней, но видно жестокосердие в нем оказалось сильнее естественного чувства.
- Считайте, сударыня,- произнес он хрипло, и коротко размахнувшись, хлестко положил первую лозину поперек ее молочно-белых ягодиц. На нежной коже тут же вспыхнула и налилась алая полоса, темнеющая на глазах. Ни звука не раздалось в ответ, бедная женщина лишь плотнее обхватила руками скамейку, да так, что костяшки пальцев побелели от напряжения.
- Не слышу Вас, мадам, - злобно сказал Ковальский.
- Один, - тихо ответила она, смирившись с новым унижением.
Следующие удары не заставили себя ждать. Привыкшая владеть саблей рука раз за разом, легко взметнувшись вверх, резкими кистевыми ударами чертила новые и новые алые полосы поперек вздрагивающих полушарий, которые даже не пытались уклоняться от жалящих поцелуев мокрой лозы. Плотно прижавшись к скамейке и зарывшись лицом в разметавшиеся волосы, их прекрасная обладательница с редким присутствием духа переносила очень жестокую порку, какую вынес бы так достойно не каждый солдат.
- Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…- ясным и твердым голосом считала она.
Ковальский ее не щадил. Он сек не быстро, но сильно и размеренно, в одном и том же темпе. Едва лишь после очередного удара ягодицы успевали расслабиться, как на них тут же падала следующая лоза и чмокающий звук, с которым она впивалась в беззащитное тело, зачастую сливался с едва сдерживаемым стоном наказываемой. Однообразие это сводило с ума, как и обреченная покорность, с которой несчастная женщина принимала это жестокое внушение. Но силы ее были не безграничны, и постепенно распластанное на скамейке тело стало извиваться под жестокими прикосновениями прутьев, а стоны все явственнее срывались с ее губ. Еще недавно безупречно белая кожа ягодиц почти сплошь окрасилась в алый цвет, местами выступили капельки крови. Теперь ее голос звучал все более сдавленно, но Ковальский не обращал на это никакого внимания. Меняя розги, он остановился, лишь отсчитав ей полную сотню.
- Надеюсь, Вы запомните этот урок, мадам, - сказал он, отбрасывая последний прут.
- Не сомневайтесь, сударь, - ответила ему жена, с трудом поднимаясь со скамейки и опуская сорочку на иссеченное тело, - сегодня Вы превзошли самого себя. Так жестоки со мной Вы еще никогда не были.
- Тому есть причины, сударыня, ибо ранее мне казалось, что Вы осознаете всю подлость своего проступка, но теперь я вижу, что порок сидит в Вас куда глубже, чем я мог себе вообразить.
- В чем дело, что Вы имеете в виду? – резко обернулась к мужу Елена Николаевна. Ее опухшее от слез лицо несмотря ни на что оставалось прекрасным.
- Только то, моя дорогая, что Вы по прежнему позволяете себе обманывать доверие тех, кто Вам его оказывает. И лучшее доказательство тому – Ваш новый любовник.
- Вы с ума сошли со своей ревностью, - тихо и твердо ответила ему жена.
- Не настолько, чтобы не замечать очевидного, - с жуткой усмешкой ответил ей мерзкий старик, -пока что мне хватает здравомыслия, чтобы заметить присутствие в своем доме непрошенного гостя. Он ведь здесь, не правда ли? В этой самой комнате? Заканчивайте водевиль, молодой человек, и выходите к нам. ,Не заставляйте меня искать Вас по всем щелям.
Дальнейшее укрывательство было бессмысленным. Отшвырнув портьеру, я в одну секунду оказался перед ним. Ярость на его безумное лицемерие, переполняла меня через край.
- Вам нет нужды искать меня, – произнес я как можно спокойнее, хотя до ледяного самообладания это жестокосердного старца мне было далеко, - и должен Вам заметить, что более бесчестного поступка чем то, что Вы только что проделали, я и представить себе не могу. Минуту назад я считал Вас просто деспотом, теперь же – законченным негодяем, ибо так обойтись с женой может только последний мерзавец.
Ковальский уперся в меня взглядом исполненным ледяного бешенства. Самообладанию этого человека можно было только позавидовать, кипя внутри, он оставался непроницаемо холоден снаружи.
- Итак, милостивый государь, у Вас достает наглости не просто соблазнять мою жену, но еще и оскорблять меня в собственном доме. Надеюсь, Вы понимаете, что обязаны мне ответом за это.
- Несомненно, - ответил я, назвавшись, - завтра же жду Ваших секундантов.
