Угрюмая толпа вынесла его из подземного перехода на поверхность — здесь сыпал противный мокрый снег. Ледяной ветер продувал до костей, так и норовил забраться под куртку. Леньку знобило. Он натянул капюшон, сунул руки в карманы. На другой стороне улицы сверкнула черно-белая Петькина голова, Ленька махнул ему на прощанье рукой, но тот уже вскочил в подъехавший автобус.
Начинало темнеть, и улицы заливались синим. Огни машин, вывески, сигналы светофоров светились резко, как всполохи электросварки, били по глазам. Голова болела.
Домой ехать не хотелось. Классуха отцу, конечно, уже позвонила. Долго она ждала возможности отомстить за «хамство». Дождалась. Спалились они с пацанами глупо: завхозу приспичило вынести мусор через пожарный выход, возле которого они курили. Беда пришла словно из далекого прошлого. Ленька за год уже успел отвыкнуть от школьных неприятностей: с отцом жили хорошо, о той истории с поркой не вспоминали, мама в командировке — никто не грузит. Отношения с папой налаживались непросто: много было всего в той, прошлой, жизни. Ужас, как не хотелось туда возвращаться.
Снег перешел в мелкую морось. Порывистый ветер не давал дождю просто падать вниз, он подхватывал эту водяную взвесь, метал по улицам из стороны в сторону, то и дело швыряя в лица прохожих. Ленька хотел спрятался под пластиковым козырьком остановки, но народ там стоял плотно, никто не спешил выходить под дождь, и парнишка втиснулся под самый край навеса. Озноб сменился жаром, футболка стала липнуть к телу. Ленька стянул капюшон, поправил наушники, и ветер тут же задул ему за шиворот текущую с крыши струйку ледяной воды.
Телефон в кармане дернулся: «Ты скоро?».
Скоро...
Из-за грязных сугробов троллейбус не смог подъехать ближе к тротуару, гостеприимно распахнул двери возле огромной коричневой лужи. Пассажиры прыгали, кто через лужу, кто прямо в нее. Ленька хотел было перепрыгнуть с тротуара прямо в салон, но поскользнулся, нога соскочила в грязную жижу, и он зачерпнул полный кроссовок зимней подливы.
Удачный день.
В той, прошлой, жизни страх перед отцом часто сменялся каким-то нездоровым драйвом, словно в Леньке вдруг включался «режим камикадзе». Он сам лез на рожон, сам раздувал конфликт, словно проверял, чем все закончится — возьмётся отец за ремень или сдержит слово. Отец слово держал, за ремень не брался, хотя иногда и казалось, что вот-вот сорвется — последний раз, когда они вдвоем с Петькой с крыши недостройки прыгали: тогда отец, посмотрев видео, долго молчал, тер руками лицо, а потом сказал совсем тихо, словно не Лёньке, а самому себе:
— Да… Не просто без ремня будет.
Вот и сейчас, в переполненном троллейбусе, Ленька почувствовал, как подкатывает то же отчаянное настроение. Словно отважная решительность толкает его в пропасть. Да, пошло оно всё! Наплевать: если отец выдерет — Лёнька с ним жить больше не будет.
От ядовитого блеска светодиодных полос резало в глазах. Простуда начинала трепать, голова раскалывалась.
Жалко было, что сломается разом всё: весь тот хрупкий мир, который они с отцом строили целый год. Отец за это время словно оттаял: перестал уходить в себя и смотреть вокруг исподлобья; Лёнька перестал его бояться, научился понимать его молчание, простил за тот случай.
Тогда отец тоже сорвался из-за Ленькиного курения. Много потом было на эту тему переговорено: папа старался быть убедительным, хоть ремнем и не пугал, но уговаривал, стращал болезнями, сулил всякие ништяки, если Лёнька бросит. Лёнька тему с сигаретами аккуратно обходил стороной, ни разу за год не попался. Папа, если и догадывался, виду не подавал. Хранили оба статус-кво.
И тут — на тебе. Ладно бы отец сам спалил, так нет — училка теперь всё в красках распишет: и какое это антисоциальное поведение, и какой он подает пример, и какой кошмар...
Возле родной остановки, заклеенной снизу до верху объявлениями проституток, прошла уборочная машина: весь снег она смела на газон, оставив на тротуаре отполированный до блеска каток. Лёнька заскользил по нему в родной двор, забитый кучами грязного снега, «Солярисами» и «Шкодами».
— Что так долго, Лёнь? Я волнуюсь. — Отец встретил его во дворе, он разбирал вещи в багажнике машины.
Слова прозвучали обыденно и мирно, и Лёня подумал, может все обойдется: может классуха не звонила? Может она не дозвонилась?
Папа вытащил пакеты с едой, хлопнул крышкой багажника. Лёнька помог с сумками, и они с отцом, то и дело поскальзываясь, пошли к парадной. Вода в кроссовке чавкала, выдавливаясь грязными пузырями сквозь шнуровку. По доброй Питерской традиции ветер дул отовсюду одновременно: стоило повернуться спиной, как он сразу налетал спереди и срывал капюшон. Отец шел сзади, чертыхался на мокром льду, шуршал пакетами. Лёнька услышал, как он тяжело вздохнул:
— Мне звонила твоя Татьяна Николаевна.
На лифте поднимались молча. Отец протянул руку, Лёнька, не поднимая взгляд, вложил ему в открытую ладонь пачку «Винстона». Тот сказал: «Дурак», и Леньке стало совсем плохо.
В прихожей папа заметил, как Лёнька снимает мокрые кроссовки и хлюпает носом.
— Давай-ка сперва в душ. А я пока поесть приготовлю. — Отец ушел с пакетами на кухню.
После горячего душа стало опять жарко, навалилась усталость. Лёнька пришел на кухню раздраженный, от ужина отказался, громко позвякал ложечкой о чашку. Напала злая нетерпеливость: хотелось, чтобы отец перешел уже поскорее к делу:
— Ну, и что теперь будет?
— А что ты хочешь? Есть замороженные круассаны. Можно в микроволновке...
— Перестань! — Лёнька отцу не хамил, но сейчас вдруг полезло раздражение. — Ты прекрасно знаешь, о чем я! Что будешь делать? Как тогда?
Отец, встал, подошел к нему, нахмурившись, смахнул с его лба мокрую челку, приложил ладонь:
— Ясно. Давай-ка в постель, дерзкий подросток!
***
Свет горел только в настольной лампе, отец повернул плафон, чтобы не светило в глаза. Погода за окном совсем распоясалась: дождь лупил по карнизу, ветер пытался оторвать все, что плохо прибито.
Лёнька лежал в постели с градусником подмышкой, который папа сунул ему с трудом — сын упирался и хамил, зыркал красными глазами, твердил, что хочет выяснить всё здесь и сейчас. Отец прикрикнул и пообещал, что если Лёнька не уляжется с обычным градусником, он найдет ректальный.
— Сколько там натикало? — папа взял у него термометр. Нахмурился. — Все понятно.
Лёнька под одеялом сердито сопел. Как-то всё не так пошло, как он планировал. Хуже нет разборки откладывать: лежи теперь и нервничай. Мысли в раскалывающейся голове неслись как цирковые лошади по кругу: бить отец его, конечно, не будет, но портить отношения с ним очень не хотелось. С другой стороны, Леньку так и подмывало упереться и полезть в бутылку, разжигать конфликт, которого еще и не было. Ну, не прощения же у отца просить, в самом деле.
Жар сменился ознобом. Ленька закутался в одеяло, но холод все равно пробирал до костей, трясло нешуточно. Он свернулся калачиком, отвернувшись к стенке.
Отец вернулся со стаканом в руке, присел с краю:
— Выпей-ка.
— Что это? — буркнул Ленька.
— Цианистый калий. Пей, давай!
Шипучка на вкус была противной. Пока сын пил, стуча зубами о край стакана, папа придерживал его за плечи.
— Потерпи. Скоро станет полегче. Будем надеяться, что ты просто перенервничал.
— Перенервничал, ага. — Ядовито отозвался Ленька. — Что она тебе сказала? — Он опять отвернулся к стенке и стал рассматривать геометрические узоры на обоях.
— Она сказала, что ты ведешь себя, как четырнадцатилетний подросток. — Отец поставил пустой стакан на пол и оглядел комнату. — Это, если подытожить.
Одежда, которую Ленька в преддверии так и не начавшегося скандала кинул, как попало, на спинку стула, теперь валялась на полу. Отец все поднял, стряхнул кофту, убрал в шкаф. Из кармана джинсов вывалилась зажигалка и немного мелочи. Зажигалку отец положил к себе в карман, мелочь рядом с клавиатурой спящего компьютера, джинсы повесил обратно на стул.
Окно в комнате сына выходило на обнесенную забором плешину будущей стройплощадки. Не самый красивый вид, зато западная сторона — Лёня сам выбирал, чтобы солнце по утрам не будило. Впрочем, закатами любоваться оставалось недолго: скоро здесь вырастет очередной человейник, и вид станет на чужие окна. Ну, хоть комната была большая. Стандартный ремонт от застройщика разбавляли развешенные по стенам постеры в рамках. Сын сам покупал: один с изображением спортивного автомобиля, второй со снятой со спины обнаженной молодой барышней, моющей в реке коня. Третий постер, над столом, самый большой — фотография череды каменистых остров на Вуоксе.
Трясучка отпускала. На Леньку навалилась усталость, глаза закрывались. Отец опять присел рядом.
— Голова болит? — спросил он, положив руку сыну на лоб.
— Нет. — Ленька поворочался, ложась лицом к отцу. — Ты сердишься?
— Сержусь, конечно.
— И что будешь делать?
— Драть тебя, как сидорову козу! Что же еще.
Ленька прыснул. Он опять отвернулся на бок, но было уже не сдержаться и он затрясся от смеха.
— Развеселился, дурачок. А я, может, и не шучу! — отец тоже улыбался. — Пластырь тебе никотиновый на задницу клеить буду, пока не отпустит! Спать будешь?
— Да. — Ленька, высунувшись из-под одеяла потянулся за лежащим на полу рюкзаком. — Только телефон дай, пожалуйста!
— Недолго! — отец достал смартфон из рюкзака и передал сыну.
***
Глаза закрывались. Дождь стучал по карнизу усыпляюще. Голая девица с постера на стене мокрой щеткой натирала коню лоснящийся бок. Сейчас она обернется, сладко улыбаясь, и из-под поднятой руки покажется край упругой груди... Телефон рядом с подушкой дернулся. Лёнька с трудом разлепил веки, нащупал пластмассовый прямоугольник — свет от экрана ослепил. Время: 21:57. Сообщение от Пита: «К тебе можно».
Лёнька спросонья неловко затыкал пальцами: «Куда?». Девица, исчезая, хмыкнула и отвернулась, конь на прощанье взглянул разочаровано и тряхнул черной гривой. На экран вынырнуло сообщение от Петьки: «К тебе. К вам. Я у парадняка под дверью стою». Ленька резко сел на кровати.
***
Петька в прихожей выглядел усталым и расстроенным. Мокрые волосы свисали слипшимися прядями: с левой стороны черными, с правой белыми.
— Что случилось, Петь? — отец удивился позднему визиту Ленькиного одноклассника не меньше самого Лёньки.
Петька криво улыбнулся и шмыгнул носом:
— Можно я у вас переночую, дядь Коль?
— Да хоть всю жизнь живи. Что случилось-то?
— Да я с отцом... — Петька неловко замялся и осторожно потрогал заднюю часть бедра. — Поссорился, в общем.
2
Домой Петька ехал в отличном настроении. На распродаже в Меге появились Вэнсы именно того ядерного цвета, как он давно присмотрел. Дисконт сорок процентов — это уже существенно, можно было выклянчить у мамы сразу две пары. Правда, клетчатые штаны им будут не в масть, ну что же… штаны тоже можно посмотреть. И толстовку. И футболки тоже. И куртку. Надо будет завтра смотаться, погулять. С Ленькой, например.
Автобус, шипя подвеской, кренился на поворотах. Челка то и дело лезла в глаза. Петька уткнулся в телефон. На сайте Ливайса мелькнули чудные скини кирпичного цвета с черной прострочкой по швам. С малиновыми кедами было бы как раз. Двадцать две тысячи! Черт, это будет непросто. Если бы ко дню рождения, но он уже был. Мама давно намекала, что он тратит на шмот больше неё. Хорошо, папа не знает, сколько именно. С другой стороны, пятнадцать лет один раз в жизни! Да и двойки он почти все исправил.
Дутые пальто у Хелли Хэнсон смотрелись неплохо, но китайцы уже завалили Апрашку похожими, и все местные гастеры теперь в них. Ему-то разница очевидна с первого взгляда, но не всем же. Стало быть, отпадают.
На остановке у метро автобус набился под завязку. Толстозадая тетка в шубе до пят втиснулась на сиденье рядом и придавила его к окну. Петька заворочался, выбираясь из-под её жирного локтя, та глянула с ненавистью и отвернулась. «Вуменспрединг» — усмехнулся Петька.
У Фреда Перри появились новые анораки. Петька тут же выбрал мысленно жёлтый. Прикольный цвет. Девять тысяч, недорого. Обязательно нужно съездить. Прямо завтра. Пока опять все не закрыли на карантин. Вместе с Ленькой скататься. Друг любил торговые центры, хоть и терпеть не мог болтаться по ним за шмотками. Ладно, можно будет оставить его в магазине игрушек. Или в том детском аквариуме, заполненном резиновыми шариками, возле Икеи. Петька улыбнулся.
Близилась нужная остановка, он поерзал на сиденье, намекая тётке, что собирается выходить, но та сидела как каменная. Ну вот, теперь говорить с ней придется! Петька собрался с духом, чувствуя, как краснеет:
— Вы сейчас выходите?
Та закатила глаза и стала выбираться, пихаясь во все стороны. Возилась она долго, Петька чуть не проехал свою остановку. Оказавшись на свободе, кинулся к дверям и успел выскочить в последний миг.
По раскатанному катку тротуара Петька весело заскользил домой. Жёлтый анорак в памяти согревал, словно летнее солнышко. Впереди выходные! Малиновые Вэнсы! Ура!
***
— Мало того, что ты, бестолочь, в двойках увяз по самую голову, все тесты промежуточные завалил, так ты ещё уроки гуляешь и куришь! О чем ты вообще думаешь? Выпрут тебя из школы, как ты жить потом собираешься? В пэтэу на слесаря пойдешь? Улицы подметать будешь? — маман разошлась не на шутку. Классуха слово сдержала и позвонила. Старая блядь.
Петька так и стоял в прихожей, успел только куртку снять, даже не разулся. Краснел, не перечил, знал, что маме нужно выговориться. Сейчас она выпустит пар, успокоится и можно будет начать конструктивный диалог: для начала слегка обидеться, потом намекнуть, что обвинения несостоятельны — в двойках он не погряз, многие уже исправил, промежуточные тесты ничего не значат, из школы его, конечно, никто не выпрет, и вообще, он крепкий троечник — на таких вся страна держится!
К матери присоединился отец, вышел из кухни и, прислонясь к косяку, глядел на Петьку суровым взглядом. Обычно он либо не участвовал в маминых нотациях, либо вовсе выступал защитником. Но не сегодня.
— Татьяна Николаевна говорит, другие ребята уже за ум взялись! Ты один, как дурачок себя ведешь. Будто маленький! Одни глупости на уме! В школу ходишь только развлечься, будто все остальное время чем-то другим занят!
Петька чувствовал, что придерживаться обычного плана не выходит: обиделся он сразу, а дальше только росло раздражение. Обложили капитально. Мама не успокаивалась, а наоборот все больше распалялась — видимо, классная нажала нужные кнопки. Папа тоже хмурился, помощи ждать было неоткуда, а терпение кончалось. Надо было стоять и молчать, переждать этот натиск, но он кинулся в бой, заведомо обречённый на поражение.
Петька начал огрызаться. Сперва помаленьку. Мама, почувствовав сопротивление, стала давить сильней. Пошли в ход угрозы: оставить без денег, посадить дома, отправить в интернат. Петька в ответ закусил удила:
— Да что ты вообще знаешь? Что ты вообще про меня понимаешь? Да вы вообще!
Посыпались обвинения. В неблагодарности и разгильдяйстве. В предвзятости и жестокости. Тут бы Петьке остановиться, но ссора уже покатилась под горку. Припоминались старые обиды.
— Бездарь великовозрастный! Орясина! Сел на шею…
— А ты! Да какая ты мать! Да ты вообще…
Конечно, сказано это было в сердцах. Конечно, Петька так никогда не думал — маму он обожал. Мама говорила правду, и что бездарь, и что ноги свесил, ответить на её слова было особо нечем, а ответить хотелось! Вот и вырвались гадкие слова.
Губы у мамы затряслись. Слезы полились ручьем, она закрыла лицо и убежала плакать в кухню. Петька кинулся бы за ней извиняться, но папа глядел на него, словно бык на красную тряпку. Маминых слез он не выносил, а Петька и без того ходил сегодня по краю, а уж после таких слов руки у Ивана Петровича сами потянулись к пряжке ремня.
— Штаны снимай! — проревел отец.
— Ещё чего! Пошел ты! — шипел Петька.
Сцена была отвратительная. Отец поймал его за ворот кофты, Петька вырывался, почему-то молча, после маминых слез отбрехивался он слабо. Только шипел: «Пусти! Пусти!». Кофта затрещала по швам, удары ремня звучали глухо. Отец метил по заднице, но попадал больше по спине и по ногам — через штаны было бы и не так больно, вот только ремень отец впопыхах схватил пряжкой от себя. Тяжёлый железный замо́к с волком на бляхе (жуткая вульгарщина по мнению Петьки) впивался в тело больно даже через одежду. Очередной особенно крепкий удар пришелся под колени, и Петька, застонав, сел на корточки.
