Я тебя ненавижу
Автор King21044 ***
— Облава, пацаны! Мусора!
Визгливый голос разносится по этажу, как сигнализация, и сразу поднимается суета: все разбегаются, кто куда, только пятки сверкают. Что-то грохается на пол, бьётся со звоном стекло, шуршат по бетону кеды и кроссовки. Бутылки катятся по полу, дым от сигарет и чего покруче разметает мигом — только запах висит в воздухе.
Впрочем, в грязном притоне и так пахнет смрадно — мочой, гниющим мусором, той мерзкой кислятиной, что вечно отмечает своим духом злачные места. Сейчас еще и страхом — десяток перепуганных подростков мечутся в панике между голых стен пустой многоэтажки.
Внизу, под окнами крякают машины полиции, сине-красные люстры озаряют темные этажи яркими всполохами. Бо́льшая часть ребят бежит во двор, и там их, судя по крикам, ловко пакуют менты. Кто-то пытается вскарабкаться по недостроенному лестничному пролету вверх — оттуда можно подняться на крышу, а с ней уже спуститься по лесам, — но гнусавый голос из матюгальника срывает эти планы:
— Дом окружен и оцеплен! Спускайтесь вниз и без самодеятельности!
Скольких они сегодня поймают? Наверное, всех. Почти всех — кроме него, в его планы это не входит.
Прыгать со второго этажа страшно. Внизу почти три метра — ноги запросто можно переломать, — но деваться некуда. Оська садится на край бетонной плиты, прикидывает высоту, потом ложится на живот и сползает ногами вперёд, хватаясь за торчащие куски арматуры, пока руки не принимают на себя вес тела — теперь он висит спиной на улицу, — но так даже лучше: так не страшно падать.
Пальцы разжимаются, и он летит вниз, в последнюю минуту успевая согнуть колени. Кажется, кто-то кричит.
Приземление жесткое — он падает немного на бок, — но жить можно. Теперь бежать! Местные катакомбы, забитые строительным мусором, он знает как свои пять пальцев, даже в темноте найдет выход, но тут за шиворот хватает рука — грубо, жестко — и тащит куда-то вбок.
В панике ничего не разобрать, ему даже не обернуться. Держат крепко, тащат молча, и он, поджав уши, помалкивает — с ментами лучше не спорить, себе дороже.
Темный коридор, узкий проход, поворот, мешки с мусором, ещё поворот, парковка. Нет, это не полицейский.
— Ты? — Оська, вырывается, но отец хватает его за локоть.
— Хочешь туда, к ментам? Со всеми? — шипит он. — Тебе только на учёт ещё не хватало встать, и будет бинго!
По глазам видно, что отец хочет его ударить — дать затрещину, например, — но тогда Оськин локоть придется отпустить, и отец только молча скрипит зубами.
Бежать некуда, и Оська покорно даёт запихнуть себя в машину.
Из машины до парадной, потом до лифта, из лифта то двери квартиры отец ни на миг не отпускает его плечо — боится, что тот удерет. Прецеденты были. Только дома, заперев дверь на ключ изнутри, а ключ спрятав в карман, наконец даёт вырваться — впрочем, не надолго, тут же хватает за резинку замызганной кофты.
— Снимай сейчас же! — ревёт он, а когда Оська в ответ только презрительно шипит, сам сдергивает её вместе с футболкой через голову:
— Руки мне покажи! Вены!
Ни на руках, ни между пальцев, ни в сгибах, ни под мышками нет следов уколов, и отец на миг успокаивается — выдыхает нервно и прерывисто, как будто терпел сильную боль.
Толстовки на Оське уже нет, и за шкирку его не взять, так что отец берет своей широкой пятерней за шею и заталкивает в ванную:
— Вымойся! Шмотье в стиралку! — командует он, и Оська, раскидывая на кафельному полу грязную одежду, лезет в душ.
Дом ему совсем чужой. Все эти баночки и скляночки, шампуни и гели, мочалки и резиновые уточки — всё из другой жизни. Из маминой жизни. Они теперь чужие, от них только больней, почему отец всё не спрячет?
Под горячими струями становится горько, подкатывает к горлу тугой комок, но он всё уже выплакал, теперь к себе подход твердый — поболит и перестанет.
После мытья накатывает усталость, но Оська знает — расслабляться не время. Так и есть: в спальне отец заправляет его постель свежей простыней, но домашнюю идиллию на корню ломает повешенный на спинку стула ремень.
Если бы взглядом можно было убивать, отец был бы мертв — но тот жив, лишь кивает на постель хмуро и смущённо, и Оська молча укладывается на пахнущий кондиционером для белья эшафот.
Трусы спущены вниз, майка задрана до самых плеч, и ремень лупит настойчиво — не бьёт, а выбивает, не бьёт, а вбивает. Словно всё, что можно сказать словами, отец обрек в форму боли и хочет, чтобы Оська догадался сам — что стоит за каждым ударом, какая просьба, какой вопрос, какое требование, какие правила.
Всё это известно давно — и вопросы, и ответы, и требования. Ремень бьёт по телу, а попадает в душу, и с каждым ударом тяжелее держаться, с каждым ударом ближе слезы.
Задница горит от боли, подушка истерзана, скулы ноют от того, как сильно он закусил край одеяла.
