Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Как только автобус, мягко сомкнув дверцы, умчался по трассе, Антон замер, поражённый тишиной, в которой не было ни одного техногенного звука, - лишь голоса птиц, стрёкот кузнечиков, шелест листьев. И воздуха, такого, как здесь, чистого, впитавшего ароматы июньского разнотравья, он давно не вдыхал. Впереди – два километра гравийной дороги до его родного села, в котором прошло его детство и где Антон не был уже семь лет. Меньше получаса бодрой ходьбы – и он увидит родительский дом.
Трудно было представить таких разных и таких привязанных друг к другу людей, как его отец и мать. Мама – весёлая хохотушка с озорными огоньками в глазах, невысокая, очень подвижная, все чувства – как на ладони и вперехлёст. Отец – высокий, широкий в кости, с крупными, но не резкими чертами лица, немногословный, основательный. И руки – большие, сильные, покрытые несходящим загаром, руки человека, привыкшего к тяжёлой работе. Отец работал лесником, любил лес, чувствовал его как живой организм, свою огромную территорию редко объезжал на УАЗике – больше пешком, зимой на лыжах. Во время лесопосадок или чистки леса от сухостоя не бывал дома по несколько дней, ночуя в небольшой избушке, которую в селе называли «домиком лесника».

Дорога сделала крутой поворот, и сразу, ослепляя серебряной чешуёй солнечных бликов, открылась Тойва – спокойно несущая глубокие зеленоватые воды река, на берегу которой и стояло родное село Антона. Его сердце зашлось от радости, когда он, как в детстве, сбросив лишнюю одежду, поплыл саженками до середины, где покачивались среди плоских листьев-блюдец жёлтые кувшинки.

В первый раз это случилось, когда Антон, которому было тогда десять, пошёл на чёрный омут, что был в километре от села внизу по течению Тойвы. Река делала там крутой поворот, и течением вымыло яму настолько глубокую, что вода казалась чёрной. Почти всегда спокойный, изредка омут порождал в своей тёмной бездне водовороты – и тогда это место становилось по-настоящему опасным. «Антоха, а тебе слабО будет до середины омута доплыть?» – этого было достаточно, чтобы Антон решился. И вот уже с крутого песчаного яра, что возвышался над омутом, – вниз, скользя как по снегу. Мелькают загорелые ноги, утопая в горячем песке, и, сильно оттолкнувшись, – в чёрную бездну!
Антона вообще-то нетрудно было «взять на слабО»: неизменный капитан футбольной команды, он и в остальное время словно был «капитаном», а потому не мог в чём-то показать слабину. Учился он средне, «тройки», а то и «двойки» нередко появлялись в его дневнике, но для мальчишеской дружбы и даже больше – уважения – это не имело значения. Наоборот, самым жалким в классе был отличник Санька.
Маленький, худой до выпирающих лопаток, с лёгкой синевой под глазами, Санька всегда сидел на первой парте – и всегда один. Мальчишки с неосознанной детской жестокостью презирали Саньку и часто поколачивали, но Антон его просто не замечал. Все в классе знали, что дома Саньку лупят – часто, сильно, видели почти животный страх в его глазах после случайной «двойки», не жалели насмешек, когда замечали, как Санька, невольно морщась, присаживался с осторожностью на самый край парты. В ответ на эти насмешки он молчал, лишь на глазах наворачивались слёзы. Некоторые из друзей Антона тоже изредка получали ремнём, но это их не принижало, а Саньку почему-то принижало.
Антон не знал, что такое порка, страх, ремень, а потому, когда однажды, проходя мимо Санькиного дома, услышал странные, незнакомые звуки, не сразу понял их значение. Это были громкие шлепки, после которых – не крик даже, а визг, отчаянный, рвущийся из самого нутра. Этот визг, крик, захлёбывающиеся в слезах мольбы сливались в одно целое, без пауз, надрывное: «Папочка-родненький-не надо-миленький-нет-больно-не буду-пожалуйста-не-буууууду!» Антон в ужасе бросился бежать и ещё долго не мог прийти в себя от столкновения с этой новой – и такой жестокой – стороной жизни. На следующий день он впервые остановил ребят, привычно решивших поиздеваться над Санькой, который опять морщился, присаживаясь за парту. Мальчишки удивлённо посмотрели на своего «капитана», но замолчали, а в глазах Саньки мелькнула робкая благодарность.

