Отправлено: 24.06.17 19:41. Заголовок: Айзик Бромберг. П Р О И С Ш Е С Т В И Е

Айзик Бромберг

П Р О И С Ш Е С Т В И Е



Дело было так. Руководитель подпольного революционного студенческого кружка, студент второго курса Анисимов с двумя товарищами пытались раздавать толпе на рынке самодельные листовки. Эти листовки кружковцы накануне изготовили домашним способом на квартире у Шиллера. Отец Шиллера был в отъезде, мать всегда была рада друзьям сына и велела прислуге Моте поставить самовар и сбегать в кондитерскую на углу. Она дружески побеседовала с молодежью, а потом, чтоб не стеснять чрезмерной опекой, деликатно удалилась к себе.
Кружковцам было немного неловко использовать для подпольной деятельности именно эту квартиру, тем более после такого теплого приема. Шиллеровский отец был адвокат с положением и, пожалуй, должен был быть причислен к эксплуататорскому классу. Для бедного Шиллера это было всегда предметом тайных терзаний, и сейчас он сидел как на иголках. Но гимназистка последнего класса Тата Воронцова ( высокая и полная русская красавица с черной косой и румянцем во всю щеку) прямо сказала, что Шиллер-младший не виноват, и вообще в "Разбойниках" Шиллера (другого) атаман разбойников Карл Моор, сын дворянина и помещика, тоже был революционером. Возможно, сказала она так из симпатии к Шиллеру (этому), но после ее слов все облегченно вздохнули, оттаяли и разговорились.
Курсистка Быкова, миловидная тоненькая блондинка, по которой безнадежно страдал Анисимов, робко подняла руку и спросила, какого содержания будут листовки.
Тут все оглянулись на вошедшую с самоваром Мотю, но Анисимов сказал, что она трудовой народ и потому своя. На вопрос Быковой он веско ответил, что в листовках будет написано "Долой самодержавие!", потому что сейчас это первейшая задача. Быкова, зардевшись, тихо предложила внести еще требование эмансипации и прав женщин, но Анисимов нарочно сухо ответил, что всему свое время. Вторая листовка, даст Бог, будет о трудовом народе, а третью уж можно и про женщин. Он ответил так не потому, что так думал, а потому, что смущался всегда, когда Быкова с ним заговаривала, боялся потерять контроль над собой и оттого держался строго.
Тата Воронцова возразила, что женщины и так долго ждали и теперь им следует дать права сразу, вместе с прочими. Шиллер, благодарный за заступничество, горячо ее поддержал. Тата была не в его вкусе, но он был остзейский немец и в душе рыцарь.
Мещанин Ковалев предложил вписать что-нибудь из Некрасова. А лучше из тех, кто издается за границей, потому что он видел списки с "Колокола" за 1856 год и стихи запомнил.
- Что из Некрасова? - заинтересовался Гусев, до сих пор молчавший. Он был внуком крестьянина, за что его в кружке привечали, а еще степеннее всех сидел за столом, ел немного и спину держал прямо - деревенская выучка.
Ковалев, славившийся среди друзей отличной памятью (всего Онегина выучил на пари), встрепенулся и заявил небрежно:
- Ну, у великого Некрасова есть много сокровищ. Прямо за душу берет. Вот хоть это взять:

- И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером.
Дураков не убавим в России,
А на умных тоску наведем...

За столом воцарилось неловкое молчание.
"Черт ли его за язык тянул", - подумал Анисимов, вслух же сказал:
- Нет, не годится. Господин Некрасов был в меланхолии и больной, когда это сочинил. Вы бы, Ковалев, что другое, пореволюционней.
- Ну, тогда вот:

- Рать поднимается -
Неисчислимая!
Сила в ней скажется -
Несокрушимая!

- Это лучше, - похвалил Анисимов.
- А главное - точно про нас, - съязвил Приходько, тоже студент, но первого курса и авторитета в кружке не имевший, по причине злоязычия и упаднического взгляда на жизнь.
- Не смейтесь, - серьезно ответил Анисимов, - сегодня нас мало. Но главное - начать.
После долгих дискуссий постановили: на первый раз ограничиться лаконичным "Долой самодержавие!", потому что просто и понятно для народа. На ехидный вопрос Приходько, как неграмотный народ будет эти листовки читать, Анисимов и Ковалев одновременно предложили при раздаче листовок зачитывать содержание вслух и разъяснять.
Работали до поздней ночи. К сожалению, для печати никакого приспособления не было, поэтому писать решили от руки, крупно, печатными буквами.

2

Назавтра, бледные от недосыпа, озябшие, но решительные, трое товарищей стояли у начала рыночных рядов, каждый с пачкой листовок подмышкой. Накануне долго спорили - кому идти с Анисимовым. Хотели все, но девиц Анисимов отвел сразу, потому что это не для женщин. Могут оскорбить, а то и руки распустить - народ есть народ. Шиллеру было отказано по причине явно инородной внешности и золотого пенсне, чего простые русские торговцы, как известно, не любят. Приходько был слаб здоровьем, и в случае ареста у него могла обостриться грудная жаба. Оставались крестьянин Гусев и Ковалев. Гусев серьезно предложил захватить с собой на случай драки свинчатку, которой в кулаке не видно, а бьет, что пушка. Анисимов сделал ему выговор, объяснив, что они идут не стенка на стенку, а в народ, а свинчатку конфисковал вплоть до окончания операции.
Друзья переминались с ноги на ногу и ждали, когда наберется побольше народа. Ковалев в пальтишке на рыбьем меху замерз сразу и безнадежно. Анисимов, ругая себя за беспечность, одергивал легкий коротенький полушубок - заячий, прямо как из "Пугачева", взятый для более простонародного вида.
- Начинаем, что ль? - с азартом спросил Гусев, от мороза только раскрасневшийся и набравший куражу. Оделся он умнее всех - в тулуп, и приятели поглядывали на него с завистью.
- Начнем, пожалуй, - к собственному конфузу, ответил Ковалев цитатой из "Онегина".
- Пора, - согласился Анисимов, - а то замерзнем вконец. Давайте, господа, как договаривались...