Отец опомнился, заметил пряжку на конце ремня, смутился. Мама в кухне всхлипнула, а Петька, поднявшись, зло прошептал отцу: «Сволочь». Иван Петрович бросился в кухню к жене.
Куртку Петька надевал уже на ходу, все никак не мог попасть в рукав, грохнул дверью, что есть силы и побежал по ступенькам вниз.
***
— Ну и вот, в общем. — Петька отправил в рот очередной пельмень. — Короче, я сначала решил к бабушке с дедушкой поехать, но они бы сразу отцу позвонили, а я не хотел. Тогда я поехал на вокзал, я слышал, там переночевать можно. Только я не знал, на какой. Ближайший был Финляндский. Я решил там устроится до утра, а там уже как-нибудь. Я приехал, а там прям... прям жесть, как крипово. Полно ментов, только они ничего не делают. Меня какой-то мужик за коленку трогал.
Петька замялся, вспоминая, видимо, как было крипово. Отпил горячий чай из чашки.
— И вообще... Я не знал, куда поехать. Денег у меня с собой не было, а на карте было мало поездок. Я решил — к вам. — Петька поднял глаза на Ленькиного папу.
— Правильно решил. — Отец кивнул, убрал пустую тарелку, которую Петька разве что не вылизал. Достал из холодильника колбасу, стал делать бутерброды.
— Я, когда убегал, потом назад в свой парадняк вернулся. Здесь тепло и близко к дому, мало ли что. Папа меня здесь и нашел. — Взял слово Ленька. — Ты помнишь, пап? Я на последнем этаже за лифтом...
Отец покашлял и Ленька смутился. Ту историю старались не вспоминать.
— Да я бы тоже в парадняк вернулся, наверное. Только я без ключей выскочил. Не звонить же было... — Петька сидел босой, его выстиранные носки сохли на батарее. — Можно еще чаю?
— Нужно. — Дядя Коля налил чай и пододвинул к Петьке горку бутербродов. Один из них тут же взял Ленька.
Петька слегка поерзал на стуле, с шумом всосал воздух сквозь зубы. Сидеть ему было больно.
— Здорово досталось? — спросил Ленька.
— Нормально. — Друг пожал плечами и помрачнел.
— Родители тебе звонили? — спросил Ленькин отец.
— Все время звонят. Я выключил. Дядь Коль, вы не говорите им, что я здесь. Пожалуйста.
— Угу. Домой когда возвращаться планируешь? Я не тороплю, если что, просто спрашиваю.
— Я не пойду. — Петька потряс пестрой головой. — Мне один мужик на вокзале сказал, что если я хочу подзаработать, то у него есть ко мне предложение! Может он меня курьером...
— Понятно. — Перебил дядя Коля. — Я тебе здесь, прямо на кухне, на диване постелю, лады? Диван широкий!
— Конечно! Да я и на полу могу!
— Не сомневаюсь, что можешь. Все, молодые люди, пора спать. — Отец поднялся и стал убирать со стола. — Леня, ты в постель. Петь, ты в душ. Я пока тебе постелю. Отбой.
***
Петька вырубился моментально. Лёню, видимо, немного трепала температура, он в постели поворочался с боку на бок, но тоже в конце концов заснул. Отец вышел с телефоном на лоджию, прикрыл за собой дверь:
— Иван Петрович? Соколов. У меня, да. В порядке. Ну, более-менее. Нет, давайте до утра. Утро вечера мудренее. Да пустяки, я понимаю. Доброй ночи.
Подсвеченное городскими огнями утро бледнело за окнами, как молочный обрат. Шторм, бушевавший ночью, стих. Он вытряхнул из помоек мусор, раскидал его по улицам на радость чайкам. Те, как торговки на базаре, нахваливали друг перед дружкой лучшие куски: жирная коробка из под куриных крылышек, банановая кожура, яблочный огрызок, половинка голубя. Было, что обсудить. Человеку приезжему их веселый галдеж мог напомнить рижское взморье.
Через открытое окно вместе с морозной свежестью кухня наполнялась приглушенными утренними звуками: вялой руганью собачников, отгоняющих питомцев от мусора, лаем собак, треньканьем автомобильных сигнализаций.
Дядя Коля возился с завтраком, стараясь особо не греметь, не хотел будить Петьку раньше времени. Парнишка спал на животе, как-то болезненно скрючившись — видно конфликт с отцом давал о себе знать. Смотреть на него, спящего, было больно. Телефон загудел — Петькин отец звонил уже в третий раз.
— Да, Иван Петрович. Доброе. — Он хотел выйти из кухни, но Петька все равно заворочался, сел на постели. — Нет, не спит. Я понимаю. Попробую.
— Петь, отец твой звонит. Поговоришь?
Петька замотал головой:
— Не надо, дядя Коля, я не буду! — он даже натянул повыше одеяло, словно защищаясь от телефона в протянутой руке.
— Не хочет. Что передать? С мамой? Сейчас спрошу.
В этот раз Петька на телефон взглянул с сомнением, поколебался немного, но трубку взял — осторожно, будто она была горячая:
— Да, мам.
Дядя Коля собрался потихоньку выйти из кухни, чтобы не мешать разговору, решил пойти Лёньку будить, но не успел. Петька вдруг всхлипнул так отчаянно, что у того сердце замерло. Он обернулся: мальчишка, прижимая смартфон к уху, промакивал одеялом мокрое лицо.
— Я знаю, мам. Я понимаю. И ты меня тоже! — от слез он чуть не задыхался.
Лёнькиного папу как ветром сдуло.
***
От завтрака Петька отказался, как не упрашивали, сказал, что поедет домой — отец ждет внизу. Тот, оказывается, приехал за ним еще вчера и всю ночь просидел в машине у парадной. Лёнька с папой пошли Петьку провожать.
Черный паркетник, матовый с боков от разводов зимней грязи, с заляпанными фарами, казался таким же уставшим и невыспавшимся, как и его хозяин. У Ивана Петровича, стоявшего возле машины, были красные глаза и совершенно снулый вид.
Петька при виде отца напрягся. Лёнька с папой переглянулись, и дядя Коля осторожно положил руку Петьке на плечо:
— Если что, даже не раздумывай, сразу к нам!
— Спасибо, дядь Коль, думаю не понадобится! — Петька пожал ему руку, потом пожал руку Лёньке, еще раз поблагодарил за гостеприимство.
На отца он не смотрел, старательно отводил глаза. Тот глядел так жалостливо, будто это его побили, а не он. Петька обошел его по широкой дуге, и залез на заднее сиденье. Иван Петрович посмотрел, как сын сел в машину, потер лоб, подошел к Соколовым. С Ленькиным папой поздоровался за руку, протянул руку Леньке, но тот её пожать отказался. Иван Петрович понимающе кивнул:
— Спасибо вам.
— Ничего. Все в порядке.
Ленька взглянул на отца удивленно, но тот молча обнял его за плечи. Оба подождали, пока машина, похрустывая подмороженной грязью, не скрылась из виду, и пошли домой.
— Зачем ты сказал, что все в порядке? Нифига ведь не в порядке! — спросил Ленька.
— Чтобы поддержать.
— А чего его поддерживать? Ему, что ли, больно!
— Больно, Лёнь. Ему тоже очень больно.
***
Автомобильные кресла кажутся удобными, только если вас накануне не пороли ремнем. Петька пытался устроится поудобнее, но получалось плохо. В итоге он сел боком, подогнув под себя ту ногу, которой меньше досталось. Отец хмуро поглядывал на его мытарства в зеркало, но помалкивал, дорога требовала внимания. Субботним утром улицы были пусты, ехали быстро. Петька благодарил судьбу — говорить с отцом сосем не хотелось.
На Володарском все-таки встали в пробку — на съезде была авария. Отец раздраженно цыкнул, словно спешащий таксист, пристраиваясь в хвост за раздолбанной Газелью. Двигались еле-еле, справа не пускали трамваи. Отец в зеркале уже не отводил от сына взгляд. «Сейчас начнутся разговоры по душам» — Петька отвернулся, стал смотреть назад.
— Петь, — начал отец хриплым голосом, — я тебя больше никогда не ударю. Клянусь.
Петька встретился с отцом взглядом и тут же отвернулся опять.
— Мама ночь не спала. Она очень переживала. Ты с ней помягче, сынок, ладно? Пожалуйста.
На это Петька даже оборачиваться не стал. Отец, поняв, видимо, что разговора не будет, больше не начинал. До дома ехали молча.
Мама и правда выглядела плохо, Петьке стало не по себе, что он единственный, кто в семье спал этой ночью. Она сразу кинулась его обнимать, хотя Петька готовился к очередной выволочке. Пару раз крепкие объятья пришлись по больному, и Петька дернулся. Мама тут же расплакалась. Он стал её утешать, что всё ерунда, что он просто спал неудобно. И вообще, он не завтракал и хочет есть! Мама купилась, стала готовить его любимый омлет с сыром, засуетилась по кухне. Петька пошел к себе переодеться.
В зеркальной створке шкафа он рассмотрел, наконец, синяки — вчера в Ленькиной ванне они казались бледнее. Сейчас полукруглые, как следы от маленьких копыт, отпечатки отцовой пряжки потемнели. Досталось крепче всего правому бедру — там была прямо россыпь. На спине синяков не было, зато полосы от ремня краснели от лопаток до пояса. Меньше всего, как ни странно, пострадала задница.
Петька влез в домашние штаны, достал любимую футболку с марихуаной, обернулся: отец стоял в дверях.
Петька хотел проскользнуть мимо, но отец не пустил, придержал его за плечи:
— Я не хотел, Петь, правда!
— Угу.
— Прости, сынок!
— Да иди ты! — горький комок подкатил к горлу, а к глазам — слезы. Петька дернулся, но отец не отпускал.
— Петь!
Петька вдруг вспомнил, как в детстве зарывался отцу лицом в грудь, когда бывало страшно или плохо, или больно. Сейчас, когда тело болело после ремня, это казалось абсурдом, но ему снова захотелось так сделать. Слезы полились рекой, ненависть к отцу сегодняшнему боролась в душе с любовью к нему настоящему, будто и правда вчера его подменили кем-то другим — злым двойником. Петька не выдержал и все-таки ткнулся лицом отцу в плечо.
— Прости меня, сынок. Прости!
— Я тебя ненавижу! — всхлипнул Петька и разревелся.
— Что вы там шушукаетесь? Люся, веди его руки мыть! Остынет же всё!
Петька, понял, что угодил в капкан, сдался и поплелся на кухню.
Кроме огромной тарелки сырничков на столе стояло ещё блюдо со слоеными пирожками с капустой и с мясом, которые бабушка испекла «на скорую руку», а дед наливал Петьке борща в тарелку, больше похожую на лохань.
— Я не голодный, дед, что вы! Я перекусил…
— Чего ты там перекусил! Не выдумывай! К деду с бабой приехал, уж будь любезен, уваж! — дед наполнил тарелку до краев. — Люсенька, там сметана ещё…
Петька с обречённым видом сел за стол и принялся вычерпывать красную жижу.
— Вот, послушай, что пишут про Америку! — дед уселся рядом, раскрыл «Родину», откашлялся и стал сбивчиво зачитывать статью про внешний долг США.
Дедовы политические убеждения метались как флюгер над городом: сегодня он топил за Навального, против Путина, завтра начинал день с коммунистических лозунгов, а послезавтра мог начать агитировать за либералов и звать иммигрировать в Европу. Никакой системы в этом не было — какая газета первой попалась в руки, та и формировала повестку дня.
Бабушка, привычная к дедовым речам, внимания на него не обращала, суетливо доставала из холодильника угощения.
— Видишь, Петюнь, до чего довела весь мир финансовая система Соединённых Штатов? Ведь это же экономический коллапс! Сметанки подбавь ещё! — дед подвинул вазочку с лекарствами, освобождая на столе место для миски с холодцом.
Тарелка с борщом казалась бездонной, Петька уже не надеялся, что доест до конца, продумывая возможные пути отступления, когда под красной лужей забрезжил, наконец, свет — мелькнуло донышко.
— Второе блюдо! — провозгласил дед, откладывая газету.
Петька замотал головой, но никто его не спрашивал.
Каким-то непостижимым образом к сырникам, помимо клубничного варенья, полагалась котлета. Дед загрохотал в ящике со столовыми приборами в поисках открывалки — крышка на банке с маринованными огурцами не поддавалась. Петька понял, что пора делать ноги. Слова «не хочу» были здесь под запретом, и он ляпнул: «Мне столько нельзя».
Дедушка с бабушкой переглянулись. Дед отложил «Тайны истории» с пирамидами и летающей тарелкой на главной странице, а бабушка испуганно ойкнула.
— Это почему же? — угрожающе спросил дед. — Ты что, заболел?
— Господи! — пискнула бабушка. — Петенька, что случилось?
Петька заметался, поняв, что по ошибке нажал не на ту кнопку.
— Мне ещё ехать далеко, боюсь писать захочу! — нашелся он.
Дед понимающе кивнул. Кажется, пронесло. Петька вскочил, поблагодарил за угощения и, расхваливая еду, поспешил в прихожую — сматываться.
Дед с бабушкой неодобрительно глядели, как он одевался.
— Что же тебе родители штанов нормальных купить не могут? В коротких зимой ходишь! Так и простудиться легко.
— Это специально, дед, чтобы снизу не пачкались. — Врал Петька.
— Хоть в носки тогда заправь! И носки надо шерстяные!
— Это зимние кроссовки, Петюнь? — засомневалась бабушка, глядя на Вэнсы.
— Всё, я побегу! — Петька развел руки в стороны, готовясь к обнимашкам.
Дед, казалось ещё что-то хотел сказать, но смущенно поглядывал на бабушку.
— Люся, а на дорожку-то! — напомнил дед, и та, всплеснув руками, метнулась на кухню.
Дед обхватил Петьку рукой и потянул подальше, чтобы бабушка не слышала:
— Ты, вот что, Петюнь. Ты на отца-то долго не сердись! — зашептал дед, обнимая его за плечи и прижимая к себе, — посердись недолго, для порядка, а потом прости! Слышишь? Он тебя очень любит!
— Он тебе сам сказал? — хмыкнул Петька.
— Что любит? Ты это и сам знаешь!
— Про то… Про ремень?
— Сказал, да. Ещё бы он не сказал! Ты меня слушаешь? Долго не сердись! Отец у тебя мировой, он сам знает, что неправ! Сам мучается. Так что ты особенно не старайся!
Бабушка шла из кухни, шурша пакетами «на дорожку», еды в которых хватило бы на шестерых, и дед поспешно чмокнул Петьку в ухо колючим ртом.
***
Выходные дома прошли уныло, он-то хотел прогуляться по торговым центрам, может сходить в кино, а с ноющим после порки телом это не круто, да и не с таким настроением. А настроение было невеселое. Синяки сходить и не думали, болели при каждом шаге. В груди засел горький комок, будто там тоже была ссадина.
Петька окопался в своей комнате, растил обиду, есть не выходил, даже после уговоров. Трескал у себя бутерброды. Мама ходила вокруг лисой, всё пыталась выведать, как сильно досталось — как будто, если несильно, то и ничего страшного! Петька упорно молчал, рассказывать было стыдно и горько. Мама переживала, Петьку жалела, но все как-то так с её слов выходило, что прогуливать и курить все равно плохо, и за ум ему браться нужно. Петьку эти разговоры бесили, он себя считал пострадавшей стороной, несправедливо пострадавшей, ждал в глубине души не только извинений, но и какой-то компенсации.
«Сатисфакции» — всплыло из глубин памяти смешное слово. А этой самой «сатисфакции» как-то не ощущалось.
В понедельник в школе тоже было кисло. Татьяна Николаевна поглядывала на них с Ленькой с любопытством, а приятели словно местами поменялись: обычно сдержанный Лёнька язвил и огрызался, а Петька, мятежная душа, наоборот притих. Черт её знает, старую ведьму, что она подумала, но попросила обоих задержаться после уроков. Петьку это взбесило, и он специально свалил пораньше, прогулял физику, и поехал к бабушке с дедушкой.
Теперь, с набитым брюхом, и тяжелым пакетом еды, в котором, как подозревал Петька, найдется ещё и борщ с холодцом, он шел к метро, чтобы поехать домой. Интересно, конечно, что именно и как сказал отец деду: «папа, я взбесился и бил сына пряжкой ремня»? Как о таком можно рассказать?
За спиной посигналили. Папина машина медленно ползла у кромки тротуара, Петька мысленно выругался. Все выходные дома они с отцом старательно друг друга избегали, его слезы у отца на плече ничего не изменили — Петьке стало только хуже, к обиде прибавилось ещё и чувство стыда за то, что дал слабину.
Месить снег кедами и толкаться в метро не хотелось, но и с отцом давиться неловким молчанием в одной машине — тоже. Петька вздохнул и, поколебавшись, выбрал все-таки поездку в комфорте.
— У тебя, вроде бы, в половине третьего сегодня уроки заканчивались? — спросил отец неуверенно.
— Я прогулял. — Петька посмотрел с вызовом.
— Понял. — Отец заметил яростный Петькин взгляд и смутился, — я молчу, Петь. Ну, прогулял и прогулял. Я ничего... Я тебя у школы ждал. Потом Лёня вышел и сказал, что ты поехал к бабушке с дедом, и я сюда...