- Завтра? Нет, сударь, я желаю убить Вас здесь и сейчас.
Тут меня вдруг схватили за руку и, обернувшись, я увидел уже пришедшую в себя и успевшую одеться Елену.
- Алексей Дмитриевич, голубчик, не соглашайтесь с ним драться, это верная погибель! Он с десяти шагов туз выбивает!
Ковальский расхохотался. Смех его был таким же злобным и отвратительным, как и он сам.
- Отрадно видеть, сударыня, как Вы трепещете за судьбу своего любовника. Но только выбора у него нет, иначе я прикажу выгнать его отсюда на мороз нагайками. Подохнет, как собака под забором.
Я мягко отстранил вдруг ставшую мне такой родной женщину.
- Елена Николаевна, - как можно спокойнее и ласковее произнес я, - фортуна переменчива, а бог милостив. Мы с Вами ни в чем перед Всевышним не виноваты, так положимся на его мудрую справедливость. Ступайте к себе, все устроится.
С этими словами я поцеловал ей руку и обернулся к Ковальскому.
- Как пожелаете, пан подскарбий. Мой товарищ – местный шляхтич, если Вы согласны видеть его моим секундантом, так я готов сейчас же.
- Согласен, сударь, согласен, - ответил мне поляк, - и у меня найдется кое-кто из застянковых, так что за этим дело не станет. Взяв жену за локоть, он буквально силой выставил ее из комнаты, вышел следом и вскоре весь дом загудел, разбуженный его распоряжениями. Поднялась суета, захлопали двери, где-то загомонили слуги. Через некоторое время в столовую ко мне втолкнули Тышкевича, обалделого ото сна, и не вполне осознавшего перемену, произошедшую в нашем положении. Не посвящая его в курс дела, я сказал только, что поссорился с хозяином и прошу его быть моим секундантом. В те годы участие в дуэли, пусть и в качестве доверенного лица, уже вовсе не было обычной шалостью, как в старое доброе екатерининское время. Воинский Устав уже применялся по всей строгости и, хотя смертью у нас и не казнили, но перспектива разжалования, а то и каторги, была вполне реальной. Но товарищ мой оказался молодцом, и тут же, ни о чем не расспрашивая, согласился. Опыта у него, правда, не было вовсе, зато честности и наблюдательности хоть отбавляй. Не успели мы толком условиться, как вошел казачок и пригласил нас следовать за ним. Через минуту нас вывели на крыльцо, где ветер уже утих, но снег по прежнему валил густой пеленой. Перед крыльцом слуги уже утоптали две ровных площадки, разделенных десятком шагов, и воткнули в снег пешни, призванные обозначить собой барьеры. Вдоль крыльца в изобилии были расставлены плошки с огнем и факелы, так что света для поединка было довольно. Ковальский уже был здесь, рядом с ним суетился какой-то толстый шляхтич в волчьей дохе. Подскарбий указал ему на нас и тот подошел представиться. Мы назвали себя, в ответ он раскрыл перед Тышкевичем ящик с парой Лепажа. Вместе они осмотрели оружие, зарядили его и подали нам с Ковальским. Взяв пистолет, тот пошел на свое место, то же сделал и я. В те несколько минут, что я провел на морозе, холод уже успел сковать мои члены. Тонкий мундирный сюртук плохо защищал меня от него и периодически тело сотрясала такая дрожь, что я боялся стряхнуть порох с полки, в то время как мне и без того приходилось укрывать замок от снежных хлопьев и порывов ветра. Ковальский же похоже не чувствовал стужи. В своем белом кунтуше, весь седой, он казался и сам сделанным изо льда. Встав в пяти шагах от барьера, я вдруг понял, что вовсе не вижу своего противника. В неверных отблесках факелов сплошная снежная пелена, разделявшая нас, искрилась и переливалась тысячью искр, и увидеть что-либо сквозь нее было почти немыслимо. В то же время я так отчетливо ощущал на себе взгляд старика, что ни секунды не сомневался – он видит меня отлично. Было ли это лишь мнительностью, игрой воображения в минуту опасности, или же я интуитивно ощутил какую-то невероятную способность моего соперника, но тревога охватывала меня все больше. Я ощущал себя мишенью и решительно не видел никакой возможности что-то изменить. Но кипевшее во мне возмущение его поступком, обида за ту гадкую роль, которую он отвел мне в своем отвратительном спектакле, придавали мне решимости. Еще не зная точно, что и как буду делать, я крикнул Тышкевичу, что готов, и через минуту услышал команду сходиться. Дальнейшее объяснить не могу, ибо это было тем самым случаем, когда провидение вмешивается в дела людей, по своему разумению и произволу судя их. В три скорых шага добежав до барьера, я вскинул пистолет и, по прежнему не видя соперника, не целясь выстрелил в колеблющееся передо мной снежное марево. Далее мне оставалось лишь замереть и, закрыв пистолетом голову, ожидать ответного выстрела. Мучительно тянулись мгновенья, а я все ждал, ничего не видя и не слыша вокруг, когда из темноты блеснет огонь и прилетевшая из-за снежной завесы пуля пронзит мне грудь. Вдруг меня тронули за плечо.
