Отправлено: 12.11.23 22:43. Заголовок: Автор King21044. Батины сказки

Батины сказки

Автор King21044




Часть 1


«Гранд Витара» для таких препятствий годилась плохо, тут и трактор прошел бы с трудом — дорога впереди буквально исчезала в огромной черной луже, присыпанной по краям снежком. Метров через десять она выныривала обратно, но под таким крутым углом, что страшно было, на какую же глубину она уходила под воду.

Серый, сидевший спереди, тревожно вцепился в ручку над дверью и с сомнением посмотрел на Ивана Петровича:

— А мы там не утонем?

Тот наморщил лоб и хмыкнул.

— Утонем! Обязательно утонем! — он включил полный привод и вывернул руль, — но отсюда уже и пешком недалеко, если что.

Городской внедорожничек выехал левыми колесами на снежную насыпь, а правыми покатил по середине дороги, между размякшими колеями. Машина здорово накренилась на бок, Петька с Лёнькой, сидевшие сзади, с хохотом сползли на правую сторону, в багажнике что-то с шумом посыпалось, Иван Петрович сказал: «Держитесь крепче» и дал газу.

В середине запруды «Витара» заартачилась было, поползла куда-то в бок и вниз, но потом одумалась и под крики «Ура!» вылезла на сушу.

Серый в жизни не видал таких дорог. В глубоком месте вода дошла почти до края окна.

— А если бы мы там застряли, как бы сами выбирались? — спросил он.

— Через крышу! — Иван Петрович показал на прикрытый шторкой люк в потолке.

— Ну, не застряли же! — засмеялся сзади Петька и хлопнул приятеля по плечу. — Сто лет уже так катаемся и ничего!

Веселье с заднего ряда раздавалось всю дорогу. Петька с Лёнькой то показывали друг другу смешные видосы, то просто подкалывали, когда мобильный интернет отвалился, а под конец дороги их смешило, казалось, абсолютно всё — и снежный пейзаж за окном, и то, как Иван Петрович говорил «Титькина мать», ругаясь на тащившиеся в левом ряду фуры, и Серый, который с серьезным видом горожанина комментировал сельские диковины — трактора́, пасущихся на заснеженных полях коров, деревенские дома с резными обкладами.

Петька в деревню на выходные пригласил внезапно, Серый долго колебался — ехать или нет: боялся, что стеснит хозяев, что при нем будет неловко. Петька, когда всё это услышал, долго хохотал. Оказывается Лёньку он тоже пригласил, стеснения никакого быть не могло — дом большой, кроватей на всех хватало, а про неловкость он даже отвечать не стал, сказал только: «Вместе же веселее!». В программе пребывания значились шашлыки, баня с парилкой, растирание снегом (опционально) и ночёвка в деревенском доме. Серому было интересно: в деревне он никогда не жил, в бане ни разу не парился — даже посмотрел про это занятие видео на Ютюбе, чтобы подготовиться, шашлыки он любил, Петьку с Лёнькой в глубине души тоже.

Черный паркетник Ивана Петровича заехал в пятницу, ровно в пятнадцать ноль ноль, Серый запихнул в багажник сумку с заботливо собранными мамой вещами — банным полотенцем, сменой белья, теплой одеждой, — и устроился на переднем сиденье: сзади его укачивало. Машина попетляла по дворам и подъехала в дому Лёньки. Тут всех ждала картина маслом: Лёнька для поездки в деревню оделся в походный костюм.

Пятнистая зеленая куртка ощетинилась многочисленными карманами: для фляги, бинокля, туристских припасов и прочего следопытского инвентаря. Штаны-карго, заправленные в ботинки с высокой шнуровкой, тоже были обшиты снизу доверху клапанами. При таком изобилии «бардачков» по всему телу было непонятно, что Лёнька упаковал в гигантских размеров рюкзак — туда запросто поместилась бы сложенная палатка.

Под насмешливыми взглядами Лёнька поёжился, смущённо улыбнулся и развел руками:

— Ну а что? Мы с отцом шмотки походные еще осенью купили. Думали поехать в зимние каникулы дикарями на юг, с палаткой, со всеми делами, но у отца работы много, ну и в общем... Надо же обновить!

— Лёнь, — спросил Иван Петрович, помогая погрузить рюкзак в багажник, — у тебя там еще спальный мешок, что ли?

Петька с Серым тоже вылезли из машины и с любопытством разглядывали костюм «выживальщика». Лёнька с гордостью демонстрировал, где какие карманы и для чего, какой дали в подарок складной нож, как в куртке работает подогрев, как штаны превращаются в шорты, а куртка в безрукавку, а если вывернуть наизнанку, то в другую куртку.

Петька уважительно присвистнул:

— Ни фига ты Беар Гриллс! — он обернулся, — Пап, а может мы его на улице ночевать оставим? Будет медведей отпугивать!

Сам Петька был одет так, словно ехал не в деревню, проведать дачный дом, а на сбор городских пижонов: из-под подвернутых оранжевых штанов торчали полосатые носки, на синей толстовке была нарисована Нян Кэт, а радуга из-под её хвоста опоясывала кофту по кругу.

— Старинный мем, — пояснил Петька, показывая на рисунок, — ещё до Инстаграма было! Из прошлого десятилетия! — На носу у него блестели очки с круглыми розовыми стеклами.

— Ну, три товарища, поехали! — подгонял Иван Петрович, — а то встанем на шоссе в пробку.

— Залезай, Миклухо-Маклай! — Петька подтолкнул приятеля в машину, — мы с тобой вместе едем, а то Серого сзади тошнит.

Серого, который на грубый комментарий только фыркнул, Иван Петрович обнял за плечи:

— Ничего, Сереж. Ты, если что, не стесняйся, только скажи — сразу остановим. Садись!

В пятницу после обеда городские улицы уже были запружены машинами, но в пробках тыркались недолго, на шоссе поспели вовремя — до основного потока, ехали с ветерком. Погода стояла солнечная, но Питерская весна была недотрогой: она манила капелью, веселым птичьим щебетом и ясными днями, но стоило солнцу скрыться, и она тут же исчезала, словно её никогда и не было. Лес, по сторонам от шоссе, был еще засыпан снегом. До развилки на трассе домчали без проблем, дальше с шоссе съехали, и начались проселочные дороги.

Ленты разбитого асфальта петляли, Петька с Лёнькой на заднем сиденье веселились, как братья-опоссумы из «Ледникового периода», асфальт то и дело исчезал, дорога стала местами проваливаться в подтаявшую жижу.

— Уже скоро! — сказал Иван Петрович, заметив, как Серый сунул в рот очередной мятный леденец.


Наконец, последний разлив был преодолён, дорога пошла круто вверх, чахлый подлесок, забивший обочины, сменился заснеженными полями, а посреди белых просторов появилась деревня в одну улицу. Разъезженная в бурую кашу дорога с обеих сторон теснилась разномастными заборами: за штакетником и сеткой виднелись бревенчатые домики, а за глухими оградами ничего было не видать, мелькали только дощатые фронтоны и серые шиферные крыши.

