Гроза
Петька отступил на шаг назад, и тут же за трусость на себя рассердился: взглянул зло на отца, решительно прошел в комнату, спустил штаны и растянулся на диване:
— Давай, бей! Палач!
Батя подошел, взглянул на упрямую Петькину задницу.
— Ну-ка встань! Что это за спектакль? — Отец рычал грозно, сжимая в руке ремень. — Объясни по-человечески, что за выходки такие? Или ей-богу, выдеру так, что не обрадуешься!
Пружины заскрипели, мальчишка отвернулся к стенке и сердито засопел.
— Петька! — крикнул батя. — Да что ты, дурак, сам нарываешься?
Тот в ответ только вжался в диван.
— Ну, пеняй на себя! — отец с размаху опустил ремень на белую задницу, и Петька замычал. — Будешь играть со мной в партизана?
Удары впечатывались в тело, тут же отзываясь резкой болью, Петька стонал. Батя хлестал крепко — широкий ремень попадал по одному и тому же месту, полоса поперек ягодиц темнела, наливаясь свекольным цветом, Петька дергался, но молчал. Отец отметил мысленно десятый удар.
— Что вы там затеяли со Степкой? Какую глупость опять? — отец влупил с замахом, и мальчишка мелко затрясся. — Петь, я всё равно узнаю!
Ремень страшно хлопал, Петька дергался, стонал громче, не в силах терпеть. Отец заметил, как пунцовая полоса на теле начала надуваться, и руки у него задрожали:
— Дурак!
Он прервался, чувствуя, что сердце из груди сейчас выпрыгнет. От дикости происходящего начинало мутить: ночь на дворе, он лупит сына не понятно за что, а тот вдруг уперся и хранит какой-то свой идиотский детский секрет.
Петька, почувствовав передышку, судорожно дышал ртом в обивку дивана, следы от ремня на его попе смотрелись угрожающе. Отец замахнулся и швырнул ремень на пол, тот подскочил, как живой, а пряжка выбила в половой доске щербину.
— Вот дурак! — крикнул отец еще раз и выскочил на улицу.
В воздухе стояла духота. Посветлевшее было небо затягивало тучами, словно наливался огромный черный синяк. Темнело стремительно, как будто ночь уступила место утру, а потом вдруг передумала и вернулась.
Отец сел на лавку и закрыл лицо ладонями. Сердце колотилось, руки тряслись. Злость ушла, оставив в душе пустоту, и та наполнялась жалостью и стыдом.
Вспомнилось некстати, как Петька маленький, увидев ремень, которым ему и доставалось-то от силы пару раз в год, сразу бежал обниматься и плакать. В девяти случаях из десяти это срабатывало, и отец заменял порку стоянием в углу или еще чем-нибудь. С возрастом пошли провинности все серьезней, от ремня отказаться было все тяжелей, но отец старался, каждый раз напоминал себе, что сын — сирота, растет без матери, что он, отец, ему за двоих должен быть, что надо помягче, поласковей. А потом Петька словно сорвался с цепи! Или это он сам с цепи сорвался? Больше всего он боялся стать жестоким, перегнуть палку, и что теперь: в который уже раз за это лето он хватается за ремень? А повод? Разве можно было сегодня? Выходило, что он сейчас не наказывал сына, а пытал!
Где-то за горизонтом ослепительно сверкнула молния, и тут же грохнуло с такой силой, что вздрогнула земля. Свет в доме погас, и стало ужасно темно. По крыше громко забарабанил дождь.
***
Петька отдышался, наконец. Зад наливался тупой болью — сильно, но терпимо. Первый раз он не заплакал под батиным ремнем, опять перешел Рубикон — второй раз за эту ночь. Победа была маленькая — вмажь отец еще пару ударов, и Петька разорался бы, слезы уже стояли в горле. На улице сверкнуло и загремел гром, свет вырубили, комната погрузилась во тьму. Ну и хорошо, отца он видеть точно не хотел.
Трусы натянуть Петька даже не пытался. Встал осторожно с дивана, подтянул штаны спереди, чтобы не упали, и поплелся постанывая к себе. Спать после всего не хотелось, но что же — не гулять же идти. Он разделся и улегся в постель. Боль начинала пульсировать, прогнать её будет не просто. Петька потрогал зад — горячие полосы на ощупь казались выпуклыми — здорово отец постарался.