- Пойдемте, - услышал я голос Тышкевича, - все кончено, Вы убили его.
Смысл этих слов дошел до меня не сразу. Словно пьяный, качаясь, я двинулся за Тышкевичем, который вел меня под локоть и вскоре моему взору предстал распростертый на снегу Ковальский, над которым хлопотал его секундант. Но хлопоты его были напрасны, я с первого взгляда понял, что передо мной труп. Он лежал навзничь, широко раскинув руки, устремив взгляд своих некогда голубых, а ныне выцветших глаз куда-то в пустоту. Губы его кривила жуткая сардоническая улыбка, казалось он и с того света надменно насмехается над теми, кто остался на земле. Пуля угодила ему прямо в сердце и крови из раны вытекла самая малость, он умер мгновенно.
- Вы, сударь, ответите за это убийство, - злобно прошипел мне секундант Ковальского, наконец, осознавший, что его господин мертв.
Я ничего не ответил ему. То ли от стужи, то ли от крайнего нервного напряжения, но меня вдруг стала сотрясать крупная дрожь. Не глядя больше на Ковальского, тело которого уже стал засыпать снег, я, качаясь, побрел в дом. «Это перст Божий, - думал я про себя, - это он явил нам свою волю. Видит Бог, я не хотел этой смерти, и стрелял не целясь, готовый пасть здесь же, но Ему было угодно судить иначе.» Поднимаясь по ступенькам, я вдруг замер в ужасе от того, что не знаю что ЕЙ сказать. «Простите, сударыня, я только что убил Вашего мужа и прошу извинить меня за эту неловкость», - вот фраза, которая единственно вертелась в моем воспаленном мозгу, но вся абсурдность ее с такой очевидностью была мне понятна, что у меня язык бы не повернулся произнести ее. Но ОНА избавила меня от всяких объяснений. Едва лишь дверь распахнулась, и я ввалился в сени, как две тонких руки обхватили мою шею, и голос, дороже которого для меня и быть не могло, жарко зашептал мне в ухо:
- Вы живы, какое счастье!
Каждое ее прикосновение буквально возвращало меня к жизни. В ее объятьях я оживал на глазах, и способность трезво изъяснятся, понемногу, возвращалась ко мне.
- Его нет больше, - просто сказал я, стараясь заглянуть в глаза той, с которой не имел более сил разлучиться.
- Не вините себя, друг мой, - услышал я в ответ, - так было угодно Всевышнему, избравшему Вас орудием своего промысла.