Улица выгнулась дугой, и в её экстремуме показался за ровным деревянным забором рубленый домик в три окна с веселенькой красной крышей. «Гранд Витара» подъехала к забору поближе, Иван Петрович заглушил мотор и сказал: «Прибыли».

— Добро пожаловать в родовое гнездо! — крикнул Петька, выскочил из машины и тут же провалился по щиколотки в сугроб, — да ёптель!

***


Серый с Лёнькой помогали таскать сумки в дом, а сына Иван Петрович заставил чистить снег, в который модник поминутно проваливался в своих стильных кроссовках. Когда багажник опустел, а Петька кое-как убрал с дорожек сугробы, все пошли в дом.

— Не разувайтесь и куртки не снимайте, здесь холодно! — Иван Петрович принялся загружать дровами печь.

Гости с любопытством прошлись по дому: бревенчатые стены были выкрашены весёленькой кремовой краской, полы были застелены пёстрыми половиками. В соседней комнате стояла пара панцирных кроватей, сундук, диковинная советская мебель — этажерка, секретер, комод, а в большой — потёртый диван, круглый кухонный стол с разномастными стульями вокруг. Но добрую четверть дома занимала сверкающая побелкой русская печь.

— Прикольная у вас дача! — Серый с уважением рассматривал огромную печку.

— Это она сейчас дача, а раньше это был семейный дом. — Иван Петрович возился в огромной топке: там уже занялся огонь, и в комнату потянуло дымком. — Это мы с Петькой, считай, городские, а мой отец родился здесь и дед тоже.

Иван Петрович прикрыл топку и хлопнул ладонями:

— Так, сейчас печь растопится, и станет тепло! А пока, чтобы не мёрзнуть, предлагаю двигаться! Кто хочет поработать?

Пацаны переглянулись и робко подняли руки.

— Надо растопить печь в бане, разжечь мангал, натаскать воды из колодца! — перечислил Иван Петрович с видом базарного зазывалы, расхваливающего товар. — Петька! Ты будешь таскать воду!

— Что-то вы меня, папаша, больно притесняете! — Петька тряхнул пёстрой, как бензиновая лужа, челкой. Иван Петрович усмехнулся, хлопнул сына по плечу:

— Радости труда, сынок!

В конце концов, работа была сделана: печь, под контролем Серого, потрескивала дровами, согревая дом уютным теплом, баня топилась, воду Петька с Лёнькой натаскали в четыре руки, и она уже кипела в баке на каменке, берёзовые поленья в мангале горели весело, украшая темнеющее вечернее небо гирляндами оранжевых искр.

— Всё, пацаны, пора в баню! — позвал Иван Петрович, — раздевайтесь и вперёд — натопил я умеренно, не растаете, а я пока шашлыками займусь!





Часть 2


В предбаннике было жарко. Мальчишки раздевались, смущённо переглядываясь. Петька, оставшись в узких плавочках, первым скользнул за низкую дверь, но тут же выскочил обратно, раскрыв её нараспашку: оттуда обдало жаром и пряным банным духом.

— Бать! — крикнул Петька, — натопил-то как в аду!

— Чего, жарко? — Иван Петрович, улыбаясь, заглянул с улицы, — Растопилось комариное сало?

Возле приоткрытой двери заклубился пар, и предбанник наполнился туманом.

— Это с непривычки! Идите-идите, гуси городские, погрейтесь! А потом я вас ещё вениками напарю!

Возле горячих камней воздух дрожал, как в знойный день, внутри бани было темно: стены и потолок были черными, напоминая свод печной топки. Петька, развалившись на верхней лавке, рассказывал, что раньше баня топилась «по-черному», дым шел прямо в помещение, а выходил через открытую дверь, потом отец всё переделал, но стены остались прокопченными.

— Батя говорит, так аутентичней!

Лёнька с Серым сидели рядком на нижней скамейке, ближе к выходу. Оба раскраснелись, мокрые челки прилипли ко лбам, по ребрам ручьями стекал пот.

— Ладно, мы сидим и потеем. А дальше что? — тихонько спросил Лёнька, — Как здесь мыться?

— Считается, что от жара выходят токсины. — Заметил Серый. — Организм омолаживается. Я в интернете читал.

— Да я, вроде, и так не старый! — Буркнул Лёнька, утирая с лица пот. — Нету у меня никаких токсинов.

Петька заржал:

— Мыться придется из тазика. — Он вытянул руку и показал на стену: там висели на крючках жестяные тазы, шайки и ковшики. — Так в старину наши прадеды мылись. А вода через пол утекает в землю.

— Пока что мне просто жарко. — Тихонько пожаловался Серый.

— А ты думай о хорошем, — посоветовал Петька, повернувшись на живот, — например, о шашлыках! Папа вкусно готовит. Мне, вообще-то, тоже баня не очень, но батя такой большой фанат, что не хочется его расстраивать.

Дверца с громким скрипом отворилась, и внутрь шагнул Иван Петрович, он был гол, в одном повязанном вокруг бедер полотенце. Телом он был похож на сатира — волосатые ноги были кривоваты, а в круглом животе мог поместиться средних размеров арбуз. На плече у Ивана Петровича синела бледная татуировка: игральная карта дама червей с кривой подписью «Катя».

— Так! Кому тут скучно? Кто недовольный? — Иван Петрович угрожающе рычал, но сквозь суровую мину прорывалась хитрая улыбка.

Петька тут же показал пальцем на Лёньку.

— Ага! Ужо сейчас я тебя, байстрюк, по филейным местам нахлестаю! — Иван Петрович театрально захохотал, а сам набрал в ковшик колодезной воды и, наклонившись к Лёньке, тихонько спросил, — сердце не колотится? Не мутит?

Лёнька обалдело помотал головой, Иван Петрович заставил его ополоснуть лицо холодной водой, не выходя из образа, кивнул на соседнюю скамью и рявкнул:

— Ну-ка, ложись на лавку!

Лёнька, робко улыбаясь, растянулся на нижнем пологе, Иван Петрович вооружился размоченными в кипятке берёзовыми вениками, потряс ими над лежащим ничком мальчишкой, для вида размахнулся, будто и правда собирался со всей силы хлестать, но парить стал аккуратно, слегка похлопывая и поглаживая.

Лёнька весь затрясся от смеха, а лицо стало таким красным, что можно было прикуривать. Когда веники переместились со спины пониже — на бедра и обтянутый плавками зад, Лёнька спрятал лицо в сгибе локтя.

— Нет, парень, так не пойдёт! Чего ты весь дрожишь? Расслабься! Это же как массаж. — Иван Петрович сменил тактику: теперь один веник хлопал по телу, а второй гладил. Лёнька пообмяк. Серый наблюдал за процедурой с соседней скамьи смущенно, но с любопытством.