Было тревожно за Марьку. Как там она — вдруг сцапали её родители, вдруг ей влетит? Вряд ли. Он долго стоял тогда, прислушивался. Серебровы народ шумный, их разборки он бы не пропустил.
На улице зашумел дождь, от окна потянуло свежестью. Гроза набирала силу: сверкало и грохотало страшно. Петька боялся грозы. В детстве ночью, если начинало греметь, он всегда бежал к отцу. Тот тоже не спал, всегда готов был его успокоить, приласкать. Петька и теперь, в четырнадцать, еще немного боялся, он бывало будил отца, и они сидели вместе, пока не прекращало грохотать. Придется теперь справляться самому. Может удастся перейти и этот Рубикон?
Вспышки молний освещали комнату резким, как электросварка светом, от ударов грома Петька вздрагивал. «Многовато на сегодня Рубиконов» — подумал он.
Горький комок в груди начал давить, он потихоньку рос, питаясь болью и обидой, и, наконец, почуяв страх, созрел — продавил-таки слезы. Петька всхлипнул в подушку. Жалость к себе он гнал, но обида и боль не отпускали, слезы полились рекой, он заплакал.
— Петь, — отец позвал где-то в дверях комнаты, — ты здесь?
Петька помолчал, подкопил яда.
— Здесь. — Голос прозвучал не зло, а сквозь слезы, обиженно и напугано.
— Я тут. Я с тобой посижу. — Отец присел на край кровати.
— Не надо! — теперь получилось сердито.
— Надо. — Отец вздохнул. Хотел поправить на Петьке одеяло, гроза принесла в комнату прохладу, но Петька дернулся:
— Не трогай, больно!
— Прости! — отец сел подальше, осторожно нащупал через одеяло Петькину ногу. — Петь! Прости меня, пожалуйста!
На память с Л...
— Петь! — отец осторожно тронул его за плечо, — Петя!
Петька с трудом разлепил глаза. Спать на животе было неудобно, закладывало нос. Короткий сон был тяжелым, дурным — снилась всякая муть. Петька оторвал лицо от подушки, в комнате было уже по-дневному светло. Отец вчера, конечно, перестарался — тело на легкое шевеление тут же отозвалось тупой болью.
— Я не хотел тебя будить, но там к тебе девочка какая-то пришла. — Отец смотрел удивленно. — Ты выйдешь?
Петька тут же вскочил, откинул одеяло, соскользнул с кровати, поморщившись — задницу словно гирей потянуло. Он схватил со спинки стула штаны, понял, что одеваться будет непросто.
— Я сейчас, — Петька умоляюще посмотрел на отца, — я сейчас приду!
Тот, кажется, сообразил, вышел из комнаты.
На то, чтобы натянуть штаны и застегнуть ширинку, ушло ужас сколько времени — действовать приходилось осторожно. Рубашку Петька решил за пояс не заправлять, выскочил так. Часы в горнице показывали половину двенадцатого — ого!
От ночного ненастья и следа не осталось: небо светилось яркой летней синевой. Батя с Марькой молча сидели на завалинке. У девчонки вид был такой независимый, что Петька улыбнулся. Отец сидел скованно, с угрюмым лицом, словно в очереди к зубному, Марьку он явно смущался — Петьку это устраивало. Пусть смущается, пусть не смеет даже подумать о ней плохо!
Марька, увидев Петьку, сразу вскочила, схватила его за руку, совершенно не стесняясь Петькиного отца — тот взглянул удивленно, но промолчал.
— Мы вечером уезжаем, в шесть часов! — выпалила она и потянула Петьку на улицу.
— Петь, — смущенно позвал отец, — ты бы недолго, а? Ведь не завтракал еще...
Петька в ответ не него даже не взглянул. Марька тянула его прочь из дома, и он был бесконечно этому рад: ни завтракать, ни говорить с отцом ему не хотелось. Дело было не в обиде, хотя и в ней немного тоже, главное — он не собирался оправдываться за прошедшую ночь, объяснять, рассказывать.
Марька выглядела замечательно: на ней были узкие штаны, а не вчерашние пацанские шаровары, белая футболка. Сегодня она была похожа на девочку, точнее даже на девушку, и ей очень это шло! Волосы она собрала в хвост, они выбивались, где могли, волнистые темные пряди падали на лицо, и это тоже смотрелось очень мило. Петька залюбовался.