Петька смотрел в окно. Зима еще была в самом разгаре, но день прибывал, и это чувствовалось: мерзкая мокрая темень отступала, ей на смену шла мерзкая мокрая серость, и это было хорошо, потому что за ней мерзкая мокрая весна!
Дальше отец и правда молчал, иногда бросая на сына жалобные взгляды. Петька смотрел в окно. У дома папа припарковался, заглушил мотор, но оба, не сговариваясь, остались сидеть в машине. Молчание сидящего рядом отца Петьку больше не радовало, он так старательно отворачивался, что устала шея. Петька почувствовал, что еще чуть-чуть и опять расплачется. Слезы были уже на подходе, он даже закусил губу.
— Я сам себя ненавижу, сынок. — Тихо сказал отец.
Петька пожал плечами. Он потянул за ручки зажатый в ногах пакет с бабушкиной едой:
— Хочешь пирожок?
— Хочу.
Пакет зашуршал. Бабушка запаковала все очень старательно: внутри оказались еще пакеты, в них уже пироги, расфасованные по разным сверткам.
— Вот эти, волнистые, — с капустой, а вот эти, наколотые вилкой, — с мясом. — Объяснил Петька. — Еще сырники есть. Только нужно все это разворачивать...
Отец взял с капустой, а Петька с мясом.
— Жалко, нечем запить. — Буркнул Петька с набитым ртом. Отец порылся в сетке своей двери и протянул ему бутылку минералки.
Пирожки были шикарные. Петька был наетый до отвала, но парочку все равно заточил. Папа съел штук пять. Неловкое молчание превратилось в сытое молчание и уже не так давило.
— Что мне сделать, Петь? — спросил отец.
Петька судорожно вздохнул, но сдержался, не заплакал. Он посмотрел на папу:
— Не делай так больше.
Тот осторожно положил ему руку на плечо, потянул к себе. Петька сперва упирался, но потом поддался все-таки и ткнулся лбом ему в грудь. Пакеты шуршали. Отец повторял: «Клянусь, сынок, я тебе клянусь». Петька тихонько всхлипывал. Высоко в бледнеющем небе ветер крепчал, и чайки, опираясь на него широкими крыльями, высматривали что-то за горизонтом.
5
— Чего она вчера хотела-то вообще?
— Классуха? — Ленька с интересом рассматривал сверкающую витрину с биноклями, фонарями и прочим туристским снаряжением. — Да хуй её знает. Со мной она по душам беседовать не стала. Сказала про тебя: что беспокоится и всякое такое.
— Беспокоится она, конечно. Калоша старая! — Петька презрительно хмыкнул и запустил руку в пакет с чипсами. — И о чем же она беспокоится?
— Для начала, что ты с физики съебал. — Ленька последовал примеру друга, набил рот чипсами, похрустел. — Говорит я, как друг и товарищ, должен на тебя повлиять. Ну, в плане учебы. Типа, чтобы ты меньше прогуливал. А то, говорит, Петя мальчик способный, обидно будет, если пропадут его таланты и всякое такое.
— Хорошо, что я вчера съебал. Я бы, наверное, там блеванул от таких речей.
Ленька засмеялся. В «Галерею» махнули сразу после школы. Ленька не особо хотел, но друга нужно было поддержать, поехал за компанию. Тот и здесь гулял невеселый, по магазинам не бегал, шмот модный не примерял, будто подменили.
— А еще чего говорила? — выпытывал Петька. — А про тебя чего?
— А чего про меня говорить? Я теперь положительный пример — не гуляю, учусь на три и восемь. Я ещё шефство над тобой возьму! — засмеялся Лёнька.
— Да иди ты! — Петька ткнул его локтем в бок. Лёнька отскочил и попытался отвесить приятелю поджопник, но тот увернулся, чуть не рассыпав чипсы. — Полегче!
Друзья ещё немного потолкались, побегали друг за дружкой. Процессия местных хипстеров, лениво фланирующих мимо брендовых магазинов, посмотрела на них с раздражением, а затянутый в дешёвый костюм охранник даже зашикал.
— Пошли в Макдак, мороженного возьмём? — предложил Лёнька.
Впереди начинались зеркальные стены и Петька, как обычно, остановился на себя полюбоваться. Узкие брюки в клетку «Барберри» смотрелись замечательно, не зря он их у мамы выклянчил. Голубые Вэнсы, правда, уже слегка поизносились, зато черный анорак от местного неформального бренда радовал Петькину душу: на матовом черном, как вантаблэк, фоне светилась надпись «because fuck you, that's why». Петька хотел с другим принтом, более вызывающим: «go fuck yourself», но мама упёрлась, сказала, что за такие слова Петьку могут поколотить.
— Как думаешь, подкрасить корни или дать отрасти? — Петька осматривал в зеркале пробор.
Лёнька закатил глаза. Одержимость друга внешностью временами его бесила. Самому Лёньке был все равно, что на нём надето, лишь бы чистое. Черные джинсы, черная кофта, черная куртка — сойдёт. У Петьки было много хороших качеств: он был честный, не жадный, весёлый, но его страсть к шмоткам и выпендрежу иногда Лёньку раздражала. Хотя сейчас он даже порадовался проявлению живой Петькиной натуры — слишком подавленным был друг последнее время.
Петька тряхнул башкой, тщательно выпрямленные пряди рассыпались по сторонам:
— А может отрастить и дредды потом сделать?
— Пошли уже, я мороженного хочу! — звал Лёнька.
За огромными светящимися витринами разодетые манекены глядели на них пустыми кукольными глазами. Резиновые подошвы поскрипывали по кафелю. Петька задумчиво потряс пакетом с чипсами, собираясь с мыслями:
— Слушай, Лёнь… А как ты с отцом помирился? Ну, тогда… Когда твоя мама первый раз на Север уехала?
Лёнька пожал плечами.
— Да никак не мирился. — Он помолчал. — Само как-то рассосалось. Он нормальным оказался, больше меня никогда не бил. Просто жили и всё.
Тема тяготила обоих, Петька опять помрачнел.
— Ну, не совсем просто. — Лёнька продолжил, понимая, что друг спросил не из любопытства. — Я ведь его почти не помнил. А он свалился так внезапно, а потом сразу за ремень. Так что, непросто, конечно. Я его сначала здорово ненавидел. Потом поменьше. Потом ещё меньше. Ну, так как-то, постепенно.
Лёнька забрал у друга пакет и высыпал обломки чипсов прямо в рот:
— А ты со своим не помирился?
Петька шагал рядом, пихнув руки в карманы и тряся перед глазами длинной челкой.
— Да понимаешь, как-то непонятно. Он ведь меня никогда не бил, и вообще — папаня был неплохой. А тут прям, как с цепи сорвался. Второй раз уже, и так… Он ко мне всё подкатывает, прощения просит. Двадцатку на карту кинул, прикинь?
— Двадцатку? — не понял Лёнька.
— Двадцать тысяч.
— На карманные? — Лёнька присвистнул.
— Угу. Только знаешь, — друг замялся, — мне стало противно как-то. И больно.
— Сильно досталось?
— Сильно. Да не в этом дело. Просто он мне как будто заплатил, понимаешь? Как-то это… — Петька кисло ухмыльнулся.
Ряды бутиков и магазинов кончились, в огромном холле помещались десятки разных ресторанов и закусочных. Музыка здесь гремела, народ роился возле столиков и витрин, шум разговору по душам не способствовал и ребята с удовольствием погрузились в мир вкусной и вредной еды.
***
После мороженного, купленного на папины деньги, настроение у Петьки совсем испортилось, и вдруг созрел план напиться. Лёнька в собутыльники идти отказался, отговаривал, прям как старший товарищ — пугал последствиями, проблемами с родителями, как будто их уже не было; звал гулять, звал в гости — лишь бы друг отказался от своей затеи.
Петька ему соврал, сказал, что пойдет домой уроки делать — повышать успеваемость. Вид у Петьки был угрюмый, с таким постным лицом на пьянку не ходят, и Лёнька купился.
Бутылку раздобыть было не сложно. Все в школе знали, что у Кольки Козлова за двойную цену можно все купить — у него же и сигареты брали. Петька снял с карты наличку, списался к Козловым, поехал к нему. Батя Колькин молча взял деньги и ушел в ближайший магаз, спросив про предпочтения — Петька попросил что-нибудь покрепче, но не противное. Вернулся мужик минут через десять и протянул пакет, Петька все это время ждал у парадняка. В пакете была самая маленькая кола и бутылка дешёвого коньяка — как-то это было совсем не справедливо, учитывая цену, но привередничать не приходилось. Петька поблагодарил, мужик в ответ кивнул и скрылся за дверью.
Раньше Петька никогда не напивался, так — на семейных праздниках мог вина выпить за компанию. Алкоголь ему не нравился, ни само опьянение, ни тем более вкус. Бутылка в пакете выглядела как-то совсем стрёмно, «Командирский» коньяк отдавал почему-то зеленью. Пить его было страшно. Петька чуть было не передумал, но гнало его в пьяную пропасть не желание напиться, а стремление отомстить отцу. Способ был выбран странный, но ничего другого он не придумал.
Пить в родном дворе было бы удобно, но глупо, и Петька пошел в соседний, там в центре было обнесенное высокой рабицей футбольное поле, детская площадка в поздний час пустовала, двор был тихий и безлюдный. Он нашел лавочку на отшибе, стряхнул с неё снег, устроился.
На всякий случай Петька обернул бутылку пакетом, огляделся: еще минуту назад было светло, но день, как всегда бывает зимой, минуя вечер, превратился в черную ночь. На часах было без десяти восемь. Мороз крепчал, Петька поежился. Он решил, что посидит минут пятнадцать, бухло его согреет, утешит, развеселит, и он пойдет домой.
Винтовая крышка никак не хотела открываться, прокручивалась. Пришлось зажать её зубами, колечко щелкнуло, и в нос шибануло тошнотворной спиртягой. Петька поморщился. Пить содержимое бутылки резко расхотелось, но отступать было некуда — пузырь был открыт, крышка расплющилась, словно была сделана из фольги, и теперь закрыть бутылку было нечем. Петька прикинул, что переплатил за коньяк раз в десять — не выливать же теперь, и решил, что следует хотя бы попробовать.
Первый глоток он сразу выплюнул. Тошнотворная дрянь обожгла язык и горло. На вкус «Командирский» оказался еще гаже, чем на запах. Петька открыл колу, отпил сразу половину, лишь бы смыть омерзительное ощущение во рту.
Откуда-то из глубин подсознания всплыл вопрос «мужик ты или не мужик?», Петька вздохнул, посмотрел на плещущуюся в бутылке бурую жижу. Может быть, так противно и должно быть? Не зря ведь говорят: «Пить горькую»? За веселье надо платить, может быть, омерзительный вкус — это цена? Колу надо было экономить, оставалось всего на три глотка. Петька зачерпнул пятерней снега, скатал снежок, погрыз — вкус был так себе, зато рот остудило. Он набрался смелости и решил терпеть. И не дышать. Пить, не смакуя. Выдохнул, поднес бутылку ко рту, запрокинул голову и позволил «Командирскому» самому найти дорогу в желудок.
***
Ноги Петьку не слушались, они все время путались, старались друг дружку то обогнать, то пнуть, словно поссорились. Земля под ногами прыгала. Несколько раз он падал на колени и полз к заветной цели — к родной парадной. Чтобы попасть таблеткой ключа в домофон ушла целая вечность — кажется, он даже успел немного поспать.
Из лифта выйти на двух ногах не удавалось — пришлось опять ползти. Ключи от двери он нашел сразу — в рюкзаке. Оказывается, рюкзак он не потерял! Что же он тогда искал во дворе? Телефон? На месте. Ключи тоже. Рюкзак за спиной.
Попасть ключом в замок никак не получилось. Он честно пытался много раз — но нет. Это была какая-то магия: ключ царапал вокруг замка, а в саму лучину попасть не мог, словно что-то его отталкивало. Петька грязно выругался, прислонился лбом к двери и хотел было заплакать от бессилия, но, в конце концов дверь открылась сама и сильно его толкнула, он бы упал, но во время ухватился за ручку.
Оба родителя, как тогда, в пятницу, стояли в прихожей, почему-то они оба были в верхней одежде. Петька зашел, кренясь сразу во все стороны, скинул на пол рюкзак, улыбнулся.
— Я немного опоздал? — спросил он совершенно трезвым голосом.
Мама заплакала и кинулась его обнимать:
— Где ты был? Господи, Петя! Петенька, где ты был? Два часа ночи!
— Мам, ты так вкусно пахнешь! — ответил Петька совершенно не заплетающимся языком.
Сообщение: 2674
Зарегистрирован: 26.03.18
Откуда: Deutschland
Рейтинг:
7
Отправлено: 03.11.23 23:59. Заголовок: 6 — Ты представляе..
6
— Ты представляешь, что мы пережили? Все больницы обзвонили! Все морги! — Мама отвесила Петьке звонкую пощечину. Тот в ответ закачался, как деревце на ветру, попытался ухватиться за вешалку, но не дотянулся. Упал бы, но папа ловко подхватил его под локоть и усадил на пуфик.
— Все, Лида, все. Дальше мы сами! — отец настойчиво выпроводил маму из прихожей.
Та ушла, всхлипывая, но тут же вернулась, чтобы повесить пальто. Петька поглядел на неё сперва виновато, но хмель не давал ему долго грустить, и он опять пьяно заулыбался. Мама схватила с вешалки шарф и даже успела пару раз хлестнуть им сына, прежде чем отец её увел.
Петька прислонился спиной к стене, и его тут же стало клонить в сон.
— Петь? — папа потряс его за плечо, — это всё для меня, да? Вот этот спектакль одного актера? Чтобы меня наказать?
«Командирский» укачивал Петьку на мутных волнах дешёвого спирта, запечатал ему рот, связал по рукам и ногам. Говорить не хотелось. Сонливость сменялась волной веселья и радости, потом странной тоской, потом опять тянуло в сон — так по кругу.
— Давай-ка, сынок, подними руки. — Отец стянул с него анорак и кофту. — Штаны свои любимые в труху стёр. Ты посмотри.
Колени и правда были перепачканы мокрой грязью, как и ладони. Петька еле сидел, его все время кренило на бок. На убитые штаны он взглянул равнодушно. Пьяный Петькин взгляд вяло пошарил по прихожей и остановился на папе, который снимал с него кеды. Отец поймал этот тяжёлый взор:
— Зря ты так, Петь. Самому же завтра плохо будет.
— Мне уже плохо. — Пробормотал Петька.
— Вижу, сынок. Пойдем. — Отец помог ему встать на ноги и повел в ванную.
Пока наполнялась ванна, отец заставил его выпить пару стаканов соленой воды, чтобы Петьку вырвало, но ничего не вышло — «Командирский» держался накрепко. Не помогли ни уговоры, ни даже попытка сунуть Петьке в горло ложку — парень сопротивлялся так отчаянно, и так сильно размахивал руками, что отец сдался — не дай бог, еще покалечится.
Сидя по шею в наполненной ванне и раздувая мыльные пузыри, Петька толкал заплетающимся языком пьяную речь:
— Раз уж вы с мамой все равно считаете меня никуда не годным, так и стараться нечего! Из школы выпрут? Да наплевать! В терем пойду. Не всем же в истути... в инстагр... в институтах учиться! Раз я такой тупой, так и хуй с ним! — Петька погрузился с подбородком в пену и попил мыльной водички. — Больше всех все равно зарабатывают сантехники, дальнобойщики, таксисты, — Петька загибал пальцы, — стоматол... нет, это не надо.
— Наркодилеры еще хорошо зарабатывают. Правда, недолго. — Подсказал папа. Он сидел на полу возле ванны и с тоской смотрел на пьяный Петькин кураж.
— Блоггеры, влоггеры, интс... инстаграмм илфнюэлсеры! — пальцы на руке кончились. Петька закрыл глаза и улыбнулся. — Теперь я понимаю, зачем люди пьют! Это так... круто! И никаких проблем!
— Это тоже ненадолго. — Тихо сказал отец.
— Вам все равно не угодишь! Даже, когда стараюсь. — Петька махнул рукой, и хлопья пены разлетелись по ванной. — Еще и ты... Думал денег подкинешь и можно дальше лупить, да?
— Я так не думал, Петь.
— Я на твои деньги татуировку себе сделаю! «Бездарь»! Вот здесь. — Петька провел ладонью по узкой груди.
— Отличный выбор.
Волна эйфории прошла, накатила обида и злость. Петька взглянул на отца страшными глазами. Папа этот взгляд выдержал и даже в ответ грустно улыбнулся. Петьку это взбесило: он вцепился в край ванны, подтянулся поближе, но тут из глубин тощего живота громко заурчало. Кислая отрыжка ударила в нос. Петька выскочил из воды и кинулся к унитазу, отец еле успел накинуть на него халат и поймать — сын запнулся и точно растянулся бы на полу.
Рвало Петьку долго, он даже устал. «Командирский» вышел пополам со слезами и мыльной пеной. Нос заложило, язык распух.
— Ну что, сынок, кончилось веселье? — отец придерживал его за плечи.
Петька в ответ только стонал. Когда общение с фаянсом завершилось, папа помог ему дойти до постели, и там он рухнул без сил, кашляя и плача.
Мама уже перегорела у себя в комнате, напилась валерьянки и теперь сидела на Петькиной постели, гладила сына по голове и утешала:
— Сынок, ну что же ты творишь, медвежоночек мой? Ну разве так можно?