К жару все пообвыкли. Лёнька под шуршащими вениками лишь поеживался и хихикал, Иван Петрович работал увлеченно, Петька глядел с верхней полки блаженно щурясь, как пригревшийся на солнце кот. Дрова в печи тихонько потрескивали, вода в котле булькала. У Серого, который всю жизнь ходил с насморком, вдруг задышали обе ноздри — и это ему ужасно понравилось. Пот уже не заливал глаза. Банное тепло не жарило больше снаружи, а прогревало внутрь, тело от него расслаблялось.

— Следующий! — позвал Иван Петрович. Лёнька вполз с со скамьи с распаренным, но довольным видом.

Серый поколебался немного, кого именно зовет Петькин отец — его или своего сына, но Иван Петрович обернулся и сделал приглашающий жест. Сомнения отпали, пришлось укладываться.

Под вениками было хорошо. Ощущения совсем не походили на массаж: скорее на попытку продраться жарким днём сквозь мягкий кустарник. Это было неожиданно приятно. Серый сперва напрягался, боялся, что нахлынут страшные воспоминания, когда он вот так же лежал лицом вниз, отдавая себя на чужую милость, но Иван Петрович действовал так осторожно, что страх мигом исчез. По телу разлилась приятная нега.

— Всё, ребята! Марш оба в предбанник. На столе квас, чай и всякие плюшки. Отдохните. Потом шашлыки и помывка.

Петька слез с верхней полки и хотел было выскочить с остальными, но батя поймал его за плечо:

— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

***


После душной парной даже в предбаннике казалось слишком жарко, и ребята открыли дверь на улицу: уже стемнело, снег блестел под тусклым светом фонаря, в мангале догорали дрова. Где-то далеко в темноте ночи лаяла собака. Из-за двери в парную доносились голоса хозяев, Иван Петрович басил: «Поворотись-ка, сынку», а Петька недовольно попискивал: «да полегче, пап».

Весенний воздух был свежим и вкусным, как ледяная вода в жаркий полдень. Звезды сверкали на черном небе так ярко, что казались ненастоящими. Серый стоял, прислонившись к косяку, тело приятно обдувало, после бани и дяди Ваниных веников с пяток до макушки разлилась приятная легкость. Он никогда не видел ночного неба таким ярким и чистым: оказалось, что оно не черное, а темно-темно-синее и бесконечно глубокое, как океан в документалках про китов. Лёнька вышел на маленькое крыльцо, потрогал босой ногой подтаявший снег, поморщился и дальше идти не рискнул. Он указал рукой куда-то вверх:


— Даже Млечный путь видно! Конечно, не очень хорошо. Вот когда мы с папой ходили в поход...

— Это вы, хлопцы, зря так стоите, в два счета можно простыть! — раздался голос Ивана Петровича, — Либо в снег, либо в прорубь, но — туда и обратно! А просто так на холоде растелешенными после бани не проветриваются!

Охотников поваляться в снегу не нашлось, и он загнал пацанов обратно в тепло. Петька вылез из парной красный, с недовольным видом, — березовые листочки у него налипли не только к спине, но и к груди, и животу, — и тоже присоединился к ребятам за дощатым столом. Иван Петрович взъерошил ему волосы и, накинув халат, выскочил на улицу:

— Пойду, поставлю шашлыки. Петька, развлекай гостей!

Петька вытер полотенцем мокрое лицо и, заговорщицки улыбаясь, достал откуда-то из-под стола две бутылки светлого пива.

— Мы заслужили, господа! — он разлил пиво по высоким стаканам, которые Иван Петрович явно приготовил для кваса.

— А твой отец не заругает? — улыбнулся Лёнька.

— А что такого? — Петька хмыкнул, — мы же не напиваемся среди ночи у черта на рогах. Дома, под сытную закуску, после бани. Да он даже рад будет, что мы прониклись духом традиционного мужского отдыха!

Серый засомневался было, но Петька с Лёнькой лихо чекнулись и опрокинули свои стаканы. Счастливые улыбки на их лицах подогрели любопытство, и Серый тоже отпил. Петька тут же разлил остатки и откупорил вторую бутылку.

— Ты папе-то оставь! — пиво Серому не очень понравилось, но легкое опьянение так приятно дополнило букет сегодняшних ощущений, что свой стакан он тоже осушил до дна.

— Да у него еще полно!

Иван Петрович вернулся с целой охапкой шампуров с мясом и выгрузил их на широкую тарелку:

— Это вы что, пиво моё выпили, что ли? Эй!

— Это все Серый! — Петька кивнул на друга.

— А то я тебя не знаю, сынок! Ну спасибо!

— А что такого? Тебе все равно нельзя, тебе завтра за руль! Мы, можно сказать, оказали тебе услугу! — паясничал Петька.

— За руль мне не завтра, а послезавтра, но все равно, Петь, спасибо за заботу! — Иван Петрович выскочил на улицу, Серой заволновался, что назревает конфликт, но Петькин папа вернулся быстро: в руках он нес что-то белое, и все в последний миг поняли, что это снег. Рыхлый комок Иван Петрович разделил пополам и быстро растер сына с обеих сторон.

От истошного Петькиного вопля даже заложило в ушах. Отец накинул Петьке на плечи полотенце и крепко обнял:

— Квиты! Все, пацаны, — Иван Петрович раздал каждому по шампуру, — налетаем, а то остынут!

---

 Отправлено: 12.11.23 22:44. Заголовок: Часть 3 — Ну..

Часть 3


— Ну так вот. — Иван Петрович отобрал у Петьки стакан с пивом и осушил одним глотком, — был у меня здесь приятель — Колька Кабанов. Парень избалованный, рос он без отца, а мать с бабкой с ним не справлялись. Дачу они в нашей деревне купили, когда мне шел пятнадцатый год, я чуток помладше вас был.

— Пятнадцатый год, это пятнадцать? — уточнил Лёнька.

— Это четырнадцать. Сопля ещё зелёная. — Ответил Иван Петрович.

— Лёньке четырнадцать. Он у нас самый маленький! — хмыкнул Петька.

— Ты тоже ещё маленький. — Отозвался отец, — ещё и дурачок.

Петька смерил отца ехидным взглядом, открыл было рот, но Иван Петрович перебил:

— Мне рассказывать про наколку или нет?

Все согласно закивали. Иван Петрович разлил по чашкам травяной чай из термоса.

— Мясо нужно запивать горячими напитками. — Он потёр подбородок, погружаясь в воспоминания.

— Да... Лето было чудесное! В конце мая школа кончилась, я получил табель с годовыми итогами, — они были так себе, но мариновать меня в городе родителям совесть не позволяла и они отпустили меня сюда, к деду! По синему, как перо сойки, небу плыли пушистые облака, поля вокруг деревни пестрели от одуванчиков, люпинов и васильков, словно сказочные ковры, сердце переполнялось радостью и надеждой в предвкушении летних месяцев... Кхм, ну да. Про Кольку Кабанова.