Девочка заметила его взгляд, дёрнула носом, словно хотела огрызнуться, но вдруг, посмотрев на Петьку, передумала:
— Ты чего хромаешь? Ногу подвернул?
— Ничего я не хромаю, с чего ты взяла! — Петька смутился. Не хватало ещё, чтобы Марька догадалась.
Та нахмурилась, схватила Петьку за локоть:
— Ты не темни! Отец, что ли, выдрал?
Лицо налилось стыдом, Петька почувствовал, как краснеют даже уши и шея.
— Да ладно. — Он пожал плечами. — Ты ведь хотела гулять? Куда пойдем?
— Это что, из-за вчерашнего? — Марька сердито тряхнула головой. — Из-за того, что мы на речку ходили?
В глазах у неё вдруг мелькнуло что-то, Петька решил, что она испугалась:
— Он никому не скажет! Он ничего не знает, я не сказал! — Петька глянул в сторону ворот и махнул рукой.
— Думаешь, я боюсь? — Марька рассердилась. — Да и что такого?
Она обернулась и решительно зашагала обратно к Петькиному дому.
— Ты куда? — удивился Петька.
Он хотел схватить ее за руку, но она побежала, толкнула калитку и скрылась за забором. Петька кинулся следом, не зная, к чему готовиться. Марька отца застала во дворе, он так и сидел на лавке с тоскливым лицом. При виде разъярённой девчонки, он встал, взглянул на неё растерянно, и тут Марька сделала то, чего никто не ожидал: она плюнула бате под ноги.
Отец остолбенел. Он посмотрел на сына и на девочку ошарашено и развел руки в стороны:
— За что?
Петька весь напрягся, как струна: если отец хоть шаг в её сторону сделает, то он кинется, защитит! Мысли после сумасшедшей ночи путались, он снова не понимал, спит он или не спит. Словно, как пошло со вчерашнего вечера какое-то безумие, так и не кончалось. Он взял Марьку за руку, потянул назад, за ворота, но та руку отдернула и шагнула к отцу.
Тот испугался и отступил назад. Петька не поверил своим глазам: худенькая девчонка, с растрепанными волосами, маленькая, меньше Петьки ростом на пол головы, смотрела на отца таким сердитым и страшным взглядом, что тот пятился! Марька набрала полную грудь воздуха, и Петька решил, что она сейчас закричит, он видел, как ругаются женщины у Серебровых — это было страшно, мужики от них бегали, но Марька выдохнула и тихо, но зло прошептала:
— Тоже мне, отец! — и снова плюнула на землю.
Отступать бате было некуда, он и так уперся спиной в крыльцо. Растерянность на его лице сменилась обидой. Сейчас он что-нибудь Марьке скажет, и если хоть словом, если хоть намеком... Петька вцепится, он его... Петька сам не знал, что.
Отец молчал. Марька резко развернулась, схватила Петьку за руку и потащила с собой за ворота.
***
Спроси у Петьки, где они в тот день гуляли, он бы и не вспомнил. Ходили где-то. Он смотрел то на Марьку, то себе под ноги. В груди будто ворочался какой-то зверь, неловкость и стыд, когда он мельком вспоминал прошедшую ночь, сцену с Марькой и отцом во дворе, сменялись нежностью и радостью, когда он смотрел на неё. Сердитой она была еще красивее! Черные глаза сверкали, непослушные волосы выбились из-под резинки, она их постоянно отбрасывала с лица нетерпеливым жестом, и эта яростная порывистость придавала ей такой милый вид, что у Петьки щемило в сердце.
Он не мог сказать, влюбился ли он в Марьку, хотя она ему очень-очень нравилась. Наверное, нужно больше времени, чтобы понять, влюбился ты или нет. Он раньше уже влюблялся, в четвертом классе и в пятом тоже, но в красивых девчонок, просто за то, что они красавицы, в них все влюблялись. А в Марьку он, кажется, влюбился бы даже будь она некрасивой — за характер, за то, как она ночью повела его на речку целоваться, за то, как заступалась за него перед отцом, за то, как отбрасывала волосы со лба, за то, что она — такая. Еще и красивая!
Марька все время молчала. Только один раз спросила:
— Тебе очень больно? — и кивнула, когда он сказал «нет».
Пролившийся с грозой ливень прибил пыль, умыл выжженную зноем землю, и даже полуденное солнце не так сильно жарило.