Петька в ответ только тяжело вздыхал.
— Даже если мы с отцом неправы где-то, зачем же так нас пугать, сладкий мой! Мы же с ума чуть не сошли! — мама снова начала плакать.
— Все, Лидусь, иди ложись. — Отец положил маме на плечи руки. — Четвертый час. А я здесь посижу. Мало ли что.
Забылся Петька тяжелым нездоровым сном. Ему снилось, будто его подвесили за ноги внутри глубокого колодца, он крутился там на веревке вниз головой, как юла, бился о каменные стены, а те гудели как колокол.
Проснулся он среди ночи от жажды. Живот болел, словно он всю неделю качал пресс. Запах «Командирского» все еще шел откуда-то из глубин организма, и Петьку передернуло от отвращения. Во рту было горько. Он с трудом поднялся, переждал волну головокружения и поплелся на кухню чего-нибудь попить.
Родители спали. В холодильнике нашелся сок, Петька выпил все, что было в коробке и добавил сверху пару стаканов воды. В голове зашумело. Петька сел за стол, опёр щеку рукой и стал смотреть в окно. В домах, окружавших спящий двор, кое-где горел полуночный свет, а на некоторых окнах сверкали гирлянды — праздники народ не отпускал до последнего. Мороз сменился оттепелью, город затянуло туманом, снизу он светился желтым от уличных фонарей. Выше, на уровне окна, был белым, как жидкое молоко, а потом растворялся в черном небе.
Петьку мучали отрыжка и совесть. Было очень стыдно перед мамой, неловко перед отцом за пьяное паясничанье. Некрасиво получилось с Лёнькой, друг, конечно, ничего не скажет, но все же. Даже перед Татьяной Николаевной было сейчас стыдно — раньше она Петьке нравилась, никогда его зря не ругала, родителям не капала. Может быть, он и правда — плохой? Совсем никуда не годный? Что если в школе правы? И родители правы?
Петька опустил лицо на скрещенные руки — стыд и самокопание выбили из него слезу, он тихонько всхлипнул.
В коридоре послышалось шарканье тапочек, папа вошел в кухню и посмотрел на Петьку красными глазами:
— Чего ты не спишь, сынок?
— А ты чего? — Петька утер мокрые глаза.
— Тебя пошел проведать, мало ли что. А постель пустая. Ну, думаю, опять сбежал! Друзей теперь обзванивать, по городу мотаться.
Отец улыбался и Петька тоже прыснул.
— Давай-ка, брат, ложись спать. Нашел время реветь. — Папа потянул Петьку за плечо. — В школу я завтра позвоню, скажу что ты заболел. Тем более, что так и есть, в каком-то смысле...
Петька встал, пошел было к себе, но вернулся и обнял отца. Тот прижал его к себе:
— Квиты, Петь?
— Угу.
— Мы с мамой не будем тебя в этот раз наказывать, но ты уж давай, совсем берега-то не путай! Слышишь?
— Угу.
— И со школой тоже. Завтра отдохнешь, а потом давай за ум. Нужны репетиторы — оплатим. У маминой подруги сын на физмате учится — подтянет тебя. По русскому тоже кого-нибудь наймем. Ты же неглупый парень, только школу не гуляй, так отчаянно, а?
— Ладно.
— Петь? — папа погладил его по голове, — мы с мамой на твоей стороне! Даже если мы чего-то не понимаем, мы с тобой! Слышишь?
Уснул Петька сразу. Дрема обняла его, как пушистый мягкий туман, обволокла покоем и тишиной зимней ночи. Сквозь сон он слышал, как папа тихонько возится на кухне. Где-то в недрах многоэтажки загудел лифт — поехал на раннюю смену первый страдалец. А ему завтра не надо в школу. Родители его любят. Он не плохой.
Конец первой части
7
С физ-ры они, конечно, свалили. Последние два урока прогулять — святое дело. У Петьки с Серегой нормативы были уже сданы, а Лёнька на физ-ру не ходил из принципа — приносил откуда-то освобождение.
Погода стояла теплая — хуже не придумаешь, снежная каша запрудила тротуары по щиколотки, а протоптанные в сером месиве дорожки наполнились водой. Делать на улице было нечего. Петька звал друзей куда-нибудь в торговый центр погулять, но те отказались. Воробьи были стреляные, оба знали Петькину страсть болтаться по шмоточным магазинам, никому кроме него это радости не приносило.
Решили чилить у Лёньки.
Дядя Коля был на работе, Лёнька хозяйничал на кухне, пока друзья гуляли по пустой холостяцкой квартире. Из мебели у Соколовых было только самое необходимое: по икеевской кровати в спальнях, большой шкаф в прихожей, кухня, простенькие стулья, да у Лёньки в комнате был ещё письменный стол.
— У вас даже телевизора нет? — удивился Серый.
— Отец квартиру только купил. — Лёнька раскладывал замороженную пиццу на блюде для микроволновки. — Пока выплачивает ипотеку — не до ерунды. Он телек все равно не смотрит, а мне хватает компа.
Разогретая в микроволновке пицца была съедена мигом. В ход пошли бутеры, потом сосиски, крабовые палочки, печенье, сухие завтраки и все, что завалялось в холодильнике. Игра в саранчу закончилась предсказуемо — победила молодость. Единственное, что осталось нетронуто — специально приготовленный обед: кастрюля с супом и сотейник с тушеными овощами сиротливо жались друг к дружке на опустевших полках.
Когда голод юности был утолен, пришло время развлечений. Лёнька с Серым прильнули к компу и что-то увлеченно обсуждали, а Петька растянулся на Ленькиной кровати:
— Классные у тебя постеры! — он разглядывал голую девицу, намывающую коня. — Мне родаки даже девок в купальниках вешать не дают. Говорят, это испортит стиль комнаты.
— Папа сказал, вешай, что хочешь. Хотя на Марго с Буцефалом он до сих пор косится. — Лёнька усмехнулся и обернулся к Петьке — А я думал, это ты им про стиль втираешь, а не наоборот!
— Ну, я больше по шмоткам! — Петька лениво потянулся, не сводя глаз с Марго. — Маманя, как ремонт забацала, так ничего трогать не даёт.
— С предками-то помирился?
— Да уж, помирился. Три раза в неделю езжу к репетитору по блядской лит-ре. А по выходным ещё к студенту, математикой заниматься. — Петька скривился. — Обложили меня. Дышать некогда!
Серый с Лёнькой рассмеялась.
— Ничего, это только до конца четверти! — Петька закинул ногу на ногу, разгладил складочку на узких кирпичного цвета джинсах с черной прострочкой и хитро улыбнулся, — Пришлось пойти родителям навстречу ради сохранения семейной гармонии.
На экране компа мелькали развороченные бесконечными взрывами пейзажи войны, колонки гудели скрежетом танковых гусениц. Лёнька с Серегой доказывали друг другу, что важнее — шейдеры или антиалиасинг. Петька уткнулся в телефон, скролил ленту модных пабликов.
К пяти часам сумасшедшая вечеринка подошла к концу: Петьке пора было ехать на дополнительные занятия. Они с Серым вышли на улицу: темнело, машин и людей становилось все больше, набегала волна вечерней суеты.
Друзья попрощались, Петька побежал к метро, перескакивая с кочки на кочку, а Сергей побрел дворами домой.
***
В прихожей мама тут же испуганно схватила его за руку, зашептала что-то, но оглянулась и громко, чтобы было слышно на кухне, сказала:
— Сыночек, радость какая! Дядя Слава с моря вернулся! Праздник сегодня! — Смотрела она при этом жалобно, как побитая собака.
Сердце у Серого упало. Вот уж радость, так радость!
— Наташа с Женей где? — тихо спросил Сергей про сестер.
— В комнате играют. Не спать же их укладывать. — Шепнула мама и неловко поправила ворот блузки, явно что-то прикрывая — то ли синяк, то ли ссадину. — Ты уж посиди с нами, сынок!
«Посиди с нами» означало следующее: мама пойдет к младшим, постарается их развлечь, чтобы не шумели, дядю Славу не бесили, а он должен довести пришвартовавшегося стармеха до такой кондиции, чтобы тот, минуя стадию пьяного бешенства, вырубился прямо за столом.
Задача была непростая. Иногда это удавалось — за три года жизни с отчимом Сережа научился лучше других понимать его настроение, знал, как пьяного мужика заболтать, когда задать вопрос, на который польется длинный ответ, как отвлечь от неприятной темы, когда предложить тост «за тех, кто в море», а иногда — не удавалось. Тогда ему от бухого дяди Славы прилетало первому — это было неплохо, выпустит злость на пасынке и не тронет остальных.
Сережа кивнул. Деваться было некуда. Мама со скорбным лицом подтолкнула его в кухню, а сама пошла к маленьким.
Стол был накрыт на скорую руку: отчима с моря ждали только через две недели. Обычная колбаса, тоненько порезанная, чтобы на тарелке казалось больше, домашние консервы, капуста. Гвоздь программы — литровая «Путинка», это он, конечно, с собой принес — на вечер хватит. Главное, чтобы он на полдороги пить не передумал. На кухне было накурено. Хмельное дяди Славино лицо краснелось во главе пластикового кухонного столика. Телевизор, рюмка водки, сигарета, соленый огурец. Пьяные коробляцкие байки.
— Серёжка! Ха-ха! Сынок! — дядя Слава растопырил грабли, улыбнулся одними губами, — как вырос, охламон, а? Как вырос!
В рейс отчим ушел три месяца назад, вряд ли Серый за это время так уж изменился. Отвык, разве что.
Пьяные объятья были грубыми, будто отчим сразу решил его поломать: сдавил, что есть силы, по плечу похлопал так, что стало больно; а ласки противными — поцелуй в щеку вышел мокрым и гадким, словно улитка ползала. В белесых дяди Славиных глазах плескалось вместе с водкой сомнение: рады ли ему?
Сережа улыбался. Вечер нужно было перетерпеть. Просто перетерпеть.
Истории сменяли одна другую, как будто на рыболовецком траулере царила весь рейс атмосфера угара и приключений. Шторма трепали дядю Славу, заграничение порты, в которых он не был уже года три, искушали и соблазняли его, из всех передряг он выходил победителем, из столкновений со стихией — героем. Бездна разверзалась то над, то под ним с частотой, превышавшей естественную.
Сережа слушал внимательно — в этом был один из секретов успеха, поддакивал, задавал наводящие вопросы, удивлялся, а сам следил за глазами отчима: не начнут ли они блестеть злобой вместо веселья. Тосты сыпались, Сережа поддерживал, чокаясь компотом, хотя отчим и предлагал выпить с ним. Речь дяди Славы становилась все более сбивчивой, истории все более невероятными, наливал он себе все чаще, пил уже не морщась. Паузы между словами росли — вот сейчас его либо поведет в сон, либо в злобный раж. Нужно осторожно подтолкнуть:
— Мы соскучились! Хорошо, что ты раньше приехал. — Сережа выдал ласковую улыбку.
Дядя Слава помолчал, звякнул вилкой по тарелке, подцепив кусок огурца, отправил его в рот, прожевал. Поднял на Серёжу осоловелый взгляд и обнял его за плечи жилистой рукой.
— А то я не вижу, как вы, суки, шушукаетесь по углам. — Рот его растянулся в кривой гримасе. — Соскучились они, блядь.
***
Сережа прислушивался к тишине в соседней комнате: кажется спят. Мама уложила сестер, легла сама. Они с дядей Славой засиделись за полночь.
Тот всосал в себя почти шестьсот грамм. Много. Другой свалился бы прямо в кухне, но отчим быстро пьянел и быстро трезвел. Пьяная агрессия поднимала его, как мертвеца из могилы. Под конец посиделок он с каждой новой рюмкой, будто картинка-перевертыш, менял настроение с угрюмой злости на пьяное добродушие. Все выпытывал, как у Серого в школе дела, как успеваемость, не хромает ли дисциплина. Понятно было, куда клонит. Пусть так.
В первом часу, когда дядя Слава опустил лоб на сложенные на столе руки, Сережа пошел, наконец, спать. В квартире было тихо. Он посидел на кровати, гадая, вырубился отчим или нет. Минут через десять тягостных ожиданий из кухни послышалась возня. Пьяные шаги зашаркали по коридору. Отчим стучал дверями шкафа, выдвигал ящики, шелестел там чем-то.
«Иди спать. Иди же ты спать, пожалуйста!» — Серый сжал кулаки.
Дверь в комнату подалась, и дядя Слава, дыша тяжело, как раненый слон, шагнул к нему. В руках он сжимал свой старый матросский ремень — вот с чем он там возился в шкафу.
За стеной было тихо. Серый улегся на постель лицом в подушку. Только бы мама не проснулась. Только бы не сунулась под руку!
8
8 14 февраля 2022 г., 00:07 Первый раз после порки остались царапины, видимо ремень попал ребром. Правда, всего в двух местах, но всё же. Синяки на пояснице и бедрах были ерундовые — быстро пройдут, через неделю и следа не останется, царапины тоже пройдут, хотя от них и больнее. Вообще, в этот раз всё было неплохо: дядя Слава был такой пьяный, что половина ударов попала не по телу — что-то хлопало по кровати, пару раз он стегнул себе по ноге, а в конце замахнулся так сильно, что ремень выпал из руки, он нагнулся поднимать и так и уполз на карачках в спальню, где сразу захрапел.
Маме Серый, конечно, ничего не сказал, ей и так неприятностей хватало, к тому же, если начнет его жалеть, будет только хуже. Он принял душ, оделся, собрал рюкзак в школу. Нормально. И не такое бывало.
Девочки на кухне сидели присмиревшие, не орали, не галдели. Даже четырехлетняя Таша серьезно и старательно ковыряла ложкой овсянку. Женя смотрела то на маму, то на вошедшего брата перепуганными глазами. Что нужно сказать шестилетнему ребенку, чтобы он весь вечер просидел тихо и даже с утра вел себя, как наказанный? Что-то мама придумала.
Завтракать Серый не стал, взял со стола бутерброды, пихнул в сумку.
— Сыночек, ты во сколько придешь? — мама выглядела плохо: бледная, с серым лицом, под глазами мешки.
— Он же спит. — Удивился Сережа. — Как проснется, никого не тронет. Не бойся.
— Да я так. Я просто. — Мама суетилась между столом, плитой и раковиной, стараясь лишний раз не шуметь, все с утра были пришибленные. — Я подумала, может быть, отметить все-таки? Человек из моря пришел. Неловко ведь вчера получилось...
Она поймала Сережин взгляд, смутилась:
— Ой, я что-то не то... Не то говорю, да, сынок? Ты прости! — мама накрыла рот ладонью и посмотрела на Серого с таким страданием в глазах, что он выбежал из кухни, лишь бы не сорваться.
В прихожей, одеваясь, буркнул матери: «Бутылку спрячь. Не дай бог запьет». Мама послушно закивала, потянулась его обнять, но Серый отпрянул: «Дальше сама».
***
Дядя Слава трезвый и дядя Слава пьяный — это были два разных человека. Хотя, нет: человек был, конечно, один и тот же. Первый — деловитый, энергичный, собранный, жадный, хитрый и ревнивый, а второй — тот же самый, но без тормозов. Всё то говно, которое первый умело скрывал от окружающих за положительной характеристикой крепкого хозяина дома из второго вырывалось бурным потоком. Трезвого дядю Славу можно было не бояться: хитрость не давала ему распускать руки, заставляла вести себя осмотрительно, словно он примерный семьянин. Из пьяного лезли другие качества: злопамятность и напористость оборачивались агрессией, ограниченность и подозрительность — жестокостью.
Жадность и ревность не позволяли ему оставить в покое семью, в которой его все боялись и ненавидели — очень уж удачно он женился на растерянной вдове с тремя детьми, квартирой и таким богатым набором страхов, что манипулировать ими можно было бесконечно. «Как же мы, сыночек, одни? Как мы жить-то будем?» — начинала плакать мама, каждый раз, когда сын намекал ей, не лучше ли будет без дяди Славы.
Денег в дом он приносил мало, Серый был в курсе, отчим откладывал куда-то на долгосрочный вклад со словами: «вот накопим, купим машину!» — или дом, или еще одну квартиру, или что-то другое. Только деньги там как-то не копились — ни на дом, ни на машину, ни на что другое пока не хватало. Дядя Слава ходил в море, хорошо зарабатывал, возвращался, относил заработанное в банк и жил до следующего рейса за мамин счет. При этом пенять ему на жадность не получалось — он ведь для всех старается, трудится тяжело, откладывает на будущее. Это Серый — лоботряс, ни копейки в дом не приносит.
Отец умер, когда Сереже было одиннадцать, и на главу семьи, он конечно не тянул. Мама растерялась. Бывшие «друзья» отца и немногочисленные родственники после похорон ухитрились урвать у вдовы с тремя детьми еще какое-то свое «наследство». Тогда мама и поняла, что никому в целом мире они не нужны, рассчитывать можно только на себя. Она пыталась устроиться на работу, но с двумя маленькими детьми на руках это было невозможно: Таше был год, Жене — три, какая работа. Денег не хватало катастрофически.
Дорога́ к обеду ложка — дядя Слава подоспел вовремя. Подкинул деньжат, заткнув самые опасные дыры в семейном бюджете, уладил пару хозяйственных вопросов, помог оформить кое-какие документы, выбить материальную помощь — расторопность и деловая хватка морячка произвели на маму впечатление. А дальше он будто врос в их семью, как прорастает в здоровом теле раковая опухоль, замещая здоровую функциональную ткань своими метастазами.