Колька был парень симпатичный: большие темные глаза, брови вразлет, прямой нос, но в выражении красивого лица было что-то неприятное, словно у него на уме все время была какая-то пакость. Не детская шалость или дурачество, а именно гадкая, злая выходка. Сейчас про такое лицо сказали бы «поро́чное», но тогда мы таких слов не знали.

Я, впрочем, не очень к нему присматривался, ну парень и парень, подумаешь — лицо, не целоваться же мне с ним. А вот некоторые его поступки мне сильно не нравились. Например, Колька воровал деньги из кошельков у мамы и у бабушки. Семья была совсем не богатая, мама тяжело и много работала, у бабушки была колхозная пенсия — это сущие крохи, и Колька часто забирал последнее. Это было мерзко. На обвинения в воровстве Колька огрызался и хамил, причем делал это так нагло и грубо, что мне было не по себе. Неприятный типчик.

Нет, я вовсе не был образчиком добродетели, меня больше смущал не сам факт кражи, а полное отсутствие раскаяния. Попросту говоря, у Кольки совсем не было совести.

Мне дома никто хамить не позволял, да я и сам не хотел, дедушку я любил, и родителей тоже. Деньги карманные у меня водились, хоть и в ограниченном количестве, но мне «на жизнь» хватало: покупал я в основном газировку и мороженое в поселковом магазине, и то не каждый день. А вот Колька ни в чем себе не отказывал: денег у него на кармане водилось много. Только я ему не завидовал, мне каждый раз, когда Колька шиковал, было противно и ни мороженого, ни конфет, ни других ништяков я у него не брал.

Да... Каким-то он получился гадким. На самом деле, плохо я к Кольке не относился, хоть и осуждал некоторые его поступки. Но других мальчишек в деревне все равно не было, и мы дружили.

Развлечений у нас было не много: в телевизоре был один канал и ничего путного по нему не показывали, и мы все дни проводили на улице: ходили купаться, ездили на великах в поселок — там был рынок, магаз и вообще жизнь, по сравнению с деревней, била ключом. Конечно, рядом с нынешними вашими развлечениями, это покажется смешным, но мы довольствовались тем, что имели: кинотеатра в поселке не было, но был стенд с объявлениями, на нем вывешивали газеты и афиши будущих фильмов, мы их рассматривали, представляя себя киногероями...

— А потом возвращались в пещеры и, завернувшись в шкуры, смотрели на огонь! — съязвил Петька.

Иван Петрович вздохнул:

— За снегом, что ли, опять сходить...

Петька закатил глаза:

— Ладно, молчу!

— На чем я остановился? — спросил Иван Петрович.

— Ты был бедным, но честным мальчиком и с Колькой дружил от безысходности. Какое это всё имеет отношение к наколке с надписью «Катя»? Ааай! — Петька дернулся, получив шутливый шлепок по заднице.

— Ах, да! Катя...

До поселка недалеко, на велике минут за пятнадцать можно докатить, но часть пути проходит по шоссе — метров двести, и дедушка только в том году разрешил мне туда кататься, раньше это было под строгим запретом. В поселке наш с Колькой маршрут обычно строился так: сначала сельпо, потом афиши, а затем обратный путь, но не напрямик, а в объезд вокруг поселка — та дорога проходила мимо пастбищ, и нам, городским, не надоедало посмотреть на коров, лошадей и прочую скотину.

Как-то раз, налюбовавшись на копытных, мы решили срезать дорогу, и проехав по узкой, заросшей травой улочке, угодили в тупик — сквозного проезда не было. Поперек улицы стоял дощатый забор, за забором по тщательно прополотому огороду бродили куры, а среди грядок стояла девочка нашего с Колькой возраста.

Иван Петрович замолчал. Налил в стакан кваса, укусил кусок шашлыка, пожевал. Подумал.

— Сейчас я не уверен, симпатичная она была или нет — не страшненькая, во всяком случае, я бы запомнил. Не могу даже сказать, чтобы она мне так уж понравилась. Просто она была девочкой, а я только-только начал ими всерьез интересоваться и ещё не очень-то разбирался.

У неё были русые косички с вплетенной голубой лентой — это я почему-то запомнил.

Петька, криво ухмыляясь, уже открыл было рот для ехидного комментария, но папа широкой рукой обнял его за голые плечи и, притянув к себе, чмокнул в мокрый затылок. Петька покраснел и промолчал.

— Косички, да. — Продолжил Иван Петрович. — Девочку звали Катя. Мы с ней познакомились. Мы с Колькой были городские, а она — местная. Но, даром, что деревенская, общалась она с нами свысока. Может быть, это меня в ней тоже привлекло, и я решил, во что бы то не стало, заслужить её расположение. Так часто бывает, что люди, считающие себя лучше других, заражают своей уверенностью окружающих!

Опять с моих слов выходит, что она была плохой, вовсе нет! Не думаю, что она задавалась специально — многие девчонки в её возрасте ведут себя высокомерно, может быть, это защитная реакция, а, может, они так кокетничают.


На Кольку, кстати, Катя впечатления не произвела, и потом, когда мы с ней подружились, он вместе со мной ездил к ней просто за компанию. У Кати нашлась в поселке подружка, но она была страшненькая: прыщавая с кривыми зубами, кажется, её звали Нюра, у них с Колькой искорка не пробежала.

Вообще говоря, дружба у нас с Катей была странная. Гулять её отпускали редко и ненадолго: у неё были строгие родители и много дел по хозяйству. Виделись мы редко, но я всё-таки был уверен, что в неё влюблен. Да. Странный это был возраст.

В один из вечеров, когда мы вчетвером прогуливались вдоль колхозных пастбищ под равнодушные взгляды коров, Катя и рассказала, что за её расположение, оказывается, идёт нешуточная борьба, и право признаться ей в любви ещё нужно заслужить. Дескать, претендентов на её сердце много, кандидаты один другого достойней, а я пока даже в первый тур не попал — ничем не блещу. Я поинтересовался, каковы критерии отбора, и Катя туманно намекнула, что её избранник должен обладать какими-нибудь выдающимися качествами, ну там: быть очень сильным или смелым, или красивым. По тому, каким тоном это было сказано, я понял, что ни сильным, ни красивым Катя меня не считает. А вот со смелостью была надежда — про нее заранее ничего не известно, и есть ещё шанс себя проявить. Я спросил, в какой именно форме я могу явить свою смелость так, чтобы Катя её оценила, и Катя сказала, что она сама на эту тему даже голову ломать не будет, и вообще — как мужчина я должен не задавать вопросы, а действовать.