Про купание в чёрном омуте, конечно, узнали: в селе трудно что-то утаить, и вот тогда Антон увидел руки отца другими – несущими боль, не выпускающими из этой боли. Некоторые из «капитанских» проделок Антона и раньше выходили за рамки родительских запретов – тогда мама ругала, стыдила, могла в запальчивости хорошенько шлёпнуть, даже хлестнуть полотенцем, отцу же достаточно было строго сказать: «Ты смотри делами-то». После возвращения Антона с чёрного омута мама, уже бежавшая ему навстречу, затащила в дом и долго попеременно то обнимала, то ругала. Антону было стыдно, что «повёлся на слабО», заставил маму так волноваться, о предстоящем разговоре с отцом он старался даже не думать – не из-за страха, из-за стыда.
Отец вернулся вечером и, не снимая форменного камуфляжа и банданы, которую часто носил вместо фуражки, велел Антону идти в свою комнату «для разговора». Антон слышал из-за двери, как отец о чём-то негромко сказал маме, как та тревожно, быстро, с вопросом, но не возражением ему ответила. «Ну и наделал ты делов», – эта фраза, незнакомая, сказанная не столько строго, как говорилась прежняя, сколько весомо, без эмоций, словно пригвоздила Антона к месту. В тягостной тишине, глядя в пол, чувствуя жаркую краску стыда на лице, он попросил у отца прощения. «В общем, придётся тебе задать хорошего ремня». «Хорошего ремня» - и Антон сразу вспомнил тот визг, что слышал из распахнутого окна дома Саньки, но это не могло, не должно было случиться с ним! Отец встал, крепко взял Антона за предплечье, подвёл к кровати, велел спустить штаны и лечь. «Нет, нет, не буду!» – Антон начал вырываться, стараясь свободной рукой буквально отодрать руку отца, изо всех своих маленьких силёнок колотил по ней кулаком, упирался ногами. В этом угаре протеста Антон даже не заметил, не осознал, как отец, легко подхватив его под мышки, положил на кровать, крепко придерживая рукой спину, спустил ему штаны, ненадолго сменив руку на колено, достал из петель свой тяжёлый форменный ремень и сложил его вдвое. Осознание пришло с первой вспышкой боли на голом теле, такой боли, какую Антон ещё ни разу не испытывал. Он задохнулся от этой боли, и после шумного вдоха выдох был уже криком, коротким, отчаянным. Каждый удар ремня – как вплеск кипятка туда, в глубь мышцы, кипятка, сначала мгновенно и неумолимо набирающего силу, потом её сбавляющего – но тут же следовал новый вплеск. И дышать можно было только между этими вплесками. Антон – в ошеломлённости этой всё нарастающей боли – неосознанно, на инстинктах пытался найти место в маленьком, отведённом ему удерживающей рукой отца пространстве и хоть немного спрятаться от ремня, который прилетал с неимоверной силой откуда-то сверху и впивался в сжимающееся, горящее тело. Дрожащая рука Антона потянулась назад – пусть боль врывается в руку, но уже не в попу, где, казалось, удары наслаивались друг на друга, – но тут же рука была захвачена и прижата сзади к спине. Слёзы уже градом лились из глаз, вскрики становились всё громче, на высоких нотах, и вдруг – нет! он не мог так! это не он! – визг, крик, слёзы слились в одно целое, без пауз, захлёбывающееся: «Папочка-родненький-не надо-миленький-нет-больно-не буду-пожалуйста-не-буууууду!»
После этой первой порки Антон долго не мог уснуть не столько от боли, теперь уже глухой, ноющей, терпимой, сколько от позора, который свалился на него, «капитана», и от которого, как ему казалось, уже не очиститься. Время от времени он осторожно дотрагивался до саднящей попы, чувствовал её припухлость, неровность – и опять начинал плакать, только уже тихо, сдавливая руками подушку, глядя в темноту перед собой.
На следующее утро Антону было бесконечно стыдно взглянуть в глаза маме, невозможно – отцу, и он постарался поскорее выскользнуть из дома. Только бы никто из ребят не узнал, только бы не заметил! Никто и не заметил. Все видели своего «капитана», который на переменах смеялся громче, чем обычно, а со звонком с разбегу плюхался за парту. Но когда тупая боль в надавленных синяках невольно, лишь на мгновение, заставила Антона привстать и сморщиться, он вдруг поймал устремлённый на него взгляд Саньки – пристальный, понимающий, сочувствующий. Но этот взгляд вызвал вдруг не благодарность, а неприятие – вплоть до ненависти. После уроков за школой Антон подозвал Саньку и со всего размаху ударил его, вложив в удар какое-то ещё непонятное ему отчаяние. Санька упал, и, когда поднял лицо – в земле, прилипших травинках, испачканное в крови из разбитой губы, – Антона пронзил его взгляд: в нём не было ни ненависти, ни страха, только удивление, немой вопрос, на который и спустя много лет Антон не мог найти ответа.
После той первой порки отец ещё не раз наказывал Антона ремнём – и всегда сильно, строго, до слёз. Фраза «Ну и наделал ты делов» была как приговор, после которого пробегала дрожь по телу, на лбу появлялась испарина, ещё не оголённые половинки попы сжимались, и очень часто ещё до порки начинали бежать слёзы, добавляя стыда и унижения. Мама жалела Антона, но никогда не спорила с решением отца, часто говорила: «Ведь отец он тебе». Антон не переставал любить отца, гордиться им, не сомневался в его справедливости, и, если такой, как его отец, считал нужным поступать с ним так, значит, он, Антон, именно этого и заслуживал. С мучительным стыдом вспоминая свои крики, мольбы, всю свою жалкость во время наказания, Антон уже не чувствовал себя прежним «капитаном», который верховодил во всех мальчишеских делах и мог бесстрашно бросаться в воды жизненных «чёрных омутов».