Не уходи отчим в море, не давай семье передышки, мама в конце концов прозрела бы, поняла, что он — паразит, зло. Но рейсы были регулярными, перерывы долгими, иногда по нескольку месяцев, и маме казалось, что не так уж все плохо: ну, да, когда выпьет — звереет, лупит, но ведь это нормально, многие так живут. Зато мужик в доме есть. Зато, если надо — разберется.
Много раз Серый пытался доказать маме, что это ошибка, что отчим ничем им не помогает, что без него будет только лучше, но маму было не убедить. Он старался помогать, как мог: взял на себя работу по дому, научился готовить, стирать, мыть полы, гладить белье. Пытался даже подработать, но за расклейку объявлений или раздачу флаеров платили сущие копейки. Всё опять упиралось в деньги. И мама упорно считала, что без мужика в доме им не прожить.
Тогда Серый понял, чем он может помочь маме и сестрам. Его работа — вовремя принять удар на себя. И терпеть. Он научился.
***
Питерская зима снова метнулась в крайность: вчерашняя оттепель к утру подмерзла, с неба сыпал колючий, мелкий снег, круглый и твердый, как пшенная крупа. Порывистый ветер дул в лицо, швыряя в прохожих этот ледяной песок, заставляя отворачиваться.
Серый шел в школу не дворами, там было не пройти из-за сугробов, а в обход по улицам. Скользкие тротуары заставляли прохожих семенить «гусиным» шагом, раскачиваясь при ходьбе, ветер вынуждал наклонять лица вниз, смотреть только под ноги. Сергей вспомнил, что так ходят на Северном полюсе пингвины — опустив головы, смешно переваливаясь. Только пингвины в том документальном фильме собирались вместе — так было теплее, а люди наоборот — держали дистанцию.
Чем ближе к школе, тем больше в толпе было детей. Маленькие шли друг за другом, они смотрелись и смешно, и трогательно: на спинах огромные рюкзаки, в руках пакеты со сменкой. Малыши двигались словно на автопилоте, поскальзываясь, поминутно падая, натыкаясь то на столбы, то друг на друга — должно быть, они спали на ходу.
У самых ворот Серый притормозил, решил подождать друзей. Петьку привезет к школе отец — проверяет, не уйдет ли сын вместо учебы гулять. Лёнька, как всегда, опоздает.
Серый подпер спиной железную ограду, стоял и прислушивался к боли: с утра тело ныло, а теперь словно звенело от электрического тока. Но это ничего. Это от быстрой ходьбы, пройдет.
Петька с Лёнькой причалили одновременно: первый выпрыгнул из батиной машины, что-то недовольно буркнув отцу, а Лёнька плелся с угрюмым видом, как сомнамбула, никого и ничего не видя на пути; пришлось схватить его за рукав, а то так и прошел бы мимо.
В гардеробе пацаны сели на лавки переобуться, Серый хотел было одеть сменку стоя, но так было еще хуже — нагибаться больней. Он присел осторожно, поморщившись, — зад тут же стянуло тупой болью, — и поймал удивленный Петькин взгляд.
— Ты что? — зашептал приятель. — Отчим, что ли, вернулся?
Серый переждал первую волну боли, выдохнул. Улыбнулся:
Сообщение: 2675
Зарегистрирован: 26.03.18
Откуда: Deutschland
Рейтинг:
7
Отправлено: 04.11.23 00:00. Заголовок: 9 После школы Серы..
9
После школы Серый сразу побежал домой. Друзья звали гулять, но было тревожно за маму и за сестер: обычно дяде Славе хватало одного пьяного вечера, чтобы выпустить пар, но мало ли — мог и в запой уйти.
Во дворе обрезали тополя, и их черные стволы торчали из грязного, присыпанного опилками снега, как выставленные в серое небо культи.
Дома было тихо. Трезвый отчим зла не помнил. Дядя Слава сидел за кухонным столом и с сосредоточенным лицом считал деньги, прошмыгнувшему мимо Сергею он кивнул, не отрываясь.
— Сдал рыбу на рынок. Неплохо заплатили, отложу на счет. Накопим — поедем все вместе отдыхать! — пробормотал он старую мантру.
Серый сунулся было в холодильник, хотел перекусить, но передумал — кусок в горло не лез. Проскочил мимо отчима назад, вон из кухни.
Мама в спальне девочек перебирала детские вещи, раскладывала их стопками, что-то шепча под нос. Вид у неё был какой-то странный: вчерашняя пришибленность сменилась решительной отстранённостью — последний год она часто так делала, словно отгораживалась от проблем ситцевой занавесочкой: ничего не вижу, ничего не слышу, всё хорошо.
Таша, сидя на полу, мурлыкала песенку из «Свинки Пеппы», хрюкала в нужных местах и складывала пазл с принцессой. А Женя, обычно активная и веселая, лежала в кроватке, отвернувшись к стенке. У Серого всё внутри сжалось от тяжёлого предчувствия.
— Мама, в чем дело? — голос нервно зазвенел.
— Ни в чем, сынок. Что ты? — спросила она рассеянно.
Серый кинулся к сестрёнке:
— Жень! Женя, что случилось? — он попытался заглянуть ей в лицо, но та отворачивалась.
— Что он ей сделал?! — Серый закричал на мать, и Женя сжалась сильней и захныкала.
— Ничего, Сереженька, ничего не сделал! — Мама шептала, отворачиваясь от двери, чтобы отчим не услышал. — Она испугалась просто. Испугалась она!
Серый наконец повернул Женю к себе, оглядел: девочка лежала хмурая, но следов рукоприкладства, которые он боялся увидеть, не было. Только глаза красные, заплаканные.
— Он тебя... обидел? — как мог спокойно спросил Серый у сестрёнки.
Та замотала головой, утерла со щек слезы и опять повернулась к стенке.
— Ночью спала плохо. Напугалась. — Объясняла мама. — А чего напугалась, не говорит. Чего бояться-то? Все хорошо.
Только сейчас Серый заметил, что мать собиралась куда-то, детскую одежду аккуратно складывала в чемодан. Мама положила последнюю стопку, закрыла крышку и стала застёгивать молнию. Та заедала — попал под каретку край Ташиной маечки — мама дёргала, и маска буддийского спокойствия с её лица на миг слетела, проступили отчаянье и страх.
— К тете Вере погостить съездим. Она нас с девочками давно к себе в Парголово завет, вот я и решила, чего в городе сидеть? Воздухом чистым подышим, погуляем! — мама совладала наконец со змейкой, застегнула чемодан.
— А я? — смутился Серый.
— У тебя же занятия, сыночек! Разве можно школу прогуливать? — мама, казалось, удивилась неподдельно. — Вот если бы в каникулы... А сейчас ведь школа.
Серый кивнул. Конечно. Если уедут все, дядя Слава, чего доброго, рванет за ними.
— Мы ненадолго, недельку погостим. И вы тут со Славиком от нас отдохнете! А то девочки шумят, раздражают. — Мама поглядела на притихших детей. — Холодильник я вам забила, там все есть. Готовить вы умеете. Белье постельное перестелила, полы помыла.
Серый почувствовал, как краска отхлынула от лица, а колени задрожали. «Сейчас она начнет давать наставления, как ему жить с отчимом, что и как готовить, как за домом следить, и мир перевернется окончательно» — подумал он.
— Вы, главное, готовить не ленитесь. А то станете кусовничать, я знаю! — мама улыбалась. — Вас, мужиков, нормально питаться не заставишь, будете одни бутерброды есть! Полы, конечно, мыть не станете, но ты, сынок, хотя бы пылесось. Посуду грязную в раковине не копите, а то чем больше, тем сложнее мыть! Суп свари обязательно, у меня времени не хватило, я там говядину на кости взяла, борщ можно, свекла в холодильнике...
Мама говорила, говорила, а Серый, как Алиса в стране чудес, словно провалился и летел в какую-то дыру, то ли кроличью нору, то ли бездонный колодец. Он не смог бы описать то горькое чувство, которое росло в груди: страх? Нет, не страх. Отчаянье? Нет, не оно. Отчаянье толкает на поступки — а он поделать ничего не мог, сил не было. Ноги стали ватными, и он сел на пол, рядом с Ташей.
— Ты, сынок, домашние хлопоты на себя возьми! Славик все-таки с рейса пришел, пусть отдохнет. Только про уроки не забывай! И со Славиком поласковей, а то и так неудобно, только он домой вернулся, а мы...
— Мама, хватит! Пожалуйста! — Серый не выдержал. Градус безумия уже зашкаливал.
Это не предательство! Мама его не предала! — повторял он себе. Она все видит, все понимает. Что ей остается делать? Она увозит сестер, спасает маленьких. Все правильно! А он — взрослый, он справится.
Мама продолжала давать наставления: нельзя стирать цветное с белым, — как будто Серый не знает, — нельзя размораживать мясо в раковине, только в холодильнике, цветы нужно поливать, проветривать почаще... Серый догадался, что болтовня эта действует на маму успокаивающе, что это она всё не ему, а себе рассказывает.
Интересно, когда она решила уехать? Вчера, когда пьяный дядя Слава колебался между показным добродушием и прущей из него, заждавшейся жестокостью? Или сегодня, когда увидела его проспавшегося, с этой его энергичной суетливостью, мятыми сотнями и такой удобной похмельной амнезией? И еще, не давала покою мысль, хоть Серый и гнал её: знает мама, что дядя Слава его вчера бил? Может быть, слышала? Может быть, догадывается? Хотя, что это изменит — ей станет от этого только хуже! Не должна она ничего знать.
Серый уже ругал себя за малодушие: распереживался, как же он тут с отчимом один останется! Не о себе нужно думать, а о маме и сестрах. Хорошо, что они уезжают. Хорошо, что он остается. Все правильно. Он вскочил, стряхнул с себя морок жалости и стал помогать маме паковать вещи.
***
Получились два чемодана и большой пакет — Таша захотела взять все игрушки, на силу уговорили обойтись половиной. Отчим помогал укладывать чемоданы в такси, устраивал Ташу в детском кресле, суетился, давал наставления на дорогу, требовал беречь себя. Зритель у этого спектакля был всего один — таксист, он почти не говорил по-русски, и перед ним-то можно было не распинаться, но дядя Слава, никогда не упускал возможность порепетировать, вдруг потом пригодится заботу изобразить.
Вещи были погружены, девочки с мамой сели, наконец, в раздолбанный Солярис. Машина тронулась. Дядя Слава помахал на прощание рукой. С неба посыпался мелкий дождь. Отчим положил Серому руку на плечо:
— Ну, вот и остались мы с тобой вдвоем.
10
— Ты что, обиделся на меня за что-то? — дядя Слава, казалось, и правда удивлен.
Экономка из рук Серого выпала и звякнула о край мойки.
— Я ведь тебе добра желаю! — фраза, и без того мерзкая, прозвучала фальшиво, как-то иронично, с издевкой, и от этого стала еще гаже. — Ты понимаешь?
Серый молчал. Чистить картошку уже не получалось: руки тряслись, мокрые картофелины выскальзывали, и он чуть не порезался. Серый пустил воду, и струя стала с шумом бить в дно мойки. Главное было молчать, не отвечать ничего. Да и что можно было ответить? Что не скажи — будет только хуже: «Я понимаю, что ты садист и сволочь, и что ты меня провоцируешь», и что будет дальше? Предсказуемо.
Отчим хмыкнул. Он сидел за столом, хлебал чай из своей персональной кружки. Пить ему захотелось в тот момент, как на кухню пришел Серый, обед готовить. Всё время, пока парнишка чистил картошку, возился с бульоном, резал овощи для супа дядя Слава методично, с паузами цедил из себя колкости; как школьный хулиган с задней парты бросает жертве в спину жеваные бумажки, так и дядя Слава бросал в пасынка реплики и следил за реакцией: покраснеет? Обернется, взглянув в ответ? А как взглянет — обиженно или агрессивно? Уйдет? Заплачет?
— Как со стенкой разговаривать! — Отчим приправил слова едким смешком.
Серый держался. В эту игру с дядей Славой он уже играл.
Мама с девочками уехали три дня назад. Позвонили, что добрались нормально, устроились хорошо. Мама рассказывала про тетю Веру, про её дом, про погоду, про Парголово: что много гуляют, что тетя Вера — гостеприимная и радушная хозяйка. Как дела у сына она не спрашивала.
Мысль о том, что мама его бросила, Серый гнал, но одно было ясно: он теперь сам за себя.
Дядя Слава пару дней не лез. Серый уходил утром в школу, после уроков задерживался, где мог. Если звали гулять — шел, если приглашали в гости — соглашался. Иногда просто болтался допоздна по городу. Страх, как обычно, притуплял другие чувства: холодно не было, есть не хотелось, усталости он почти не чувствовал — однажды прошел пешком от Петькиного дома на левом берегу до самого Оккервиля, потому что захотелось покормить уток. Ездил гулять в центр. Коротал время до возвращения домой.
Отчим тоже днем отлучался: ездил в порт за зарплатой и премиальными, сдавал рыбу, записывал приход и расход в свою тетрадочку. Когда он уезжал и как долго отсутствовал, Серый не знал — не спрашивать же было. Рисковать не хотелось, и он приходил домой под вечер: наскоро ужинал, делал домашку и ложился спать.
Так, глядишь, и прошла бы неделька, но тут наступили выходные. Гулять никто не звал. Друзья были заняты — один тем, другой этим. Петька с родителями уехал на природу, Лёнька с отцом мотались по городу, выбирали в новую квартиру мебель.
Серый хотел сделать с утра бутербродов и свалить на весь день — где-нибудь поболтался бы один, скоротал бы субботу, но выяснилось, что нужно готовить обед, отчим настоял.
Каждый противный звук, каждый жест — все это предназначалось пасынку. Взять себя в руки непросто, когда спину буравит издевательский взгляд, но этот раунд Серый выиграл. Картошку он все-таки дочистил. Суп заправил. На кухне прибрал:
— У нас хлеб кончается. Я пойду куплю.
Из кухни он выскочил в ванную, умыть лицо холодной водой. Ноги дрожали, руки тряслись. Взгляд пробежался по стеклянным полкам над раковиной, их было две: одна для Серого, мамы и сестер, а вторая — для дяди Славы: там его мыло, его стакан с зубной щеткой, его зубной пастой, бритвой. Все отдельно. Он даже полотенце не оставлял в ванной — брезговал, вдруг, кто случайно возьмет, так и ходил со своим, а сушил потом в спальне на батарее.
Холодная вода помогла. Паника отступила. Серый привел себя в порядок. Отдышался за закрытой дверью. Собрался с духом.
В прихожей, пока он второпях одевался, отчим подошел, сунул ему мятую сторублевку, как будто специально выбрал самую грязную, и буркнул: «На хлеб».
На улице ветер гнал мелкую поземку, засыпая посеревшие в оттепель сугробы чистым снежком. С наветренной стороны эти грязные холмы белели, напоминая дюны или чудной марсианский пейзаж: снежные барханы на черном фоне.
Серый достал телефон, набрал маму. Пока шел к магазину, слушал долгие гудки, наконец, та ответила:
— Как у вас дела, сыночек? Всё хорошо?
— Нормально. Как вы там?
Мама стала рассказывать, куда ходили сегодня, как катались с горки на санках, как слепило утреннее солнце. Потом стала спрашивать про школу, не прогуливает ли Серый, делает ли домашнюю работу, помогает ли дяде Славе по дому.
— Мам. — Серый помолчал, слова давались чертовски тяжело, застревали в горле, он даже откашлялся. Вокруг никого не было, но он всё равно оглянулся. — Ты ведь знаешь... Ведь знаешь, что он меня бьет?
В трубке долго была тишина. Мама молчала. А, может быть, не расслышала?
— Что-то Ташенька расшалилась. Ты прости, сынок. Я тебе потом позвоню. Или ты мне. Ладно?
***
Дяди Славиной сторублевки предсказуемо не хватило, Серый взял «Дарницкий» и батон в нарезке.
Возле магазина ждали голуби. Они сидели нахохлившиеся, распушив сизые перья, с сонным и равнодушным выражением на лицах. Серый достал из пакета горбушку и пару ломтиков батона, поломал в руках. Птицы вытянули шеи, следя с надеждой за его руками. Куски он кинул прямо им под нос, но голуби все равно сорвались, покружили над заснеженным газоном, будто разминаясь перед трапезой, и только потом опять сели на место и стали катать булку по земле. Как обычно, кто-то клевал в цель, а кто-то мимо. Те, кому не досталось, глядели на парнишку, намекая, что в пакете у него еще полно.
— Бабушка, я тоже хочу голубей кормить! — девочка Ташиных лет дергала за рукав не очень опрятную пожилую женщину. Та, сверкая золотыми зубами, что-то ей отвечала на смеси русского и какого-то гортанного языка.
Девочка в ответ надулась и даже с досады запрыгала на месте, совсем как Таша. Серый догадался, что у бабки нет с собой хлеба. Он достал из пакета несколько кусков и протянул девочке. Та, обрадовавшись, тут же кинула на газон целые ломти, и голуби устроили за них свалку.
— Что нужно сказать? — замотанная в платок бабушка наклонилась к внучке.
— Спасибо, дядя! — девочка улыбнулась и блеснула черными, чуть раскосыми глазами.
«Таджики или цыгане» — подумал Серый. Он смотрел, как голуби резво порвали ломти на куски помельче, теперь хватило всем. Девочка радостно показывала на голубей, что-то говорила бабушке, та кивала.