— Вам обязательно сегодня уезжать? — спросил Петька.
Марька кивнула.
— Разве ты не можешь остаться у Серебровых? Еще погостить?
Марька молча помотала головой.
Петька все хотел увести её куда-нибудь подальше от деревни, мелькнула дурацкая мысль: вдруг её родня уедет без нее, и тогда Марька останется, но та упрямо поворачивала назад. Когда солнце стало клониться на запад, они вошли в деревню. Возле заброшенного двора, где они втроем вчера курили, Марька взяла его за руку и повела мимо истлевшего забора в сад, под тень развесистого дуба. Там они опять целовались.
***
На станции была такая суматоха, что чудом все сели в вагон. Народ шарахался от цыган как от чумы, те галдели, будто постоянно ссорились. Серебровы вышли провожать гостей всей семьей, малышня носилась по перрону, путаясь по ногами, женщины перекрикивались, мужчины подтаскивали бесконечные тюки. Петька думал, что Марька его застесняется перед своими, но она держалась все время рядом, пока ждали поезда. Степка бегал взад-вперед по станции, что-то высматривал, хитро щурясь.
Поезд вывернул из-за поворота как-то внезапно, Петьке казалось, что еще куча времени — цыгане так лениво расселись по перрону, словно собирались здесь ночевать.
Стук колес и грохот сцепок перешел в свист и скрип тормоза, поезд встал. Сутолока поднялась невероятная, Марькина родня разбежалась по вагонам, распихивая свои узлы, в суматохе, кажется, перепутали детей, спешно меняли их, передавая через открытые окна. Марька зашла в вагон и села возле окна. Петька стучал по стеклу, кричал:
— Куда тебе писать? На какой адрес?
Марька улыбалась, стучала в ответ, словно его не слышала. Петька почувствовал, как в груди наливается свинцом, тянет чудовищной тяжестью. Поезд тронулся. Марька вдруг спохватилась и в открытую форточку сунула что-то ему, какой-то листочек. «Адрес» — решил Петька, сунул картонку в карман. Он побежал за поездом по перрону, рядом с окном, Марька махала ему на прощанье, тяжесть в груди все росла и росла.
Поезд махнул хвостом и скрылся, унося с собой шум и гам. Пудовая гиря в груди потянула вниз, Петька не выдержал и сел на пол. Боль немного его отрезвила — доски перрона впились в выпоротый зад. Серебровы собрали в кучу детей и теперь собирались домой, цветастые юбки женщин мелькали, как диковинные бабочки. Степка подбежал к Петьке и зашептал заговорщицки:
— Гляди, что раздобыл!
На протянутой ладони лежал желтенький новый патрон.
***
Дорога домой далась тяжело. Петька шел еле-еле, с трудом переставляя ноги, будто весь день носился, как угорелый. То ли сказывалась почти бессонная ночь, то ли все сразу. Он вспомнил про листок, который передала Марька — ведь есть её адрес, он ей напишет, она напишет в ответ, может быть еще приедет погостить — увидятся.
Серебровы шумной толпой потянулись к дому.
— Гулять пойдешь? — спросил Степка.
— Нет. Я устал чего-то.
— Устал? — Степка усмехнулся, — Чего разнюнился? Из-за Марьки, что ль?
— Да иди ты!
— А то я вас не видел!
Петька хотел было вспылить, послать друга, куда подальше, но Степка смотрел серьезно, не насмехался:
— Да ладно тебе, не кисни. Будут другие девчонки. Много еще будет девчонок! — Степка сунул ему патрон. — Во! Завтра развлечемся!
Со Степкой попрощались до завтра, Петька кивнул, сунул патрон в карман и пошел домой. У самых ворот достал из кармана рубашки Марькин листок. Это была завернутая в газету фотокарточка: Марька на ней была не очень на себя похожа — прилежная, опрятная девочка, с забранными в хвост волосами. Марьку выдавали только глаза, она смотрела чуть насмешливо, взгляд светился озорством. Адреса на обороте не было. Только одна строчка, написанная от руки, завитушным почерком: «Пете на память с Л...»
Отец сбежал с крыльца:
— Петь, ну ты чего, так долго? Совсем, что ли?