Я призадумался. С поселковыми пацанами мы не пересекались. Во-первых, кататься в поселок мне разрешили недавно, и знакомств пока не завязалось, а во-вторых, к городским они относились плохо — могли и поколотить. В нашем с Колькой воображении они рисовались этакими брутальными хулиганами, не в последнюю очередь, кстати, благодаря рассказам отца и деда. Поэтому вариант «сойтись с местными в кулачном бою» не рассматривался.

Мы с Колькой на досуге перебрали несколько вариантов, причем Колька будто нарочно предлагал самые опасные: походить босыми ногами по битому стеклу, прыгнуть с крыши и прочие глупости. Не помню, кто выдал идею набить мне на плече татуировку с именем прекрасной дамы, но мне она понравилась, а Колька с радостью согласился поработать иглой.

***


Иван Петрович тяжело вздохнул и глянул на часы.

— Ого, затянулась история! Так ребята, кого еще попарить, пока баня не остыла?

Петька презрительно фыркнул, Лёнька смущенно покачал головой, а Серый робко поднял руку.

Перед сном мальчишки долго препирались, кто где будет ночевать — каждому хотелось спать на печи. В конце концов, был найдет компромисс: на печи легли все трое. В огромном Лёнькином рюкзаке обнаружилась пижама с Человеком-пауком, Лёнька, одетый в пижаму, был высмеян, но вынес стёб и подколы стоически. Угомонились пацаны быстро, после бани их так и клонило в сон, а печное тепло довершило дело.

Иван Петрович уж не чаял, что троица даст поспать, думал что смех и веселье будут с печи раздаваться до утра, но, пока разбирал диван, да стелил себе постель, возня и хихиканье утихло. Он подошел к лежаку проведать ребят: все трое дрыхли. Иван Петрович ласково взъерошил волосы Петьке, не удержался и осторожно погладил по голове Серого, а потом и Лёньку.


Часть 4


— Конечно, ни я, ни Колька не знали, как сделать татуировку. Что-то такое мы слышали, будто надо проткнуть кожу иглой, потом помазать чернилами, но сработает это или нет — не знали. Колька предложил попробовать и сперва наколоть только букву «К», а потом глянуть, что получится. Иглу взяли швейную, Колька хотел колоть самой большой, но я уговорил все-таки делать маленькой — зато тыкать почаще.

Иван Петрович потёр лоб и глаза, словно заслоняясь от стыда за себя самого. Под прикрытыми веками забрезжили неверные образы: комната в деревянном доме, посеревший от времени потолок, застеленная линялым покрывалом кровать, над кроватью на стенке коврик — ни то «Три богатыря», ни то какой-то пейзаж. В узкой комнате у окна стоит стол, на нем проволочная подставка для книг, вместо книги в ней открытка с профилем кучерявого мальчика — Пушкин? Ленин? Окно раскрыто на тенистый уголок сада, на белом подоконнике в граненом стакане карандаши.

Ванька сел на кровать, закатав рукав футбоки, обнажил плечо, а Колька шариковой ручкой нарисовал на коже букву «К». Штопольную иглу поменяли на швейную, и Колька с кривой улыбкой на лице ткнул ею своего приятеля.

— Ай, зараза! Больно!

— А ты думал? Терпи! — Колька стал часто втыкать иглу по контуру буквы и вытирать проступающую кровь тряпкой с синей тушью.

— Чёрт! Твою же...! Больно! — Ванька задергался, пару раз чуть не подскочил с кровати. — Да погоди ты! Как же больно, бля! Ёлки зеленые!

Мальчишка забегал по комнате, глубоко дыша и смахивая слезы со щек. Колька презрительно хмыкнул:

— Да... Нифига не получится. Зря только начали.

Ваньку от насмешливого тона всего передернуло, гордость резко саданула кулаком по остальным чувствам. Он нахмурился и сел обратно на диван. Руками вцепился в спинку кровати и сквозь зубы приказал:

— Коли́!

— Ага! — усмехнулся приятель, — я начну, а ты опять убежишь, как девчонка!

— Не убегу! Коли! — рукав Ванька подвернул внутрь, чтобы не запачкать кровью и чернилами. — Ты только вот что. Ты коли сразу всё: и «К», и «атя», отмучаюсь уж сегодня, и будь, что будет!

— Ладно. Наперсток только надену, а то твою шкуру не так-то легко проткнуть!

Как Ванька не крепился, а слезы все равно заливали лицо. Губы он себе искусал. Проклял мысленно и татуировку эту, и Кольку-мучителя, и даже Катю с её косичками, но гордость не позволяла встать и уйти. Чернила капали на шорты, плечо болело адски и с каждым уколом полыхало все невыносимее.

— Долго тебе еще? — процедил он сквозь зубы.

— Всё! — Колька с садистской улыбочкой на лице принялся втирать чернила пополам с кровью.

— Да ладно, хватит уже! И так впиталось!

Ванька выскочил в кухню — смыть с руки кровавую юшку и лицо красное ополоснуть. Надпись на распухшей, затертой чернилами, коже виднелась еле-еле. «Хрен с ним» — подумал Ванька, — «наплевать!». Кровь не останавливалась — Колька, зараза, колол глубоко, расковырял все плечо, что смотреть было страшно.

— Перевязать надо чем-нибудь. Бинт у тебя есть? — попросил Ванька.

Бинт нашелся. Руку завязали с таким расчетом, чтобы повязка не выглядывала из-под рукава футболки.

— А что ты деду скажешь? — спросил Колька.

— Ничего не скажу! Зачем говорить? Буду в рубашке ходить, он и не заметит.

— А если заметит? — канючил Колька.

Ванька отмахнулся:

— Что ты пристал? На то она и смелость, чтобы рискнуть! Когда оно там заживет-то?

— Не знаю. — Колька пожал плечами. — Здорово болит?

Ваньке страсть как подмывало сказать: «Да фигня, совсем не больно! Курица довольна!», но от жгучей боли даже язык во рту не ворочался. Больше всего на свете хотелось убежать куда-нибудь подальше, забиться в угол и прореветься и от боли, и от собственной глупости. Так он и сделал.

***


— Мне повезло. — Рассказывал Иван Петрович притихшим мальчишкам. — Зажило все довольно быстро — дня за три. Первый день болело адски, я старался деду на глаза не попадаться, чтобы он по моему перекошенному лицу не догадался. Вместо майки носил рубашку. На второй стало нарывать. Бинт я не менял, думал под ним быстрее заживёт. Кретин. На третий день не выдержал, снял бинт и стал поливать свою «Катю» холодной водой. Стало полегче. Чудо, конечно, что без заражения обошлось — то ли молодой организм помог, то ли судьба надо мной, над дураком, сжалилась. — Иван Петрович вздохнул.

— Ну, а Катя? — спросил Серый, — вы ей показали? Она оценила?

— Катя... — Иван Петрович грустно улыбнулся. — Понимаете, какая штука. Боль от наколки меня словно бы отрезвила. Умом я понимал, что Катя ни в чем не виновата, не она же меня заставила, сам, дурак, на всё пошел, сам плечо себе испоганил, но как-то мне расхотелось добиваться её расположения, мне перестало это казаться важным.