Пора было возвращаться, а то отчим чего доброго поставит ему в вину, что пришлось обедать одному и без хлеба.
— Дядя, а вы нас домой не проводите? А то бабушка скользит, а я её дергаю!
Серый обернулся.
— Что ты такое говоришь? Разве можно так? — Старуха отчитывала внучку, но как-то не слишком убедительно. Как будто не ругала, а только делала вид, что ругает, при этом косясь на Серого. — У дяди своих дел полно!
— Конечно провожу! — он понял, что бабка боится упасть, на улице и правда было скользко.
— Ох, неловко! Как неловко! — деловито причитая, бабка крепко вцепилась ему в локоть, — идти, правда, недалеко. Воон туда! — она проворно сунула Серому свою авоську, и свободной рукой махнула куда-то за вереницу потрепанных хрущевок.
Заваленные сугробами дворы были совершенно непроходимы. Серый, пару раз поскользнувшись, чуть не грохнулся, но его удержала бабка. Как они раньше прошли здесь с внучкой до магазина было непонятно, Сергей мысленно усмехнулся, подумав, а не сама ли бабка подговорила девочку ангажировать его в провожающие.
— Какая у вас шустрая внучка! — Серый ступал осторожно, проверяя не скользко ли, за ним шаркая и кряхтя шла бабка, а девочка скакала далеко впереди — несколько раз она упала на попу, но тут же вставала и как ни в чем не бывало бежала дальше.
— Что ты, сынок, это не внучка, это моя праправнучка! — бабка шла широко расставляя ноги, и там, где Серый оступался и начинал скользить, она его держала крепко, как якорь. — Эйша! Не убегай далеко!
Наконец в череде серых пятиэтажек показался последний дом, дальше идти было просто некуда — за ним маячили задворки складов и промзона.
— Ну, вот и пришли! — сказала бабка, когда Серый подвел её к крайней парадной уже начиная волноваться, не ведут ли его часом «за гаражи». — Спасибо, милок!
Старуха отлепилась, взяла у Серого свою сумку и вместе с внучкой поспешно скрылась за дверью в парадную.
Серый хмыкнул, похлопал себя по карманам — ключи и телефон были на месте, а больше брать у него было нечего. Он оглядел пустой двор: до дома было недалеко, без прицепа он дойдет быстро.
Железная дверь парадняка за спиной скрипнула, бабка высунула замотанную в серый платок голову:
— Эй, чаворо! Так и быть. Помогу тебе.
Серый удивленно обернулся и захлопал глазами.
— Одно желание исполню. — Бабка подняла вверх кривой костлявый палец. — Только одно!
***
Возвращаться через двор оказалось сложнее: скользкие места то и дело прерывались плевками песка, он сбивался с шага, чертыхался, поминая сумасшедшую бабку.
Как часто бывает в морозные дни, серое одеяло над городом, вытряхнув все, что в нем было, порвалось, тучи вдруг разбежались и пустили солнце. Его свет раскрасил небо переливами, словно акварелью: фиолетовым, ультрамарином, бирюзой, золотом. Серый шел домой и посматривал на проснувшихся от солнышка воробьев: своим задорным чириканьем они зазывали весну не хуже масленичных скоморохов.
На сердце по-прежнему было тяжело и гадко, но где-то глубоко в душе, как первые зеленые ростки под слоем зимнего снега, пробивалось какое-то новое чувство. Не надежда, а наоборот — злость. Будто усталость от безнадеги и вечного сумрака достигла, наконец, какого-то предела и терпение кончилось.
Серый давал себе отчет, что от этой злости толку мало, что сам он не справится. Слишком топкое болото вокруг, слишком крепко их всей семьёй засосало — хоть смелому, хоть напуганному, хоть доброму, хоть злому — отчима ему не побороть. Но даже просто почувствовать внутри что-то кроме апатии и отчаянья было неожиданно приятно.
У дома он присел на лавочку. Воробьи, всадники Питерской весны, щебетали в кусте снежноягодника, словно выбалтывая слухи, накопившиеся за молчаливые темные дни. Серый достал телефон. Набрал знакомый номер.
— Пит? Привет. На даче? Как дела? — трубка недовольно жаловалась, Петьку припахали чистить снег. — Слушай, у тебя ведь отец — юрист?
Серый замялся, потер ладонью о штаны.
— А можно мне с ним поговорить?
11
Выходные прошли без эксцессов. Отчим, поняв, видимо, что не разведет Серого на реакцию, уткнулся в телевизор. С перерывом на еду и туалет он поглощал новости про Америку, олимпиаду, Украину, футбол и Ротшильдов. Ящик надрывался на всю квартиру, дикторы сменялись, но все они старались переорать друг друга, докричаться до каждого угла, упражняясь в ядовитом сарказме, как рассерженная школьная учительница.
Серый терпел, догадывался, что это ему месть за молчание.
В другой раз этот нескончаемый гвалт взбесил бы его, продавил бы защиту, но не теперь — злость словно придавала ему сил. Между ним и дядей Славой, как будто встала невидимая стена: Серый понимал, что это всего лишь иллюзия, но за этой, пусть даже воображаемой, стеной было спокойней.
Серый привык делить задачи на выполнимые и невыполнимые, главное было не ошибиться: за невыполнимые не было смысла и браться, а выполнимые надо было решать сразу, не откладывая. Например, получить пятерку по физике — задача вполне выполнимая. Четверку по немецкому — тоже выполнимая, хоть и сложная. А вот с дядей Славой... Серый привык считать, что ничего с отчимом поделать нельзя, что камень, которым их всех придавило, не сдвинуть. Можно только терпеть, что он и делал все три года: как-то подстраиваться, минимизировать потери. И вдруг... Нет, рассудок говорил, что ничего не изменилось, поменялось что-то внутри: словно открылось второе дыхание, и впервые появилась задача вероятно выполнимая. Хоть и неточно.
В конце концов, сидеть дома надоело — выглянуло солнце, и по комнате заплясали яркие блики. Серый, по-быстрому собравшись, выскочил на улицу. Денег не было, про развлечения пришлось забыть, и он пошел гулять один.
Места, где он коротал часы после школы, сегодня выглядели иначе: то ли потому что солнце раскрасило всё своим радостным светом, то ли сам Серый смотрел вокруг другими глазами. Всё казалось живым и ярким — весной ещё и не пахло, но чувствовалось, что набирающее силу солнце совсем скоро нагнет зиму, прогонит холод и сумрак — это было ясно.
Голуби, сидевшие плечом к плечу на карнизах, тоже глядели на мир веселей, будто подбадривая друг друга: «Скоро, ребята, скоро весна! Пару недель осталось продержаться!». Воробьи и вовсе праздновали последние дни календарной зимы, скакали и шумели, как первоклашки на перемене.
Ясный день сверкал в окнах многоэтажек, разбрасывая вокруг жёлтые брызги. Народ спальных районов вышел погулять: мамаши и папаши с детьми и собаками. Взрослые фланировали по расчищенным от снега тротуарам, дети бегали вокруг, как спутники вокруг планет. Малышня с родителями тянулась к ближайшим горкам — кто-то шел сам, кого-то тащили за собой на санках или ватрушках, кого-то несли, усадив на плечи. Все радовались солнечному дню и выходным.
Раньше вид чужого счастья наводил на Серого тоску, в душе разливалась горечь: вспоминался папа, счастливые дни, которые разом кончились с его смертью, но теперь он больше не жалел себя; хотелось вернуть мир и счастливое детство сестрёнкам — пусть не будет, как раньше, будет как-то по-другому, лишь бы не так гадко и беспросветно, как сейчас.
Что, если судьба специально оставила его с дядей Славой одного, чтобы он повел себя, наконец, по-мужски? Что, если это его шанс всё исправить?
Конечно, надежда слабая, конечно, все может сорваться, — вот и Иван Петрович категорически против, — но раз всё, наконец, совпало: мама уехала, сестер увезла, отчим дома, он с ним остался один — значит, судьба за него!
Серому стало вдруг страшно от этого внезапно нахлынувшего оптимизма: что если всё это пустые фантазии, самообман? Он только сам нарвется в очередной раз на боль и унижение и затянет остальных ещё глубже? Не так страшно было за себя — ну, не убьет же его отчим, в конце концов, — как за маму и девочек: с каждым разом дяди Славина ярость росла, утверждаясь в своем праве бить домашних, и провоцировать его было опасно.
Но все же, рискнуть стоило. К тому же, сейчас он рискует только собой — не так страшно.
Серый поболтался возле горки, посмотрел на веселящихся детей и взрослых, подзарядился от них хорошим настроением. В животе урчало, время шло к пяти часам, пора было возвращаться и брать инициативу в свои руки.
***
Дяди Славы дома не было, и это снова была удача: Серый за неделю соскучился по дому.
Притихшая квартира хранила следы отчима: в прихожей пахло его одеколоном, валялась раскиданная, как попало, его обувь, в раковине — грязная посуда, которую он демонстративно оставил Серому, на обеденном столе мусор и крошки. Отчим, словно, метил их дом, как собака метит чужую территорию и чужие вещи.
Серый разогрел обед, поел по-человечески. Прибрал со стола, помыл посуду — всю, и свою, и дяди Славину. Убрал разбросанную обувь, потому что противно было оставлять бардак.
В своей комнате раскрыл на столе учебники, включил старенький комп, погрузился в домашку. Планы — планами, надежда — надеждой, а завтра — понедельник: алгебра, литература, физика, дойч. Никого в школе его семейные драмы не интересуют.
Преобразования потенциальной энергии в кинетическую, квадратные уравнения и тригонометрия выгнали из головы тревожные мысли, первый закон Ома и теорема Витта привели нервы в порядок. Окно в комнате уже совсем потемнело. В черном стекле отражался очень серьезный юный шатен. Серый мельком взглянул на него: «Есенинский» пробор после прогулки растрепался. Взгляд из-под нахмуренных бровей смотрел упрямо.
Ich heisse Sergej. Ich bin vierzig... или vierzehn? Jahre alt.
Ключ в замке повернулся. В прихожей грохнула дверь. Громче, чем обычно. Громче, чем требовалось.
Ich liebe in Sankt-Petersburg.
Пьяная возня. Что-то с глухим шумом падает на пол — куртку кинул мимо вешалки. Идёт в ванную.
Heute ist Sonntag. Jedem Sonntag wir gehen spazieren mit meine Familie.
В ванной что-то с громким звоном разбилось.
Meine Familie ist... ist...
— Ёб твою мать! — язык у дяди Славы еле ворочился. — Ты, сука, брал мои вещи?
Удачно! Всё складывается удачно — судьба ему благоволит. Как же трясутся руки.
Сообщение: 2676
Зарегистрирован: 26.03.18
Откуда: Deutschland
Рейтинг:
7
Отправлено: 04.11.23 00:00. Заголовок: 12 25 февраля 2022 г..
12 25 февраля 2022 г
Телефон он предусмотрительно спрятал под матрас. На всякий случай — вдруг дядя Слава захочет его отобрать.
Серый сидел за столом, уткнувшись носом в учебник: плюсквамперфекты и партицип-цваи больше не отвлекали. Страх и азарт наполняли адреналином по самое горло. Паника заставляла его трястись и прислушиваться ко всем шорохам, приказывала бежать и прятаться, но Серый сидел и ждал. Спина под рубашкой покрылась холодным потом.
Всё складывалось удачно. Он только вчера принял решение, и вот уже сегодня все решится! Главное — не струсить.
Пьяная ругань смолкла, возня из ванной переместилась в прихожую. Судя по доносившимся из-за двери звукам, отчим копался в шкафу, сбрасывая с вешалок одежду. Что-то с глухим стуком посыпалось — коробки с обувью с верхних полок.
Сколько шума он создает — и пьяный, и трезвый! Серый давно заметил: отчим будто пытался максимально заполнить собой их дом — не только своими вещами, но и звуками! Телевизор орал громко и радио тоже, если дядя Слава смотрел видос в телефоне, тот всегда кричал на всю катушку, если он что-то говорил, то всегда громче всех. Словно самоутверждался этим шумом: я здесь хозяин, я самый главный, я — самый громкий! Это было грубо и омерзительно, как будто он строил жизнь с их семьёй, следуя советам из уроков по воспитанию собак. Но это работало. Никто его здесь не уважал — только боялись и ненавидели, зато тихо.
Снова в прихожей что-то с грохотом упало, то ли шкаф, то ли сам отчим. В который раз Серый подивился избирательной терпеливости соседей: стоило девочкам расшалиться или включить музыку погромче — тут же стучали по батарее, но дядя Слава мог шуметь без ограничений — ни разу никто не пискнул.
Злость потянула одеяло на себя, придала сил. Руки перестали дрожать, а то нельзя было даже удержать в пальцах карандаш.
Серый поднялся. Повернулся к двери лицом. Дядя Слава ввалился в его комнату сжимая в руках ремень. Тот самый — моряцкий: сто двадцать сантиметров черной свиной кожи и желтая бляха с якорем на конце. На ногах отчим стоял твердо. Глаза на перекошенной пьяной роже горели злобой, но, увидев пасынка, обрадовались. На лице растянулась улыбка удовольствия — такая бывает у садиста, которому удалось, наконец, поймать назойливую муху, и теперь он будет отрывать ей сперва лапки, потом крылышки.
Серого всегда удивляло, а за что, собственно, отчим его бьет? Понятно, что мучителю причины не нужны, но там, в его голове, ведь должен быть какой-то формальный повод? Ведь не за то, что он, якобы, взял его расческу?
Неужели в этом дело? В том, что Серый с ним не разговаривал? Выдержать взгляд отчима не получилось. Азарт испарился, остался только страх.
— Ну, молчи. — Отчим выбросил вперед руку, Серый решил, что он его ударит, и сжался, но дядя Слава схватил его за шею и кинул легко, как тряпичную куклу, на кровать. — Сейчас запоешь!
Нельзя сопротивляться, нельзя бежать. Нужно, чтобы остались следы. Много следов.
— Штаны вниз! Живо! — язык у отчима уже не заплетался, словно радость от любимого занятия его отрезвила.
Серый сам спустил треники, но дядя Слава схватился за резинку его штанов и рванул их до самых щиколоток, потом так же резко и больно сдернул вниз трусы, и сразу посыпались удары. В этот раз он не промахивался — бил часто и сильно, будто топор в дерево загонял. От первых ударов всё онемело, только на шестой или седьмой раз ремень высек в теле настоящую боль: Серый рефлекторно скрючился, пытался повернуться на бок, но дядя Слава левой рукой схватил рубашку у него на спине, задрал её вверх, до лопаток, и там прижал, словно пудовой гирей — не поворочаешься — и продолжил пороть. Замахиваться ему теперь было сложней, всем корпусом он вдавливал Серого в кровать, но ремень все равно хлопал жутко громко.
Тело с каждым ударом наливалось болью, и, казалось, совсем скоро она пойдет через край. Отчим бил теперь по бедрам — хлестко, с оттяжкой, наслаждаясь стонами: молчать Серый больше не мог.
Сколько раз дядя Слава уже ударил, Серый не знал, казалось, что лупит он уже целую вечность: и бедра, и задница звенели от нестерпимой боли — он то и дело закрывался руками и отчим с удовольствием бил ему по пальцам.
Когда казалось, что ни на ягодицах, ни на бедрах уже нет ни одного не вспаханного ремнем клочка, удары полетели по икрам.
Терпеть уже не было никаких сил. Серый стонал, то и дело переходя на крик, но выходило глухо — дядя Слава вжимал его в постель. Да, и кричи он во все горло — один черт никто не поможет.
Если бы взмолиться, крикнуть жалобно: «Дядя Слава, миленький, хватит, я все понял — я буду, как собака, буду смотреть на тебя снизу вверх. Ты — самый главный, ты победил!» — помогло бы это? Серый крикнул бы, взмолился бы: терпеть больше он не мог. Только дыхания уже не хватало, да и мысли начинали путаться — от боли, и от страха: а если и правда отчим забьет его до смерти?
Может и забил бы — не нарочно, конечно. Спасли соседи: сквозь тьму боли, собственного стона и хлопков ремня послышался знакомый звук — кто-то стучал по батарее. Провидение, решившее спасти Серого, явило себя в жанре фарса — устал сосед от криков, выдал просьбу перестать, а то спать мешают.
Дядя Слава подошел к радиатору и несколько раз наотмашь вмазал по нему пряжкой:
— Постучи мне еще, сука, блядь! Гондоны штопаные!
Батарея в ответ промолчала.
Серый, вжавшись в постель, мелко трясся, его вид дядю Славу, видимо, удовлетворил. Ремень он бросил на пол и шаткой походкой, словно снова опьянев от вырвавшейся наружу ярости, пошел в прихожую. Там что-то опять грохнуло, отчим выругался. Слышно было, как он, будто разбуженный медведь, недовольно ходит по квартире, ворчит, роняет вещи, хлопает дверями, но в конце концов он затих.
Слезы рвались, прошивая тело судорогой, но Серый заставлял себя дышать ровнее. Он перевел дух. Полежал, прислушиваясь к звукам за стеной: недовольные шорохи стихли, послышался храп. Сережа сполз на пол, попытался встать, но ничего не вышло — боль сковывала. Он дополз на четвереньках до стола, поднялся, стоя на коленях, включил монитор, развернул спрятанную в трей программу записи видео, нажал на «стоп» и «сохранить».