Обсохнув и одевшись после купания, Антон легко подхватил походную сумку и подошёл к изгороди, с которой и начиналось село. Изгородь всё та же: вложенные в пазы деревянных основ длинные жерди. Да, это было именно здесь, у этой изгороди, семь лет назад…
Аня…Анечка…Анюта…глаза синие, как васильки…
Что это было тогда – в ночь на Ивана Купала, когда им было по шестнадцать лет? Рвущиеся к июльскому небу языки пламени костра и хороводные распевы, светляки маленьких свечей в плывущих по Тойве венках. И – синие глаза, в которых отражалось пламя, венок из полевых трав, длинные охвостья которых мешались с волнами волос, тонкие пальцы, доверчиво сжимавшие его руки, когда вдвоём, легко оттолкнувшись, они прыгали через костёр. Что это было? Ведь это Анька, которую он знал всегда, с которой учился с первого класса, которую, как и всех девчонок, презирал в своём мальчишеском превосходстве. И вдруг чарующая магия древнего языческого праздника открыла простую истину: всё это его презрение было не чем иным, как влюблённостью – и уже давней, яркой, сильной.
Не было в его жизни ничего прекраснее того лета. Между пальцев струятся выгоревшие до белизны волосы… губы ощущают гладкость загорелой, нагретой солнцем кожи… сильное течение Тойвы привлекает друг к другу, обволакивает прохладой… русалочьи бусы из кувшинок… дурманящий аромат хрустящего колкого сена… глаза-васильки, потемневшие от боли и счастья… хотелось быть нежным, бесконечно нежным…
Весь последний школьный год Антон просыпался счастливым просто оттого, что увидит её. Если был не с нею, любил представлять, что она делает сейчас, в эту самую минуту. После окончания школы решили ехать в один город, поступать: он – в лесотехнический, она – в педагогический. И не расставаться. Это казалось таким естественным, простым и единственно возможным. Как, например, в день выпускного, сразу после вручения дипломов убежать от всех и быть только вдвоём.
Антону хотелось показать Ане Его лес: Данилов лог, родник у сосны, Заячью тропу, чтобы она узнала лес таким, каким знал и любил его Антон, чтобы это стало их общим миром. Когда он переодевался в камуфляж, его взгляд упал на стену, где висел охотничий карабин отца. Ещё год назад отец научил Антона стрелять, но строго запретил брать оружие в одиночку. Но сегодня – особый день, день прощания с детством и начала взрослой жизни, именно сегодня так хотелось увидеть уже знакомые искорки восхищения в синих глазах, а потому Антон, захватив пустые консервные банки и патроны, повесил зачехлённый карабин на плечо.
Лес встретил их тенистой прохладой и летним ароматом хвои. На отцовском УАЗике Антон объехал любимые места, делая Аню причастной к этой его любви и ощущая ещё большую духовную близость с ней. У старой сосны он решил показать Ане своё «боевое искусство»: поставил на нижнюю ветку пустые консервные банки, расчехлил и зарядил карабин; уперев его прикладом в плечо, снял с предохранителя и, задержав дыхание, плавно нажал на спусковой крючок. Сухой хлопок выстрела – и пуля срывает банку с ветки. Отправив большую часть оставшихся пуль точно в цель, Антон с радостью заметил в глазах-васильках искорки восхищения. Уже темнело, когда они вернулись. Отца дома не было, и Антон, с облегчением выдохнув, повесил карабин на место. «Завтра сама зайду», - вспомнил он милые слова той, которая в этот день стала для него ещё желанней.
Утром, когда Антон выкладывал в сарае боковую «клетку» поленницы, в проёме двери появился отец. «Ты брал карабин». Не вопрос – утверждение. «Кто позволил?» А вот это уже вопрос, на который нужно было отвечать, превращаясь в провинившегося шестиклашку. И если бы Антон в него тогда превратился, попросил прощения, заверил, что брать больше не будет, то ничего бы не было, кроме знакомого «Ты смотри делами-то». Но в Антоне вдруг проснулась обида оттого, что отец не видел в нём взрослого, равного себе. Полено – с силой – в сторону, глядя прямо в глаза отцу, почти криком – слова горечи, накопившиеся за семь лет от тяжести соединения любви и страха.
Отец дал Антону выговориться, подождал, а потом одним движением смахнул всё с верстака, схватил его за одну ножку и поддёрнул на середину. Ни слова не говоря, подошёл к Антону и, сжав рукой, как тисками, сзади шею, нагнул над верстаком, едва не разбив ему лицо. Рывок – спортивные штаны спущены вместе с трусами, и Антон, как в детстве, вздрогнул от знакомой беспомощности не защищённого одеждой тела. Никакого сопротивления не получилось: отец был сильнее, ещё намного сильнее. Первые десять стежков Антон выдержал молча, лишь зажмурил глаза и крепко стиснул зубы. Чувствуя подкатывающие спазмы стонов, он схватил зубами руку, чтобы не дать этим стонам вырваться. Боль, которую он удерживал в себе, не выпуская ни стоном, ни криком, пронзала конвульсиями его тело, отдаваясь в мозгу. Время двигалось такими же конвульсивными рывками: от удара к удару. Реальной была лишь секунда горячего ожога боли. Край верстака врезался в живот, ныла рука от впившихся в неё зубов, но это всё поглощала другая – мощная, властная, подавляющая – боль от гулких, тяжёлых ударов ремня.
И вдруг – без осознания, лишь внешним восприятием – он увидел глаза-васильки, расширенные от ужаса: не найдя Антона в доме, Аня зашла в открытый сарай, ещё не понимая характера ритмичных звуков, доносившихся оттуда. Шок словно приковал её к месту, и она лишь смотрела – в заворожённости потрясения – на любимое лицо, мокрое от слёз и пота, покрасневшее, искажённое от боли. Не сразу она поняла и смысл слов, которые он начал выкрикивать, оторвавшись от сжатой зубами руки: «Уйди!.. Да уй..ди..же!»
Когда глаза-васильки исчезли, Антон уже не схватывал руку, не сдерживался, и вдруг через слёзы, боль и обиду выкрикнул – страшное, невозможное: «Ненавижу тебя!.. Ненавижу!.. Ненавижу!..» И разрыдался, почти задыхаясь и давясь этим тяжёлым недетским рыданием. Когда, закончив порку и неспешно продев в петли ремень, отец ушёл из сарая, Антон медленно опустился на дощатый нечистый пол и ещё долго не мог прийти в себя.
Весь остаток того дня он провёл на Тойве, словно пытаясь загасить прохладой её вод физическую и душевную боль. Уже под вечер подошёл к изгороди, начинающей село, и через некоторое время почувствовал лёгкое прикосновение к свой руке, на которой так и остался след от зубов. Аня – тихо, нежно: «Антош, тебя уже мама обыскалась… Ну пойдём, Антош». Он посмотрел в её глаза-васильки и впервые увидел в них жалость. Эта жалость не прорывалась в слова: Аня понимала, что Антон этого не стерпит, но она жила в ней. И это было невыносимо.
Неделю Антон не разговаривал с отцом, старался меньше бывать дома, редко виделся с Аней, а потом собрался в город и последнее, что он, обернувшись, увидел, - вот эту изгородь из длинных, наспех обструганных жердей.