Фраза эта, сказанная так просто и естественно, пролила бальзам на мою израненную душу, которая во всем была с нею согласна. Потом мы сидели в гостиной, и жарко объяснялись друг другу в своих чувствах, стараясь не думать о том, что в соседней комнате слуги прибирают тело того, кто столько лет был их хозяином и господином. История, которую рассказала мне Еленушка, пытаясь объяснить все случившееся накануне, была столь печальной, что вся ее жизнь на протяжении последних десяти лет показалось мне больше похожей на ад, чем на супружество. Началась она в столице, когда еще очень юной, всего-то пятнадцати лет от роду, она, будучи единственной дочерью павшего при штурме Праги бригадира Н., была на казенный кошт определена в Смольный институт. Смолянки ее возраста нередко назначались дежурить к императрице в качестве юнгфер, однажды настала и ее очередь. Откуда же ей было знать, что блестящий генерал, вдруг воспылавший к ней нежными чувствами, был конфидентом самой императрицы? Кто мог подсказать ей, неопытной в амурных делах, что следует делать в таких обстоятельствах? Никто, ни одна живая душа. Вскоре она поняла, что отяжелела. К ужасу изгнания из Смольного добавилась личная аудиенция императрицы, желавшей узнать подробности. Боже, как она кричала узнав, кто виновник этого положения. Но гнев ее пал вовсе не на неверного любовника, но на неопытную девушку, не сумевшую должным образом соблюсти себя при ее развратном дворе. Срочно был найден жених из числа недавно присягнувших поляков, способных увезти бывшую смолянку подальше от столицы, им и оказался уже тогда немолодой вдовец Ковальский, готовый за милость нового сюзерена исполнить любую подлость. Условием брака императрица поставила строгое наблюдение немолодым супругом над падшей девицей, а лучшим средством для соблюдения нравственности императрица видела розгу. Так, вчерашняя смолянка оказалась во власти жестокосердного безумца, охотно вымещавшего свою болезненную страсть на неожиданно обретенной супруге. Кто знает, не тем ли средством ему удалось вогнать в гроб двух своих предыдущих жен. Бездетный вдовец, он со всей страстью отдался любимому делу. Как ни молила она его, как ни была нежна с ним, раз за разом он подвергал ее жестокому истязанию, не гнушаясь прибегать к помощи слуг. Ребенок родился мертвым, а от Ковальского если кто-то и мог родиться, так разве что глыба льда, так холоден и безразличен он был к ней. Как она ненавидела его, как желала ему погибели! Но шли годы, и не видя выхода из своего положения, она понемногу смирилась с ним. Остыл и Ковальский, в полной мере насладившейся ее юностью, и теперь лишь время от времени вымещавшей на ней свою пагубную страсть. Жизнь в глуши, без малейшей надежды на перемены, закалила ее, научила быть стойкой и укрепила в вере. Где-то глубоко внутри, она была убеждена, что однажды судьба даст ей другой шанс и терпеливо ожидала его. Сейчас, когда Ковальский лежал на столе, ее ожидания сбылись. Не чувствуя ни малейшего сострадания к тому, кто столько лет мучил ее, она была готова безоглядно, безудержно и со всею силой нерастраченной любви, отдаться человеку, который пусть и по воле всемогущего рока освободил ее от ужасного супружества. Надо ли говорить, что о подобной чести я и мечтать не смел? Но прежде нас ожидали еще многие испытания. Утром приехал исправник и арестовал нас с Тышкевичем. Две недели мы провели под арестом, пока до нашего командира не дошла весть о нашем несчастье, и с помощью наместника ему удалось освободить нас на поруки. Потом был суд, где не стесняясь ничего, добрая моя Елена Николаевна рассказала всю правду о случившемся. Видно, покойный Ковальский со своим несносным характером до такой степени восстановил против себя соседей, что ни один из них и не думал требовать возмездия за его смерть. Так что свободный от давления шляхты суд довольно быстро постановил, что убиенный был сам повинен в своей смерти, ибо поправ законы семейной нравственности, пал жертвой собственного жестокосердия. Не прошло и года, как мы с Еленушкой поженились. Не желая пользоваться ничем после своего супруга, она все продала, и летом 1808-го я увез ее в наше новое поместье в Орловской губернии, коим сударь мой, и поныне имею удовольствие владеть, да надеюсь передать его Вам в наилучшем виде. Здесь же у нас родилась дочь, ставшая Вам матушкой, и столь рано покинувшая Вас. Каждодневно молюсь об ее упокоении, как и о драгоценной супруге моей, что всего-то и составляла мое счастье на протяжении каких-то десяти лет. Как Вам известно, любезный мой князюшка, замены ей я так и не нашел, да и не мог, ибо таких, как она, на свете больше и нет. Мне же, несчастному вдовцу и отцу, имевшему горе пережить своих жену и дочь, Всевышний отмерил жизнь столь долгую, что и девятый десяток разменяв, никак не найду себе упокоения подле них. Зато имею радость лицезреть Вашу милость во цвете лет да позаботиться о Ваших делах там, где только опытность одна и может помочь избежать разорения. Так вот, дорогой мой внук, вершилась Ваша семейная история, и позвольте мне уверить Вас, что несмотря на все конфузы, случившееся с Вашей покойной бабкой, более светлого и чистого существа мир наш и ранее не видал, и в будущем не скоро увидит. Не судите же строго ни меня, ни ее, а лучше помолитесь за нас, ибо чувствую, что недалек тот день, когда мы снова с нею увидимся. Но прежде все же надеюсь иметь удовольствие обнять Вас. Примите же мое отеческое благословление, и да хранит Вас Господь. За сим остаюсь преданный друг Ваш и любящий дед,

Отставной генерал-майор и кавалер,

Александр Беклемишев