Доползти до кровати оказалось сложнее: боль пронизывала все тело. Заднюю часть бедер жарило, как на костре. Серый старался не шуметь, не стонать. Ремень так и валялся на полу посреди комнаты, и Серый пихнул его под кровать. Он достал телефон, часы показывали десять — звонить сейчас не хотелось, было слишком поздно, среди ночи отчим все равно не проснется — лучше подождать до утра.
Серый все-таки натянул штаны, забрался на постель, сунул телефон под подушку. Лежать на животе было больнее — уставала спина, он повернулся на бок и закрыл глаза.
В четвертом классе он сломал на физ-ре ногу, — ничего страшного, перелом быстро зарастал, — но гипс положили широкий: от колена до кончиков пальцев, ходить с ним было неудобно, и папа три недели носил его на руках. В ванную и на кухню — по квартире, а вечером и в выходные — на улицу, «гулять». Серый обхватывал его за шею, и отец легко таскал его на себе. Однажды, он пронес его две остановки до гранитной набережной на Неве, — где был спуск к воде, — просто потому, что Серому захотелось покормить уток. Папа не жаловался, хотя нести сына обратно было уже тяжеловато, а только смеялся: «Своя ноша не тянет!» и чмокал его колючим ртом. Через год отца не стало, и эти воспоминания превратились в незаживающую рану.
Серого бил озноб. То ли тянуло из открытого на кухне балкона, — пьяному отчиму все время было жарко, — то ли тело так реагировало на порку. Он так и не заснул: наваливалась боль, заставляя стонать сквозь сжатые зубы, потом некстати всплывали воспоминая. В конце концов, он сдался и тихонько заплакал.
Самые горькие слезы те, которых никто не видит.
***
Под утро, измотанный болью, страхом и бессонной ночью, Серый все-таки достал телефон. Звонить было рано, — шестой час, — но больше ждать он не мог: боялся, что передумает и не решится.
Он набрал номер:
— Иван Петрович? — Серый старался говорить как можно тише, почти шёпотом, — это Серый. То есть, Сергей. Я вам звонил позавчера.
В трубке недовольно бормотали, потом Петькин отец заговорил удивленно:
— Что-то случилось, Сережа?
— Простите, что я так рано. У меня все получилось. Я записал! И следов много...
— Что, прости? Что получилось? — не понял Иван Петрович.
— Ну... с отчимом. Вы говорили, что нужны доказательства, следы... Все есть!
— Он тебя избил? — в трубке звучало беспокойство, — я сейчас вызову...
— Он вчера пришел пьяный. Он меня... — Серый замялся, говорить об этом было почему-то стыдно, как будто это он виноват, — я все записал на камеру. Отчим спит. Я готов написать заявление, как вы говорили.
— Я сейчас приеду!
— Не спешите, не надо! Он еще нескоро проснется. Я потерплю.
Примечания: Знаю, котики, мы все здесь не за этим, но не могу молчать: мир сошел с ума. Пиздец, господи, какой же адский пиздец(((
13
Вечером в пьяном буйстве отчим оторвал дверцу от шкафа, она перегородила маленькую прихожую, и, когда раздался звонок, входную дверь было не открыть. Серый с трудом оттащил тяжёлую зеркальную створку к стене.
Все было как во сне: бессонная ночь лишила его последних сил, и Серый двигался, словно в густом киселе. Пальцы на руках покрылись синяками, и возиться с замками было непросто. Дверь он открыл и спрятал руки в карманы.
На лестнице стояли трое: Иван Петрович — Петькин папа, какой-то незнакомый мужик и мама.
Мама зашла первой, обняла Серого за плечи, тут же увела в комнату и закрыла дверь в коридор. Вид у неё был бледный, но решительный. Эта её уверенность Серого удивила: он привык, что мама реагировала на вызовы судьбы, но никогда не пыталась взять инициативу в свои руки.
— Где Женя с Наташей? — сразу спросил Серый.
— У тети Веры погостят пару дней. — Мама потянула его сесть рядом с ней на кровать, но он поморщился и замотал головой.
Мама тут же вскочила, стала Серого обнимать и целовать, заплакала:
— Сыночек, миленький мой, прости меня. Прости! — смотреть на мамины слезы было больно, и Серый ткнулся ей в плечо. — Прости меня ради бога! Прости, мой хороший!
Серый молчал, прислушивался к звукам за дверью. Там сначала говорили на повышенных тонах, но слов было не разобрать. Отчим что-то отвечал, но невнятно, только часто выкрикивал: «И что? И что?», потом заговорил незнакомый голос, — видимо тот, второй, дядька. Он говорил тихо, но убедительно — отчим молчал.
Мама плакала, и Серый понял, что ей хуже, чем ему, и напугана она сильнее, и выглядит очень плохо: бледная, под глазами — темные круги; за эту неделю в Парголово она как-то совсем осунулась и постарела, словно вернулась не с отдыха на природе, а из заточения. Он тихонько выбрался из её объятий и теперь сам обнимал её, прижимал к себе:
— Ничего, мам, ничего. Теперь все будет хорошо. Ты не плачь. Все будет хорошо!
За окном начинался бледный зимний рассвет. Серый усадил маму на кровать, сам подошёл к стене и щелкнул выключателем — от желтой лампы под потолком почему-то было душно, как будто вчерашний вечер так и не кончился, а тянулся, тянулся. Как только лампы погасли, и комната налилась утренним светом, сразу стало легче — пришел новый день, а вчерашний больше никогда не вернется.
От усталости у Серого дрожали ноги, в глазах было полно песка, голова болела.
В дверь тихонько постучали. Мама вскочила и впустила в комнату лысого мужика, который приехал с Иваном Петровичем. Он зашел, оглядел Серого спокойным и внимательным взглядом, кивнул маме. Та смотрела на него очень сосредоточенно, словно ждала указаний, и Серый догадался, что её решительность была просто заранее отрепетирована. Ну и пусть. Пусть так.
— Саша. — Мужик протянул руку, Серый вложил в его широкую ладонь свою, с синими от ремня пальцами, и мама всхлипнула.
— У вас ведь есть еще одна комната? — Саша спросил у мамы, та закивала и снова заплакала. — Вы пойдите, пожалуйста, туда. Подождите там, хорошо?
Мама послушно выскочила. Лысый Саша остался с Серым:
— Вторая рука такая же?
Серый показал — пальцы были в фиолетовых разводах, а на мизинце за ночь почернел ноготь.
— Я представляю, как ты устал, старик, но нам нужно всё обсудить. — Лысый держал парнишку за плечи.
— Я покажу. Я же всё снял. — Серый включил на компе видео.
На экране монитора бухой отчим толкнул его на кровать, рывком раздел и стал бить. Смотреть на это было жутко, и Серый отвернулся. Звук записался плохо, удары ремня о тело звучали глухо. Камера была паршивенькая, картинка вышла темной и нечёткой.
Лысый Саша смотрел видео, которое то и дело покрывалось квадратиками компрессии, и Серому стало страшно, что все это было зря! Что ничего толком не видно и не слышно, что вышло неубедительно. От стыда лицо налилось свинцом.
— Если плохо снято, то я могу показать... ведь можно снять побои! Мне Иван Петрович говорил! — Голос отчаянно задрожал, Серый испугался, что сейчас расплачется, закрыл руками лицо и голова закружилась. Его повело куда-то в сторону, комната пошатнулась и все поплыло перед глазами, он упал бы на пол, но лысый во время его подхватил.
— Черт, возьми. Ваня! Твою мать. — Голос уже доносился, как сквозь воду. — Ничего, сынок. Ничего, потерпи. Ваня!
Серый то погружался в холодную темноту, то выныривал обратно: тело не слушалось, под закрытыми веками крутились цветные пятна. Его уложили на кровать, накрыли одеялом. Даже приходя в себя, он не открывал глаза, только ловил ушами обрывки разговоров:
— Врача надо?
— Не трогай, пусть поспит. Хорошо бы глюкозы, конечно.
— А с отчимом этим что?
— Да как скажешь, тебе решать!
— Зови маму тогда.
Серый устал барахтаться на поверхности и провалился в черную воду.
***
Проснувшись, он долго не мог понять: ночь сейчас или день — окна были зашторены, в комнате было темно.
В квартире стояла тишина. Серый лежал на боку под одеялом — раздетый, в одних трусах. Ноги болели, зад болел. Двигаться не хотелось, вставать не хотелось, он уснул бы опять, но в голове мелькнула жуткая мысль — вдруг он снова остался с отчимом один?
Пришлось вставать. Он прошмыгнул по комнате, нашел на стуле свою одежду, натянул треники и футболку. За окном было темно.
Серый выглянул в коридор: на кухне кто-то тихонько позвякивал посудой. Пахло обедом. Он прошел вперёд, надеясь, что там мама, но у плиты стоял Петькин отец.
— Здравствуйте. — Серый вспомнил, что, кажется, так и не поздоровался с ним.
— Привет! А я тебя будить не хотел. — Гость сам расставлял на столе тарелки. — Саша повез твою маму в Парголово, она хочет забрать твоих сестрёнок. А я пока решил борща похлебать, вот — хозяйничаю на твоей кухне.
Он разлил по тарелкам борщ. Серый взглянул с сомнением на жёсткую табуретку, но Иван Петрович его опередил:
— Я у вас в большой комнате на диване подушки видел, как думаешь — поможет?
Серый пошел за подушкой, но у двери в комнату остановился: ему вдруг почудилось, что там спит отчим. Он взялся за косяк и заглянул внутрь — комната была пуста. Петькин батя, заметив его замешательство, подошёл и положил Серому руку на плечо.
— А может, тебе лучше на диване, а?
— Нет, ничего... — Серый взял подушку и обернулся, — а где... Вячеслав?
— Да хрен его знает! — Иван Петрович пожал плечами. — Я ему расклад объяснил: сунется хоть на километр — попадет на уголовку. Есть двое свидетелей, есть видеозапись. Конечно, все это не правильно, так не делается, но мы способ придумаем — на то мы юристы и крючкотворы. — Иван Петрович подмигнул.
Серый рассматривал комнату, как будто видел в первый раз, ему все мерещилось в ней присутствие отчима.
— Я теперь каждой тени бояться буду! — вдруг выпалил он.
— Все пройдет, Сережа! — Иван Петрович осторожно обнял его за плечи, — плохо, конечно, очень плохо, что ты решил вот так, не посоветовавшись, сам подставиться! Это было глупо и очень опасно, просто слов нет, как...! Ладно. Что сделано, то сделано. Пойдем-ка есть, а то всё остынет!
Устроиться на табурете вышло не с первой попытки — с подушкой или без, боль была почти невыносимой. Иван Петрович забегал вокруг, стал уговаривать Серого вернуться в постель, но тот уже сел, отступать было поздно.
Борщ успел остыть, пришлось опять разогреть.
— Ты сам готовил? — Иван Петрович наворачивал с удовольствием.
Серый кивнул.
— Обалдеть! — Петькин батя оказался из «Общества чистых тарелок» — остатки борща подобрал хлебом.
Серый хотел встать, убрать со стола, но Иван Петрович сказал: «Даже не думай!» и все сделал сам. К чаю ничего не было, открыли банку дачного варенья из черной смородины.
— Вот что, сынок, — Иван Петрович положил в чай варенье, — ты не о чем не переживай, хватит с тебя истории с этим... дядей. Мы дальше сами. К вам он больше не полезет, не беспокойся. Мама подаст на развод, он все подпишет, никуда не денется. Квартира ваша, а вот банковскими вкладами ему придется поделиться — и он поделится, это меньшая из неприятностей, которую мы можем ему устроить. Так что, всё будет хорошо. Не волнуйся!
— Его не посадят?
— Нет, сынок, посадить его будет сложно. Но вас он больше не побеспокоит, я обещаю.
Серый смотрел, как варенье окрашивает чай в черничный цвет — совсем как сиреневый вечер за окном окрашивал маленькую кухню.
— Иван Петрович, — Серый замялся, — я не знаю, как вас благодарить. Я просто...
— Не надо никак благодарить! Ужасно, что вы столько лет прожили с этим уродом, и избавить от него вашу семью — мой человеческий долг. — Иван Петрович усмехнулся. — Громкие слова, конечно, но, знаешь, так и есть!
В двери щёлкнул замок, и прихожая наполнилась детскими голосами — мама вернулась и привезла девочек. Таша была чем-то недовольна: канючила — видимо, устала и хотела спать. Серый вскочил, тут же поморщившись от боли, пошел было встречать своих, но обернулся, подошёл к Петькиному отцу и благодарно обнял его за шею.
— Господа! — Петька выбежал из-за рядов с одеждой, — мы искали медь, а нашли золото!
В одной руке он держал светло-серые скини, — джинсы на вешалке были похожи на колготки, — а во второй кроссовки ядовито-зеленого цвета. Кроссы он поставил на пол, а джинсы приложил к ногам Серого.
— Да ни за что! — возмутился тот.
— Балда! Это же настоящий «Вранглер», всего за косать! Ты хотя бы померь.
— Да не хочу я! Не ношу я эти... кальсоны. Будет все в обтяжку! Я так не люблю. Чего там, нормальных, что ли, нет?
— Нормальных? — Петька презрительно скривился. — Это как у Леньки, чтоль?
— А чего? — обиженно буркнул Ленька, осматривая свои потертые черные джинсы.
— Хочешь ходить, как сорокалетний дед?
— Ой, да сам ты! — Ленька фыркнул. Он ни за что бы не признался, но ему нравилось одеваться, как отец: строго, практично. — Черный, между прочим, всегда в моде!
Петька закатил глаза:
— Ну, если вы оба хотите выглядеть, как стареющие дальнобойщики, то пожалуйста! — он широким жестом обвел ряды магазина, намекая на контингент покупателей: гастарбайтеры и мужики предпенсионного возраста. — Но мы пришли сюда, чтобы Серый перестал наконец быть серым!
— Вообще-то мы никуда не шли, это ты нас затащил в секонд хэнд! — Серый улыбался. — Да не надо мне ничего! Пошли отсюда.
Петька презрительно фыркнул, с сомнением взглянул на скини и приложил их к своим ногам:
— Ну, и ладно! Себе возьму! Жаль, кроссы не по размеру.
На улице была весна. Холодная, морозная, но самая настоящая Питерская весна — с оранжевым ярким солнцем, синим небом и растворенной в воздухе надеждой. Мальчишки щурились от яркого света, который, казалось, сверкал отовсюду: окна домов и витрины магазинов бросали на мокрый асфальт блики, снег слепил невозможной белизной, даже стекла проезжающих машин дразнили солнечными зайчиками. Петьку из магазина вытащили с трудом, он надулся было, но объемный пакет подмышкой всё же поднял ему настроение, и недовольная мина уступила место хитрой кошачьей улыбке.
— Вы это. Заходите к нам завтра на блины! — пригласил Серый, немного смутившись.
— Приду! — отозвался Лёнька. — Мы с отцом пытались вчера блинов напечь, но ничего не вышло, все прилипло.
— Пит? — Серый позвал замечтавшегося приятеля.
— Надо было взять те клетчатые чиносы. — Пробормотал Петька. — Что?
— На блины придёшь?
— Конечно! Если надо что-нибудь сожрать, смело можешь на меня рассчитывать!
Солнце пригревало, ветра не было, и мороз не мешал наслаждаться прогулкой. На Ивановской Петька сел в автобус, — он спешил домой, — а Лёнька с Серым побрели на свой берег пешком.
Нева на всю свою панораму была затянута льдом. Торосы на солнце сверкали, как перевёрнутые хрустальные люстры, и широченное русло реки походило на огромное перепаханное белое поле.
На середине моста друзья остановились: Серый облокотился грудью на железную ограду и взглянул вниз. «Володарский» дрожал под натиском проезжающих по нему машин. С грохотом пронесся трамвай, асфальт под ногами запрыгал, и Лёнька поморщился — даже ходить пешком через мост ему не нравилось, тем более стоять здесь.
— Ты никогда не думал покончить с собой? — вдруг спросил Серый.
Лёнька вцепился в ограждение и пожал плечами:
— Думал, конечно. Кто же не думал хоть раз? — он всматривался Серому в лицо, но тот морщился от яркого солнца. — Но всерьез я никогда не собирался!
Серый плюнул вниз.
— Мне нравится здесь стоять: когда мост трясется, становится так жутко! Все кажется таким хрупким, ненадёжным. Но знаешь, — он обернулся к Лёньке, — на самом деле, это очень прочный мост! Просто на таких больших пролетах вибрация неизбежна.
Серый заметил наконец, как Лёнька испуган.
— Ты высоты боишься?
— Да ничего я не боюсь! — Лёнька дёрнул плечом, но поручень не отпустил, — мне разговоры твои про самоубийство не нравятся!
— Да, это я так... — Серый усмехнулся. — Я не о том.
— Пошли отсюда! — Лёнька зашагал первым, но вскоре обернулся, — Дома, что ли, опять плохо?
— Нет, дома хорошо! — Серый догонял Лёньку, который решил вторую половину моста преодолеть чуть ли не бегом. На спуске к Народной он стянул с приятеля шапку и рванул наутек. Лёнька выругался и побежал следом.
Небо над мостом выгнулась дугой, как коромысло и в его бесконечной глубине купались на солнце чайки.
***
— Эйша? — Марька сняла платок и провела рукой по седым волосам. — яв дари́к!
— На? — девочка заглянула в крошечную кухоньку, всю увешанную иконами, вырезками из газет и изображениями индийских богов.
— Бабушка немножко пошумит. — Марька улыбнулась и хитро подмигнула. — А ты не бойся. Поиграй тихонько сама.