Он поступил в лесотехнический институт, жил в общежитии, подрабатывал, как многие студенты. На каникулы уезжал к кому-нибудь из друзей, а чаще опять устраивался на какую-нибудь временную работу. С Аней они некоторое время переписывались, перезванивались, но всё реже и реже. Потом он узнал, что она тоже уехала, но в другой город и – как оказалось – в другую, не ей предназначенную судьбу.
Часто приезжала мама. В её глазах уже давно не светились озорные огоньки. В каждом её приезде были вздохи, просьбы, слёзы: «Антоша, он ведь тоже переживает. Молчит, но я же вижу – переживает. Приехал бы, ведь отец он тебе». Антон ласково обнимал маму, которую был выше уже на целую голову, и обещал приехать.

Родительский дом был всё таким же крепким: руки отца держали всё в порядке. Когда с гулко бьющимся сердцем Антон подошёл к калитке, на крыльцо вышел отец и, увидев его, замер. Отец был всё таким же высоким, но его плечи уже немного подались вниз, на лбу появилась глубокая морщина, а на крупных, тёмных от несходящего загара руках резче обозначились узловатые вены. Антон часто представлял эти руки – расстёгивающие ремень, складывающие его вдвое, крепко удерживающие за спину, несущие боль. Но сейчас он пронзительно вспомнил другое: как эти руки поднимали его, маленького, на плечи, выстругивали ему первое удилище, как учили водить машину, как уверенно вели его лесными тропами, открывая для Антона мир его жизни.

А отец с таким же гулко бьющимся сердцем не мог оторвать взгляда от этого возмужавшего и бесконечно родного лица. Он ждал, понимая, что право первого шага и первого слова сейчас не за ним.