Петька подошел к нему вплотную и уткнулся лицом в грудь. Отец обнял его, помялся немного:
— Петюш, ты меня прости, пожалуйста. Я ведь не знал, что у вас тут шуры-муры. И ты тоже хорош — сказать не мог по-человечески? Чего доводить-то было? — батя прижал его к себе, погладил по волосам. — Очень больно?
Петька обнял отца в ответ и горько в голос заплакал.
Батина мудрость
Папе он все рассказал. Сбивчиво, сквозь слезы — и про Марьку, и как на речке ночью целовались, и как она сама за руку его взяла, и про фотокарточку, и что уехала, а адрес не дала. Батя слушал, кивал, обнимал покрепче:
— Взрослеешь ты, Петька. Я надеялся, еще пару лет в запасе есть до этих любовных дел.
— Что же теперь делать, пап? — Петька оторвал от его груди заплаканное лицо.
— Для начала поужинать. Потом спать. А там — посмотрим.
Перед сном отец долго сидел на его постели, молчал. Петька опять лежал на животе, носом в подушку, у бати сердце рвалось от жалости и от стыда, и за то, что отлупил сына по глупости, и за то, что в любовных делах помочь ничем не мог. А что дела серьезные, отец не сомневался — Петька был не плаксивый, на ровном месте слезы не пускал. Батя переживал, что и совет-то сыну никакой дать не может — он сам-то, как влюбился первый раз в жизни в жену свою будущую, так и не влюблялся больше ни разу, зачем — лучше его Катерины никого в жизни не было. «Только бы Петька не оказался однолюбом!» — подумал он со страхом.
Петька засыпал. Узкий мальчишечий загривок совсем зарос пушистыми желтыми прядями. Отец погладил сына по мягким волосам, подумал, что хорошо бы парня постричь, с другой стороны — перед школой все равно почти «под ноль» побреют, путь хоть летом лохматый походит.
— Добрый ночи, сынок. — Батя вздохнул и осторожно поправил на нем одеяло.
***
Патрон Петька сунул куда-то и потерял. Степка даже обиделся. Он все старался друга как-то расшевелить, порадовать, но Петька ходил, как в воду опущенный. В конце концов, унылое настроение передалось и Степке.
Небо с самого утра затянуло серостью, дождь медлил, но в воздухе уже висела прохлада — вот-вот начнется. Приятели далеко не ходили, кружили вокруг деревни. Степка поделился папироской. Постояли, покурили.
— А у тебя её адреса нет? Может родители знают? — с надеждой спросил Петька.
— Нету. — Степка посмотрел на друга с сочувствием. — Адреса у них никакого нету. Они не кочевые, но на одном месте подолгу не живут: недолго здесь, недолго там.
Петька кивнул. Молча курил.
— Так понравилась, что ли?
— Понравилась. — Мрачно ответил Петька.
— Быва-ает. — Протянул Степка с видом познавшего жизнь человека. — Ты, главное, не кисни! Много их еще будет, девчонок этих. Еще надоедят!
Степка затоптал окурок в черную землю. Небо темнело. По листьям зашлепали первые крупные капли.
— По домам? — с тоской спросил Петька. — Сейчас ливанет!
Дождь нагнал Петьку у самого дома, полил, как из лейки — такой надолго. Небо заволокло клубящимися серыми, словно прокуренными, тучами.
Батя выглянул на крыльцо:
— Успел, не промок? Заходи, я сюрприз для тебя приготовил!
В горнице, на комоде, на самом лучшем месте, стояла радиола: здоровенный деревянный ящик, затянутый спереди белой сеточкой. Шкала настройки красиво светилась. Батя покрутил ручки, радостно демонстрируя аппарат — из динамика донеслось шумы, а потом сладкое пение:
А у нас во дворе есть девчонка одна
Между шумных подруг неприметна она...
Батя поспешно настроился на другую волну. Передавали легкую музыку.
— Хороша машинка? — отец гордо погладил деревянный корпус. — У Матюхина купил. Он все равно не слушает. Будет нам с тобой настроение повышать!
Отец поднял на ящике крышку, демонстрируя внутренности.
— Тут еще пластинки можно слушать! У нас, правда, пластинок нет, но я в город съезжу, куплю! — батя счастливо улыбался, приглашая Петьку разделить с ним радость, — какие хочешь куплю!
Петька подошел рассмотреть радиолу. Отец его обнял:
— Ничего... Радоваться надо, сынок! Жизнь продолжается!