Свистит ремень, хлопает по телу. Второй десяток, третий десяток, четвертый десяток, пятый, шестой... Какой нестерпимо долгий сегодня разговор!
Порка кончается как всегда на самой высокой ноте — когда нет больше сил терпеть, когда крик отчаянный, жалобный, уже готов вырваться из груди. Отец сворачивает ремень и стыдливо прячет его за спину. Кончена одна пытка, впереди другая.
Он садится рядом, на край постели, и начинает, как по бумажке, старую нотацию:
— Так нельзя, Ося! Так нельзя. С кем ты связался? Чем это кончится? Почему нельзя дома жить? Чем тебе здесь плохо? Я ведь всё делаю, что могу. Я стараюсь! Почему опять в школу не ходишь? Чем это кончится? С кем ты связался? Чем тебе тут плохо? Я ведь стараюсь…
Как обычно из вопросов выходит винегрет, это и не вопросы даже — а воззвания и оправдания.
— Я тебя ненавижу… — скулит Оська, поборов боль и слезы.
— Что ты сказал? Что?
— Как же я тебя ненавижу!
— За что? — переспрашивает отец в сотый раз.
Если бы знать, за что! Если бы сказать: я тебя ненавижу за то-то и то-то, как было бы просто! «Я тебя ненавижу за то, что ты живой» — так ведь не скажешь, даже ему.
— А помнишь, как тебя мама звала, помнишь? — отец кладёт руку на затылок — Ёшей…
Вот она волна боли, которая перекрывает всё. Как он посмел такое вспомнить?! Как он посмел такое сказать!
— Я тебя ненавижу. Как же я тебя ненавижу!
Отец молчит. Накрывает одеялом до плеч.
— Ну, и ненавидь! — упрямо твердит он. — Ненавидь. Только я тебя не отпущу! Жизнь свою испортить не позволю! Думаешь, тебе одному плохо? Думаешь мне хорошо?
Рука сползает с затылка на спину. Как же Оське хочется её спихнуть — но боль от порки не дает пошевелиться. Ремень сделал свое дело — боль и обида наполняют его всего — и тело, и душу.
— Зачем ты так со мной? — глотает он набегающие слезы.
— А ты со мной? За что ты так со мной? Мне тоже плохо, мне тоже страшно! — повышает голос отец. — Я сам не знаю, как дальше жить. Я и тебя боюсь, и за тебя боюсь. Только я тебя не отпущу, слышишь? Костьми лягу, а не пущу! Ты мой!
В сон Оська проваливается с благодарностью — там не болит тело, не звенят назойливо слова, рвущие сердце. Там легко притвориться, что всё хорошо.
Утром тело болит иначе — не вчерашней горячей, нестерпимой болью, а тяжёлой и тупой — глубокой. От поясницы до середины бёдер сплошь следы — жёлтые, зелёные, красные, синие. С такими хоть сейчас в опеку иди, но Оська, конечно, не пойдет — стыдно.
Дверь входная по-прежнему заперта на ключ, он по-прежнему пленник.
Отец готовит завтрак. Шипит на сковороде масло, жарятся тощие резиновые оладьи. Пахнет кофе и вареными сосисками.
На тесной кухне он суетится и, каждый раз проходя мимо Оськи, словно случайно касается — то руку на плечо положит, то заденет мягко боком, то наклонится над его растрёпанной макушкой — словно хочет обнять, но боится.
На столе ждут хозяев чашки и блюдца, хлеб в корзинке, молоко. На табуретке ждёт Оську подушка. Он садится, морщась, и напротив, за маленьким столом, тут же усаживается отец. Под глазами у него серые тени, взгляд усталый и жалобный.
— Филипп Петрович в спортивный лагерь путевку предлагает… — начинает он.
— Не поеду. Не хочу.
— А если через «не хочу»?
— Не заставишь, — спокойно отвечает Оська. — Сбегу.
Отец кусает губу, рвет бледный оладушек пополам, потом ещё раз пополам, словно голубям крошит.
— Ты сто лет меня уже папой не называл, — вдруг жалуется он невпопад.
— Папой зваться ещё заслужить надо, — находит Оська нужные слова.
И отец замолкает надолго. Хмурится, трет кулаком щетинистый подбородок.
— Я думал на лето дачу снять, — говорит он, не поднимая взгляда. — В Ольховке, например. Там речка. Я бы к отпуску ещё недели две взял…
— С тобой там жить? — выплёвывает презрительно Оська.
— Дай мне шанс, сынок, а? Дай! Иначе, мы ведь оба пропадем…
Последняя партия оладий горит на сковороде, и кухня наполняется сизым дымком. Отец на плиту даже не смотрит.
— Живут же как-то люди? — продолжает он. — Да, тяжело, да, больно. Но ведь как-то надо дальше… Я виноват, знаю, дал слабину, тебя упустил, когда нужен был рядом. Не помог, не поддержал. Но мне тоже было плохо, Ось… Дай мне шанс?
Он достает из кармана ключ от входной двери и кладёт на стол. Оська минуту раздумывает, и в эту бесконечную минуту видно, как отец стареет — как становятся глубже морщины, как тускнеет в глазах жизнь, начинают мелко трястись пальцы.
Наконец Оська хмыкает и протягивает руку. Не за ключом — за резиновым бледным оладушком.
https://ficbook.net/readfic/13542273
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