Впрочем, к Кате я всё же съездил, когда краснота прошла. Надпись вышла кривой, но, как назло, очень четкой — Колька поработал на славу! Под рубашку я надел майку, планируя в нужный момент раздеться и продемонстрировать свою способность на крутой поступок, хотя чувство моё к Кате как-то подостыло.

В поселок я поехал один, без Кольки. Погулять со мной Катя вышла нехотя, чувствовалось, что лимит её заинтересованности я уже исчерпал, впрочем, я планировал наверстать. В голове моей творился сущий бардак: теперь мне хотелось показать Кате татуировку с её именем, и тут же дать понять, что в дальнейшей дружбе с ней я не заинтересован — пусть теперь страдает, что такого парня не рассмотрела! Дескать, я-то ради нее вон на какие страдания пошел, а теперь сердце охладело. Глупость, конечно, несусветная, но вот так я рассуждал.

Вышло, впрочем, по-другому. Во время прогулки Катя спокойно сообщила мне, что всерьез влюблена в одного из местных парней и на разные лады описывала его достоинства: и высокий он, и красивый, и мотоцикл у него есть, к тому же ему уже семнадцать! Гордость моя была уязвлена, и я решил, что это идеальный момент показать наколку. Я снял рубашку. Катя взглянула на кривую надпись и вдруг засмеялась:


— Ну, дура-ак! Нашел, чем удивить! Катя! Буду тебя теперь так звать! Катя!

Домой я добрался, как в тумане, ничего перед собой не видя от обиды и злости. Наколку свою я возненавидел, даже попытался её ногтями содрать, но ничего, конечно, не вышло. И Катю возненавидел. И себя тоже. Никогда я ещё не чувствовал себя таким дураком, таким несчастным дураком!

Только оказалось, что неприятности мои не закончились. Я, в расстроенных чувствах, совсем потерял бдительность, и дедушка, который уже давно ко мне присматривался, — больно уж необычно я себя вел, — заметил-таки татуировку.

Иван Петрович насаживал мясо на шампуры, раздумывая, рассказывать ли историю до конца. Шашлыков с собой взяли целое ведро, троим мальчишкам и одному взрослому хватило бы на неделю, и все четверо единогласно проголосовали за шашлыки с утра до вечера. Только на завтрак Иван Петрович сварил овсянку, которую, впрочем, всё равно закусывали мясом. Петька с недовольным видом чистил к обеду картошку. Серый с Лёнькой сидели рядком на диване и внимали истории про наколку.

Иван Петрович вздохнул. Воспоминания нахлынули горячей волной. Дедушкин голос зазвучал в ушах.

— Это что, Вань? — недоверчиво спросил дед. — Это ведь ручкой нарисовано?

Как бы не хотелось соврать, что да, нарисовано ручкой, скоро смоется, а смысла не было скрывать правду. Один черт, потом с наколкой этой дурацкой жить. Ванька, прикусил губу, потряс головой:

— Настоящая, дед.

— Вот так взрослый поступок! — усы дедушкины топорщились от негодования. — Как же так, Вань? Когда же ты успел-то?

— Да ладно, дед! Не все ли тебе равно! — Ванька рассердился теперь и на деда. Стыдно было рассказывать да объяснять. Стыдно было в глупости своей признаваться. — Раз сделал, значит надо!

— Вот как! Это тебе, сопляку, наколку, как у уголовника надо? Это по какой же надобности? — не отставал дед.

— Что ты ко мне лезешь? Тебе-то какое дело? — понесло Ваньку. Он бы и ещё чего наговорил, только дед не слушал. Узловатые пальцы завозились с пряжкой на поясе:

— Сперва тебе ремень кое-что расскажет, а потом уж мы с тобой за хамство потолкуем! — Дед кивнул на диван. — Заголяй гузку!

Ванька не спорил. Обида и злость на весь мир зарядила его упрямством — пусть дед его выпорет, потом ещё сам сто раз об этом пожалеет! Станет прощения просить, только поздно будет — Ванька ни за что его не простит! Очень хотелось стать героем, очень хотелось обидеться на всех по-настоящему: совесть подсказывала, что пока что никто кроме самого Ваньки в его бедах не виноват, а вот после ремня можно и на деда разозлиться!

Штаны он спустил отважно, на диван брякнулся с отчаянной решимостью, только краем глаза заметил, что дед сегодня был в новом ремне. Тот-то, старенький, был знаком, а вот новый...

Ремень хлестнул поперек задницы — жёсткий, как палка. Дед влупил так, что дыхание перехватило. Со второго удара уже можно было и заплакать — давненько так крепко не доставалось. Дед, похоже, сам понял, что перегибает, дальше стал лупить полегче. К первому десятку зад уже пылал, как костер на Масленицу, а дед и не думал притормозить. Ванька поскуливал, но держался.

Хлопки продолжались. Попа пищала бы от боли, если бы могла, а Ванька молчал. Ворочался, ерзал по дивану, но терпел.

Дедушка прописал двадцатый удар, остановился.

— Поговорим, Вань? Или продолжить?

Ванька молчал.

— Понял. Дай знать, как появится настроение. Я подожду!

Ремень опять хлестнул по ноющей заднице, и тут у Ваньки внутри партизан сломался. Слезы брызнули из глаз, и он заревел совсем как маленький: громко, горько, со всхлипываниями и подвыванием.

Дед тут же убрал ремень, сел рядом, положил морщинистую руку на спину, погладил. Ванька рыдал, сотрясаясь всем телом, — не от боли даже, хотя зад припекало крепко, а от досады и на себя, и на Катю, и на Кольку, и немного на деда.

Дедушка дал Ваньке прореветься, ласково поглаживая по спине, потом спросил:

— Катя-то эта хоть оценила?

Ванька, не отрывая мокрого лица от дивана, потряс головой и заревел громче.

— Ох, Ванюш. А вот это обидно! Стало быть, ты ей и без татуировки не угодил, и с татуировкой не глянулся?

— Угу!

— Вот дура! Да дура она, Вань! Такого парня не разглядела! Тфу на неё!

— Что же теперь делать, дед? Ведь навсегда останется! — Ванька повернул зареванную мордашку.

— Что поделать, брат. За некоторые глупости приходится платить двойную цену.

Ванька, всхлипывая, растянулся на диване, сунул руки под живот, приготовился терпеть:

— Сколько ещё?

— Да я не том! — усмехнулся дедушка, — хватит с тебя! Я про набивку твою идиотскую! Ладно, придумаем что-нибудь — лето длинное! Подготовим родителей твоих, чтобы шока у них не было. Ничего, не конец света!

***


— Прямо на этом диване? — спросил Лёнька и неловко поерзал.

— Диванчик знатный! — усмехнулся Иван Петрович, — на нем и мне, и отцу моему прилетало. Можно сказать семейная реликвия!