Радиола смотрелась внушительно. Обновки в доме появлялись нечасто, каждый раз событие! Петька рассеянно покрутил ручку приемника, чтобы угодить отцу. Настроился на какую-то грустную песню на испанском языке. Отец похлопал его по плечу:
— Будет вам со Степкой развлечение, не все же патроны взрывать!
Отец ушел на кухню, возиться с обедом. Петька слушал грустную песню. Слов он не понимал, женщина пела низким голосом, повторяя слово corazon, и Петька почувствовал, что она поет для него — про то, что больше он Марьку никогда не увидит, про судьбу, что развела их навсегда.
Бедро что-то кольнуло: он сунул руку в карман, нащупал заплатку, которую батя поставил на дыру в кармане, заплатка была широкая, и в неё, как за подкладку, провалился патрон. Петька его достал, потрогал острый конец пули — сгодится.
На полированной крышке царапать было легко. Мелкую стружку, которую выбила пуля, Петька сдул за комод. Гладкая, как зеркало, поверхность шпона была теперь украшена кривой монограммой «П+М». Отец его точно убьет.
Радио сказало пару слов на иностранном языке и запело «Кукарачу». Батя подошел сзади, поглядел на Петькину работу:
— Нда... — Рука легла Петьке на плечо. — Полегчало?
— Нет. Не полегчало. — По спине у Петьки прошел холодок. — Выдерешь?
Отец обнял его крепко со спины и тяжко вздохнул:
— Нет, Петь, не выдеру. Только ты больше не порти ничего, ладно? Я ведь для тебя. Это ведь твоё.
***
Конец июля утонул в дождях. Земля сперва радостно впитывала воду, как губка. Распустилась в ответ жирной зеленью, а потом пошла лужами. Петька гулять почти не ходил. Пару раз отец насилу выгнал его из дома, поболтаться с другом, но дожди не давали уйти далеко, да и сам Петька не рвался. Как зачастила мелкая морось, так он и засел дома. «Как сыч» — ворчал отец.
Степка приходил, слушал радиолу. Пытался друга веселить, но дома Степке было тяготно, его манила улица, дождя он не боялся. Петьку он заходил проведать, словно больного, и с тоской шел гулять один. Петька и правда хандрил. Уговоры, что летом дома сидеть нелепо, на него не действовали — ни батины, ни Степкины. Он слушал радио и глядел тоскливо в окно, как по стеклу бегут на перегонки капли дождя.
Отец, на это глядя, весь извелся. В один из таких дней, он достал из книжки заначку, что давно на поездку с сыном к морю откладывал, пересчитал, вздыхая, мятые бумажки, и куда-то ушел. Вернулся он поздно, уставший — в город ездил, от заначки осталось совсем мало, в книжку и убирать нечего было, но настроение у него поднялось. Сыну он весело подмигнул. Петька пожал в ответ плечами, он к своей меланхолии уже начал привыкать.
А на следующее утро батя разбудил его рано, тряся за плечо:
— Вставай, сынок, почтальон подарок тебе принес!
Петька огрызнулся было, отвернулся к стенке, но батя крепко шлепнул его по заднице, выволок за руку из постели и, как есть — в одних трусах и майке, потащил на улицу.
— Договоримся сразу, выедешь на шоссе — шкуру спущу! Будешь под горку гонять — выдеру, не пожалею. Станешь трюки опасные делать — пеняй на себя, выпорю! Чтоб без обид, понял?
Петька тер сонную мордаху, не понимая, о чем отец говорит. Тот вывел его на улицу. Во дворе, прислоненный аккуратно к стене избы, стоял настоящий мопед.
— Это «Рига-2». — Принялся рассказывать батя. — Не на ходу, конечно. Цепь слетает со звезды. Бензобак течет. И вообще... Но мы с тобой, сынок, мужики с руками! Вылечим!
Петька потер глаза, не веря своему счастью. Мопед не исчез. Он стоял, пошарпанный, с мятыми крыльями, со следами ржавчины на раме. Бирюзовый. Настоящий. Всамделишный! Железный конь! Петька влез в седло, ухватился руками за кривоватый руль:
— Бать! Ты что! — Петька ошеломленно улыбался. — Это сколь же денег-то!
— Ты дороже. — Отец поглядел, как Петька счастливо улыбался, приноровляясь к рулю и педалям и, отвернувшись, смахнул что-то со щеки.
https://ficbook.net/readfic/11663568
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