Девочка кивнула и с удовольствием вернулась к прерванной игре.
Марька тяжело уселась за накрытый потёртой клеенкой кухонный стол, накрыла лицо ладонями. Из комнаты доносилась веселая болтовня Эйши — та рассказывала что-то куклам, что-то сама себе за них отвечала на разные голоса. Глухо сквозь стены бубнил соседский телевизор, словно булькала в кастрюле каша. Мартовский день светил в окно, заливая крошечное помещение золотым светом, солнце пробивалось сквозь старческие пальцы, плясало яркими бликами в подернутых катарактой глазах.
— Как рябь на воде! — хрипло засмеялась Марька.
Узловатые кривые пальцы недоверчиво ощупали лицо: сухая, морщинистая кожа была похожа на смятую бумагу. Марьке никак было не привыкнуть к старости! С детством она рассталась легко — любопытство тянуло её повзрослеть, и она повзрослела, может быть, даже раньше, чем следовало бы. Молодость была прекрасна, особенно чудесной она казалась отсюда — из восьмого десятка. Через год, после рождения первого внука, она родила младшую дочку — Машу, когда у той появились свои дети, Марька была уже прабабушкой — разве это была уже старость? Марька в тот год в шестой раз вышла замуж, двести человек на свадьбе пили за нее — за молодую!
Может, и нет никакой старости? В конце концов, это всего лишь тело: слепые глаза, кривая спина, больные кости — словно износившиеся платье, которое она скоро выбросит.
Солнечные зайчики на воде плясали, мелкая речная волна шуршала тростником у самого берега. Симпатичный желтоволосый мальчишка передал ей раскуренную Беломорину. Ночью они вернутся к реке, и он будет неловко целовать её в щеку.
Никакой старости нет.
Марька сложила ладони лодочкой и, посмеиваясь сама над собой, поцеловала в ответ.
Лицо её стало серьезным, ладони Марька приложила ко рту:
— Зло существует, моя госпожа! — шепот сменился тихой песней, она становилась все громче, слова в ней повторялись, повторялись, пока не превратились в бормотание, а оно сменилось хриплым смехом.
***
Адвоката он нашел сразу — по рекламе в интернете. Мужик казался толковым, в суть дела вник быстро. Славик рассказал ему и про предстоящий развод, и про квартиру, и про ёбыря своей благоверной, который против него воду мутит и такой собрал компромат (сплошь из вранья, конечно), что дурно стало, какой он, оказывается, ужасный человек — тиран, мучитель, садист. Вот так уходишь в рейс на долгие месяцы, горбатишься на адской работе, — всё, чтобы заработать для семьи копеечку, — рискуешь жизнью, тратишь здоровье, и не догадываешься, какая ты, оказывается, сволочь!
Кажется, юриста даже удалось разжалобить: Славик намеками обрисовал историю — вернулся с моря, а у жены хахаль. Из дома его выставили, жить негде, все его ненавидят. А он-то, дурак, женился на бабе с тремя детьми, усыновить их хотел... А они, — стыдно сказать, — такое сняли про него кино — мерзость, — что он, якобы, пасынка своего жестоко избил. Подделка, конечно, но как докажешь? И как от грязи этой теперь отмыться? Ведь в душу плюнули, растоптали его!
Адвокат пригласил в свой офис — дело серьезное: клевета, подделка улик, шантаж.
Мужик выслушал внимательно, посочувствовал неподдельно: развод это всегда больно и тяжело, всегда грязь и дрязги, надо держаться, копить силы на борьбу за детей... нет? не за детей? Тогда за имущество! За квартиру. За деньги.
Дал несколько дельных советов, куда деньги со вклада перевести, чтобы обезопасить. Объяснил, что видеозапись суд в качестве доказательства не примет, а факт нанесения побоев нужно ещё доказать. Спросил осторожно, имело ли место... деяние? Славик смущаясь признался — врать было опасно, но ведь — за дело выдрал, объяснил он, любя, осторожно! А они как все перевернули? «А сколько времени уже прошло?» — уточнил адвокат. «Ну вот видите! Там и следов-то не осталось».
Со слов юриста получалось так: за клевету всю эту шайку-лейку можно и нужно судить, и за оскорбление чести и достоинства. И много ещё за что. Развод, конечно, дело добровольное, только в такой ситуации и миром можно дело уладить — без всякого суда. И бояться ничего не нужно, они пусть боятся теперь! Уважать себя нужно и в обиду не давать!
Из конторы Славик выскочил окрылённый. Договор с адвокатом подписан, задаток внесён. Солнце светило вдоль узких улиц, машины в центре сновали, как сумасшедшие — только успевай уворачиваться.
Суда, конечно, никакого не будет — не хватало ещё запись эту светить, а ну как выяснится, что это не подделка, что потом делать? Нет, надо по-другому. Пусть сперва юристы пообщаются, а там и он что-нибудь придумает. Найдутся рычаги давления, так всегда бывает. Всегда так было, и всегда будет. Он вернётся домой, и все вопросы решит — и с женой, и с пацаном, и с девчонками.
Славик представил, как хватает мальчишку за горло, как сжимаются на тонкой шее пальцы. В этот раз нужно будет не ремнем. Надо будет все подготовить, чтобы говнюк раз и навсегда запомнил. Надо будет...
Визг тормозов и резкий сигнал клаксона прервал приятные мечты. В спину кто-то толкнул, Славик хотел было обернуться и высказать безглазому дураку пару ласковых, но сырой асфальт вдруг налетел спереди, сзади что-то прижало, и стало темно. Во рту был странный вкус — со́лоно, как морская вода.
— Сам под колеса кинулся! — доносились откуда-то голоса. — Ей-богу, сам! Я и затормозить-то не успела!
— Скорую надо!
— Охуеть, сколько крови!
— Это рука? А там что?
Он замёрз. Мама звала его из воды: на расстеленном на песке покрывале лежали на салфетке бутерброды для пикника, персики и бутылка лимонада — для него. Сейчас мама оботрет его махровым полотенцем, он согреется, перекусит и опять пойдет купаться.
15
Все фотографии отца Серый сразу после похорон убрал — не было сил смотреть. Папу он и так всё время вспоминал, хорошо помнил его лицо, но видеть на фото не мог. Мама с девочками даже не звали Серого, когда смотрели старые фотки.
В телефоне он хранил папины фотографии, но никогда в тот альбом не заглядывал — боялся. Как будто увидеть их было все равно, что смириться с его смертью, отпустить отца навсегда: вот он на снимке живой, улыбается, а погаси экран — и он снова умрет. Еще с тех дней, когда на видном месте стоял в черной рамке папин портрет, Серый его фотографии возненавидел. Они как будто утверждали папину смерть окончательно и бесповоротно.
А еще в душе сидела обида: на судьбу, за то, что так жестоко с ними обошлась, и даже немножко на папу, за то, что он умер и бросил их здесь одних. Думать так было глупо, Серый это понимал, но поделать с собой ничего не мог, за три года это стало ритуалом: держать в себе эту обиду, не отпускать отца.
От этих противоречивых чувств в груди все время было больно, иногда боль почти затихала, а иногда снова расходилась, как старая рана, которой не дают зажить, но Серый к этой боли привык. Даже страшно было, вдруг она когда-нибудь исчезнет, и что тогда останется — пустота?
***
Блины получились шикарные — тонкие, с ажурными узорами, вкусные. Серый и сам умел блины печь, но мамины были лучше: тесто она делала на кефире и всегда угадывала, сколько нужно муки — тесто казалось слишком жидким, но блины выходили идеальными.
Мама пекла сразу на нескольких сковородках, а Женя с Ташей в четыре руки заворачивали в блины сладкие начинки — творог с сухофруктами, сгущёнку, малиновое варенье, — сгущенка заканчивалась подозрительно быстро, вид у девчонок был хитрый и довольный, Серый только и успевал втихаря от мамы открывать банки.
Сам он уже напоролся блинами до отвала и теперь с беспокойным возбуждением ждал гостей.
Первым пожаловал лысый Саша, друг Ивана Петровича. Это было ожидаемо, он часто заезжал последнее время: они с мамой говорили о делах, обсуждали будущий развод, какие-то юридические дела, в которые Серого не посвящали, а он, впрочем, и сам не хотел вникать. Серый догадывался, что обсуждали они не только проблемы — мама к приходу Саши всегда готовилась — красилась, делала укладку — выяснилось, вдруг, что мама совсем и не старая, а очень даже молодая, — всего тридцать три года, — Серый об этом стал забывать.
Сегодня Саша приехал торжественный, в белой рубашке и при галстуке.
— У нас же просто блины! — удивился Серый. Он хотел добавить: «Не ахти какое торжество», но промолчал, мало ли у человека поводов красиво одеться.
Саша очень смущенно пожал Серому руку:
— Да я ничего... Это ничего! — Он замялся. Обычно говорил Саша очень хорошо, гладко, когда речь шла о законах и всяких юридических штуках, но стоило тему сменить, и все, он начинал мямлить, как невыучивший урок мальчишка.
Мама из кухни кричала: «Привет!», извинялась, что не может оторваться от плиты. Саша тоже крикнул в ответ «привет», как-то при этом растерянно и виновато посмотрел на Серого.
В прихожую выскочили девочки, Женя посматривала на гостя с любопытством, но немного стесняясь, а Таша сразу протянула к нему руки:
— Покатаешь?
Серый удивился: это вообще-то была его работа — катать младшую на плечах, но «конёк», судя по всему, был уже объезженный — Саша со счастливой улыбкой посадил малышку на плечи. Та сразу вцепилась жирными ручками в его белую рубашку, а потом весело захлопала ладошками по сверкающей лысине.
— Наташа! — Серый сделал страшные глаза.
— Ничего, ничего. — Саша улыбался такой широкой улыбкой, словно на шее у него была золотая медаль, а не четырехлетняя непоседа.
— А потом Женю покатаешь? — Таша вытерла пальцы о воротник Сашиной рубашки.
— Обязательно! — тот послушно кивнул.
— А потом Серёжу!
— Нет, меня не надо! — запротестовал Серый. Можно было обернуть все в шутку, но ему почему-то вдруг стало ужасно неловко, он покраснел и смутился.
— Серёжу покатаем в другой раз! — ответил Саша и подмигнул. Он заржал по-лошадиному и «поскакал» по квартире, приседая в дверных проемах, Таша звонко хихикала и кричала: «Люстра!», «Дверь!», «Люстра!».
Серый смотрел им вслед и удивлялся, когда это Саша успел так близко с девочками сойтись — видимо он заходил к ним чаще, чем казалось.
Следующими явились Петька с Лёнькой. Ожидали еще Ивана Петровича, но он прийти не смог — много было работы.
Разместились все на кухне, за столом места хватило, хоть было и тесновато. На неудобства все вскоре перестали обращать внимание и отдались чревоугодию: гости хвалили блины, хозяева смущенно отнекивались. Женя с Ташей не сводили глаз с Петьки — тот неудачно подкрасил отросшие корни, и теперь длинные пряди отливали слева зеленым, а справа фиолетовым, девочки наперебой комментировали живописный эффект и тут же заявили, что хотят себе точно так же, мама сказала: «Мы подумаем» и пыталась перевести разговор на другую тему, но беседы о школе никто не поддержал, а больше говорить было особенно не о чем.
От неловкости за столом всех спас лысый Саша: он предложил маме и девочкам пойти вместе погулять, а ребят оставить одних и не смущать разговорами. Решение было принято единогласно: девочки радостно галдели, мама по-быстрому наставляла Серого, где какие блины и чем еще потчевать гостей, а пацаны смущенно улыбались.
В конце концов шумные сборы в прихожей закончились, дверь хлопнула. Петька потянулся и положил себе в тарелку еще штук шесть блинов.
— Ты не лопнешь? — спросил Лёнька.
Серый налил всем еще чаю, а Петька с серьезным видом потряс головой:
— Я растущий организм, мне требуются калории!
— Растущий организм, — передразнил Лёнька, — ты же уже штук десять заточил!
— Что ты его оговариваешь! — вмешался Серый — Пусть ест!
Петька сделал хитрое лицо и с одного укуса отхватил сразу половину блина с мясом, потом демонстративно расстегнул на поясе пряжку и ослабил ремень на одно деление.
После блинов гости погуляли по квартире, не нашли для себя ничего интересного: комп у Серого был старенький, игровых консолей не было, игрушками в комнате девочек никто не соблазнился. Экскурсия сама собой закончилась на лоджии, окна выходили на юг, и там было тепло.
Пацаны облокотились на перила, оглядели панораму Весёлого поселка. Лёнька достал было сигаретку, но Серый предусмотрительно шикнул и показал вниз, во двор. Там с детской площадки ребятам махали Таша, Женя, мама и лысый Саша. Серый помахал им в ответ, Лёнька, недовольно убрав сигарету, тоже помахал.
Солнце припекало. Петька рыгнул и сказал: «Извините».
— Почему ты такой тощий, если столько молотишь? — засмеялся Лёнька.
— Я не тощий! — Петька щурился от солнца, разглядывая двор, похожий, как две капли воды на добрую сотню других таких же дворов, — стройный, просто!
— Ты из нас самый худой, а ешь больше всех!
— Ты завидуешь, Леонид, потому что самый мелкий. Моя мама говорит, что у меня сначала растет скелет, а потом он обрастет мясом. Чтобы мяса было побольше нужно хорошо кушать!
Петька подошел вплотную к Лёньке и провел от его макушки по прямой до своего подбородка:
— Видишь, какой ты маленький? Мы будем звать тебя Фродо!
— Ой, да иди ты! — Лёнька фыркнул, вынул опять сигаретку, но тут же, опомнившись, убрал назад. — А мы будем звать тебя Дылда!
— Пожалуйста! — согласился Петька. — Это не обидно, а почетно! Намек на мой высокий рост!
Лоджия выходила на самые верхушки деревьев, на ветках скакали мелкие птички, оглашая округу громким щебетом. Яркое весеннее солнце умудрилось даже виды панельных девятиэтажек превратить в радостный пейзаж. Снизу доносилась детская визготня. Ясный день наполнял всё и вся оптимизмом, как долгожданный рассвет после кошмарной ночи, когда страшные образы меркнут, стираются из памяти, а в душе пробуждается только самое хорошее.
— У меня через две недели день рождения. — Серый потупился, будто сказал что-то неловкое.
— Не волнуйся, Гэндальф Серый, мы помним! — Петька хлопнул друга по плечу.
— Нет, ты не Дылда. Ты у нас — Галадриэль! — Лёнька заржал, уворачиваясь от Петькиного поджопника.
***
День был длинным, и Серый был уверен, что ночью сразу вырубится, но сон не шел. Он вообще стал плохо спать последнее время. Это было странно — впервые за столько лет он больше не боялся ни за себя, ни за маму, ни за сестер. Казалось бы, внутренняя пружина распрямилась, он должен был почувствовать себя лучше, спокойней, но этого не произошло: сидела в сердце какая-то заноза.
Серый поворочался под одеялом, опустил руку, пошарил по полу рядом с кроватью, нащупал телефон, разблокировал. Тот самый альбом с папиными фотографиями был скрыт, чтобы ненароком не наткнуться. Серый поколебался и ввел пароль, на экран высыпались фотки. Он зажмурился, набрался смелости — это было как прыгать с вышки в ледяную воду и не знать толком, есть ли внизу вода. Снимков было немного: Серый отобрал в этот альбом только самые любимые.
Вот они с отцом вместе на колесе обозрения — селфи с папой на фоне неба, Серому здесь десять, у него новый, только что подаренный смартфон. Фотографий он тогда делал много, но почти все дурацкие.
Серый с высунутым языком, папа сзади двумя пальцами показывает ему «рога». Серый с папой в кафе. Серый с папой в машине. Серый с папой валяются в снегу. Он все время снимал себя, он везде на первом плане.
Серый листал фотки, злясь, что так ни разу не снял отца одного, без своей рожи в кадре! Папа всегда позади. Где-то размыто, где-то четко, но всегда за ним. Сниматься отец никогда не отказывался, на всех фотках, даже самых дурацких, он или улыбается, или делает смешное лицо, или дурачится. Ни разу он не отмахнулся.
Серый с папой в лесу, папа в шутку кусает его за шею. Серый с папой на Финском заливе строят крепость из песка. Серый с папой в кино. Серый с папой гуляют по городу: сзади мелькают потемневшие фасады. Серый с папой на смотровой площадке Исаакия — за спинами облака и похожая на трот панорама Питера.
Последняя фотка. Серый с папой дома. Папа вышел нечетко, он обнимает сына за плечи и целует в ухо.
Серый спрятал телефон под подушку, устроился на боку и попытался вспомнить тот момент: ему было одиннадцать, они с отцом сидели на диване в большой комнате, папа смотрел футбол, а Серый ему мешал — футбол он не любил, ему было скучно, но он сидел рядом и то и дело отвлекал папу, показывал что-то в телефоне, спрашивал что-то невпопад. Отец немного раздражался, даже слегка порыкивал, потом крикнул: «Продули!» и откинулся на спинку дивана. Серый включил камеру, и отец его тут же обнял за плечи.
— Ты мне приснись. Ты мне, пожалуйста, приснись. — Попросил Серый.
Серого жалко, просто по человечески ... Почувствуйте, так сказать разницу, последствия ремня в воспитании подростков ... только в отношения Сергея это не воспитание, а испытание без причины и повода ...
Все даты в формате GMT
1 час. Хитов сегодня: 2121
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