Пацаны переглянулись и выразительно посмотрели на Ивана Петровича, а потом на Петьку, который заканчивал с картошкой.

— Нет, — Иван Петрович улыбнулся, — этому гусю ни разу здесь не доставалось!

Петька тут же обиженно вспыхнул, тряхнул радужной челкой:

— Да конечно! Не доставалось!

— Здесь — ни разу! — уточнил Иван Петрович. Он отложил шампуры, встал, крепко обхватил Петьку сзади за плечи и прижался щекой к его макушке, — доставалось ему всего пару раз, и только по делу!

— Свитшот испачкаешь, бать! Ты что! — запротестовал Петька, но отец только крепче его стиснул и чмокнул в макушку.


— Всё, пацаны! Пошли жечь дрова. Сейчас будем печь картошку и жарить шашлыки!

— А дальше? А карта? Она откуда взялась? А родителям вы как про татуировку рассказали? — зашумели ребята.

— Вот сейчас пообедаем на свежем воздухе, к вечеру баню затоплю, напарю вас, щеглов, потом уже истории!

---

 Отправлено: 12.11.23 22:45. Заголовок: Часть 5 Серы..

Часть 5


Серый с Лёнькой держали Петьку так крепко, словно заковали в кандалы. Тащили они его волоком — Серый слева, Лёнька справа, заломив руки за спину, по длинному темному коридору. Петька пытался что-то сказать, но язык не слушался, выходило только мычание — то ли кляп ему в рот сунули, то ли язык отнялся. Друзья, — хотя, какие они теперь друзья, — тоже помалкивали, только кто-то один гаденько хихикал. Коридор закончился горницей: белая печь, возле окна обеденный стол, а дальше — диван. Тот самый, пакостный — семейная, блядь, реликвия. А возле дивана деревянная кадка из бани с целым веником голых прутьев.

На диван Петьку повалили легко, как мешок с картошкой, да и поди-ка подрыгайся, когда тебе двое амбалов руки выкручивают. Так они ловко его привязали, что Петька только задницей и мог вилять, да и то не слишком. Кто из поганцев с него штаны спустил, Петька не понял, только ветерок бодренько пробежался по заголенному телу — от щиколоток до самых подмышек.

Лицом Петька ткнулся в обивку, почувствовал запах затхлой сырости, которая всегда в доме после зимы была, пружины под обивкой утробно заскрипели, голому животу на драном гобелене стало холодно. Одеревенелый язык во рту еле ворочался, в груди разлилась горечь обиды, Петька рванулся было, но без толку — крепко приделали, на совесть.

— Ага, заловили чертенка! — обрадовался отец, — Ух, подсвинок тощий, давно под розгу просился! — папа заговорил своим дурашливый языком, словно веселился, вот только ничего веселого Петька не видел, — учитесь, пострелята, как розгами секут! Наука пригодится! Вот так — ррраз!

Прутья, а это, конечно, были они, свистнули страшно, Петька в ужасе сжался, в ожидании боли, вдохнул поглубже:

— За что?!

Проклятый диван под ним ожил, понёсся по комнате, цокая по полу копытами. Отец крикнул:

— Куда собрался! Сейчас я тебе задницу-то располосую, будешь знать, как соседскую картошку тырить!

Снова засвистели розги, Петька обхватил диван за бока, что бы на нем убраться отсюда поскорее, но тот взбрыкнул и стряхнул его на пол.

— Никогда я тебя не прощу, никогда! — язык наконец ожил, и Петька проснулся от собственного крика.

— Господи, Петя! Да что ты! — папа в трусах и майке, с побелевшим от страха лицом, стоял над ним на коленях и держал за плечи.

С проклятого дивана Петька, видимо, свалился и сидел теперь на полу, тряся головой.

— Что ты, сынок? Кошмар приснился? — Иван Петрович кинулся открывать окно. — Печка стопилась давно, угореть не могли!

В доме было тепло и тихо, только половицы под Петькиным задом еле слышно скрипнули, когда отец помог ему подняться. Лёнька с Серым дрыхли в соседней комнате на кроватях, по-людски, — на печи вторую ночь никто спать не захотел, наелись экзотикой с одного раза: жестко и жарко. Отец этой ночью спал на лежаке, а Петька перебрался на диван, — не в добрый час.

— Чего приснилось-то? — спросил папа, присаживаясь рядом, когда Петька вернулся в постель.

— Ничего. — Буркнул сын.

— Плохое что-то? Про меня? — Иван Петрович поймал обиженный взгляд. — Ты во сне стонал.

— Плохое! — Петька вылез из-под одеяла и сел рядом, спустив ноги на пол. — Что ты меня бьешь опять.

Иван Петрович, помрачнев, обвел взглядом темную горницу. Помолчал. Локтем коснулся Петькиного бока, но сын дернулся, как от горячего.

— Петь, — начал он осторожно, — я ведь тебя ремнем-то пару раз всего...

— Три раза. — Зло поправил Петька.

— Так я же ведь за дело только. Когда совсем невмоготу!

Петька молчал.

— Хоть раз было такое, чтобы за ерунду наказал? За двойки, там, или за прогулы? Чтобы не справедливо? — оправдывался Иван Петрович.

— Угу. А за картошку?

— Какую картошку? — удивился Иван Петрович.

Петька потряс головой. Из открытого окна тянуло прохладой и свежим воздухом. На улице было так тихо, что даже не верилось — в городе так не бывает нигде и никогда. Любой самый крошечный шорох казался оглушительным — вот с водосточного желоба соскользнула капля и упала на мерзлый снег — целое событие.

— Бать, давай диван этот выбросим к черту! — сердито шепнул Петька.

— Ты шутишь, что ли? Отличный диван! Таких не делают больше, Петь. Это тебе не Икея! Чего это ты надумал?

Петькин профиль чуть подсвечивался желтым уличным фонарем, Иван Петрович присмотрелся к сыну: рот сжат в тонкую линию, нос — отличный нос, Лидин — обиженно вздернулся, челка, отдохнувшая от бальзамов и кондиционеров, снова стала виться.

— Да чего хорошего? Рухлядь старая! И зачем тебе такие воспоминания хранить?

— Ах вот ты о чем! — Иван Петрович обнял сына за плечи, тот рыпнулся, но отец только крепче его к себе прижал. — Петь, так ведь у меня не только плохие воспоминания об этом диване, у меня и хороших полно!

— Ага, как тебя дед порол!

— Ну... не так уж он меня и порол! Дедушка меня любил, и по-своему жалел! И потом. Понимаешь, какая штука, — отец смущенно улыбнулся, — мы ведь с твоей мамой на этом самом диване тебя заделали!

Петька удивленно обернулся.

— Так уж получилось. — Разоткровенничался отец. — Приехали мы дом после зимы проведать, печку протопили, мама окна вымыла, ну и как-то так... Не планировали, в общем, а вон теперь парень какой отличный у нас есть!

Иван Петрович стиснул Петьку посильнее, тот прыснул и тряхнул головой.

— Спать-то будешь? — спросил отец, — а то, может, на печке ляжешь?

— Да, ладно. — Буркнул Петька. — Здесь посплю.

Иван Петрович закрыл окно, вернулся, поправил на сыне одеяло, постоял немного рядом.

— Петь?

— Ну?

— Вот тебе моё железное отцовское слово: я тебя на этом диване никогда драть не буду! Честное пионерское!


— Вот спасибо! — язвительно отозвался Петька.

Отец наклонился и разлохматил ему шевелюру:

— Спи, поросенок худой!

***


— Если ваши предки узнают, что я вас три дня подряд шашлыками кормил, мне кранты! — признался Иван Петрович. — Это же вредная пища.

— Не узнают, дядь Вань! — ответил Серый. — Мы умеем хранить секреты.

— Шашлыки на завтрак! Лучший день в моей жизни! — Лёнька грыз прямо с шампура поджаристый кусок, обильно сдобренный кетчупом.

— Самый лучший? — Серый недоверчиво усмехнулся.

— Ну... — Лёнька задумался. — Если не считать дней рождения, и того похода с отцом на Вуоксу...

— А тогда, в школе? Когда пожарная тревога врубилась и две контроши отменили?

— Отличный был день! — согласился Петька. — Хотя, вот я однажды на распродажу попал...

— Нет, пацаны, рано вам о таком думать! — серьезно сказал Иван Петрович. — У вас все лучшие дни еще впереди, тут и гадать нечего! Вот в моем возрасте уже можно подводить промежуточные итоги.

— А Вы помните свой лучший день, дядь Вань? — спросил Серый.

— А как же! Одиннадцатое ноября две тысячи шестого! — не раздумывая ответил Иван Петрович.

— Вы так точно запомнили? — удивился Лёнька.

— А что тогда было? — осторожно поинтересовался Серый.

Иван Петрович вытер пальцы салфеткой, кивнул на покрасневшего, как помидор Петьку:

— Вот этот товарищ родился.

***


Домой решили ехать пораньше, сразу после завтрака. Во-первых, в понедельник в школу, надо было еще разок уроки проверить, подготовиться, хоть все трое и уверяли, что нечего там проверять, на выходные ничего не задавали и вообще — у всех всё сделано, Иван Петрович в этом вопросе проявил разумную предосторожность. Во-вторых, чтобы в поток дачников не попасть. В третьих, было еще в поселке одно дельце.

В этот раз «Гранд Витара» словно сама дорогу помнила, бездонную лужу преодолела шутя и отфыркиваясь, как будто тоже в деревне отдохнула и теперь ехала с новыми силами. До поселка домчала бодро, даром, что по пояс в грязи.

Иван Петрович звонил Лёнькиному отцу:

— Нормально, Коль, выехали. Часика через полтора, ага. Да, вроде, довольный! — Иван Петрович поймал в зеркале смущенный Лёнькин взгляд и подмигнул, — чего взять-то? Угу. Ага. А сметаны? Ладно.

Переговоры с лысым Сашей, который ждал возвращения Серого, были примерно о том же, Иван Петрович рапортовал, что Серый жив-здоров, в бане париться полюбил, калачом не выманишь, и спрашивал, чего и сколько взять в литрах и килограммах.

— Моло́чка здесь хорошая. — Объяснил Иван Петрович удивлённым ребятам. — У народа коровы свои: творог, сметану сами делают. Мы с Петькой всегда берем, а то в городе такого не купишь — пальмовое масло одно!

«Витара» притормозила возле аккуратного сельского домика, Петькин батя выскочил со словами: «Я сейчас», проворно забежал на высокое крыльцо и скрылся за дверью. Вернулся он минут через пять с пакетами и толстой пожилой тёткой в провожатых. Тетка с обветренным красным лицом суетилась у открытой двери багажника, давала советы, как ловчее всё расставить, чтобы не растрясло да не разлилось, хватала Ивана Петровича за руки, ворчала «Да не так, вот так надо!», в итоге оттеснила его широким задом и расставила все сама.

Иван Петрович поблагодарил и попрощался, вернулся за руль, тетка буркнула: «Бывай» и, переваливаясь на широких ногах, поплелась к дому.

Движок весело заурчал, радио запело голосом Земфиры про ромашки, Иван Петрович проводил молочницу взглядом, улыбнулся:

— Да... Сколько лет уже молоко у неё берём! Петь? — он обернулся назад, — лет пять уже? Как корову она завела.

— Ну, да. Лет пять. — Петька ковырялся в телефоне, пытаясь поймать сеть и обновить страницу Инстаграмма.

— А так она меня и не вспомнила! — Иван Петрович весело усмехнулся.

Серый с Лёнькой переглянулись.

— Так это... Это Катя?

— Катя! Уж и так я к ней таблом поворачиваюсь и этак — не узнает! А может узнала, да не признается. Мало ли.

— Дядь Вань! А Вы главное-то не рассказали! — спохватился Серый, — про наколку! Откуда карта-то взялась?

— Ах это! Понимаете, когда у молодого парня на плече наколка «Катя», многое приходится объяснять. — Иван Петрович хмыкнул. — Ну, и это уже в армии: был у нас там мастер — татухи дембельские молодняку набивал, и мне сделал — повариху нашу тоже Катей звали, у нас как раз был с ней... ну, в общем... мы дружили. Дама на карте с неё рисовалась.

На шоссе машин было мало. Весеннее солнце, пробиваясь между стволами сосен, разбрасывало вокруг весёлых зайчиков. Пацаны щурились, Иван Петрович надел жёлтые очки.

— Короче, ребята, мои татуировки — это летопись глупости!

— Почему же Вы их не свели? — спросил Серый. — Сейчас можно свести!

— Да как-то, знаешь, память всё-таки! О себе, о глупом, молодом. Не хочется с тем пацаном расставаться! — Иван Петрович похлопал себя по плечу. — А так — напоминание, будто совсем недавно мне Колька Кабанов руку грязной иглой ковырял.

***


Ребят развезли по домам. До обеда оставалось ещё часа полтора, Петька с отцом поехали на автомойку, сполоснуть машину. Петька перебрался на переднее сиденье. «Гранд Витара» медленно ползла сквозь ряды щеток, струи воды смывали мыльную пену, стекали по закрытым окнам, как при безумном ливне.

Иван Петрович обнял сына за плечи, подтянул поближе, прижался щекой к лохматой макушке.

Тот с сумасшедшей скоростью строчил что-то в телефоне, видимо пытаясь наверстать упущенное за выходные.


— Петь? — батя помолчал, подбирая слова, — Я ведь у тебя не плохой отец, а? Только честно?

Петька сунул телефон в карман, прижался головой к папиной груди:

— Нормальный!



https://ficbook.net/readfic/11866436

---