3

Через полчаса, помятых и растерзанных, спасенных от смертоубийства городовыми, всех троих доставили в полицейский участок. Гусев, очень довольный, поглаживал набухающий желвак на скуле, вспоминая, как лихо он саданул одного из нападавших, и жалел только, что все так быстро закончилось. Ковалеву порвали пальтишко и выдрали клок волос, листовки он выронил после первого же удара. Один Анисимов, несмотря на подбитый глаз, был спокоен и старался держаться с достоинством.
В таком виде друзья и предстали перед полицмейстером. Седой и многоопытный, он ожидал увидеть здоровых мужчин с прожженными физиономиями, каких немало уже повидал на службе, но эти напоминали подравшихся гимназистов. Разве что потрепаны были сильнее, чем бывает в обычной драке, да один так и не выпустил из рук пачку безнадежно смятых листов бумаги. Был он ростом пониже других, и стоял посередке, из чего полицмейстер заключил, что перед ним вожак.
- Садитесь, господа, - усмехнулся полицмейстер. - Имя, звание, род занятий.
Как он и ожидал, первым представился низенький.
- Григорий Анисимов, мещанин, студент университета.
- Михаил Ковалев, мещанин, гимназист восьмого класса.
Третий, белобрысый детина, молчал, глядя перед собой и чему-то тихо улыбаясь.
- Кто таков? - прикрикнул на него городовой.
- А? - удивился тот. - Гусевы мы.
- Звать как? - терпеливо спросил полицмейстер.
- Так Федором.
- Род занятий?
- Вольнослушатель, - гордо ответил Гусев.
Полицмейстер оглядел всех троих.
- И кто из вас, господа, предводитель?
- Я.
- Вам сколько лет, юноша? - спросил полицмейстер.
- Девятнадцать, - ответил вожак и покраснел.
- Вы понимаете ли, во что ввязались?
Задержанные переглянулись - видно, решили, что их спрашивают скопом.
- Не сомневайтесь. Понимаем, - ответил за всех Анисимов (хотел гордо, но получилось надрывно).
- Стало быть, вы знаете, что за распространение таких вот листочков... дайте...
Городовой подал конфискованную листовку.
- ... что за такие вот листочки, господа революционеры, вам грозит каторга или сдача в солдаты - это уж как суд решит.
Главарь точно был не с юридического факультета - растерялся, глазами забегал. А то попадаются иной раз такие, что ты им свое, а они тебе в ответ как по писаному - виноват, это параграф такой-то, статья такая-то, ошибаетесь, ничего подобного, а полагается вот то-то и то-то.
Анисимов, потрясенный, оглядел зачем-то всех присутствующих, будто проверяя, не ослышался ли. Потом, зачем-то встав, одернул рубаху и произнес чуть дрожащим голосом:
- Желаю сделать заявление. Пишите. Все устроил я один, без сообщников, эти двое ... просто знакомые, на рынке встретились. Велите отпустить.
- Ты чего? - разинул рот Ковалев, но Анисимов не глядя толкнул его ногой. На Гусева же, сидящего слишком далеко, только зыркнул - молчи.
- Сидите, - махнул рукой полицмейстер, - что делать, не вам теперь решать, вы за себя уже все решили... Упорствуете, значит?
- Да, - подтвердил Анисимов, криво улыбнувшись.
- На каторгу готовы... за идеалы? - улыбнулся полицмейстер, - за благо народа? А кто, позвольте спросить, вас так отделал?
Ответить на риторический вопрос Анисимов не успел, потому что вошел городовой и, взяв, под козырек, что-то вполголоса доложил полицмейстеру.
- Что? - переспросил тот с досадой. Но тут с улицы в окно донесся шум и выкрики.
- Поздравляю, господа, - обернулся все понявший полицмейстер, - за вами товарищи ваши явились. Требуют впустить. Что тут вам, молодым, медом намазано, в участке, - внезапно рассердился он, - что дома не сидится? И барышни там, глядите, - покачал он головой, подойдя к окну и отдернув шторку, - Господи, твоя воля. Дожили...
- Что прикажете, - почтительно спросил городовой, - разогнать?
- Зачем же, братец, - усмехнулся полицмейстер, медленно усаживаясь в кресло, - зови сюда, раз сами просятся.
Городовой снова зашептал ему на ухо.
- Тогда зови тем более, - ответил полицмейстер, - слышали, господин Анисимов? За вами они, оказывается. Требуют выпустить. Вот и потолкуем.
- Господин полицмейстер...не надо, - попросил Анисимов тихо.
- Тогда пишите. Вот вам перо, садитесь здесь, на табурет.
- Что писать? - удивился Анисимов.
- Чистосердечное признание. Что все осознали и обязуетесь впредь такого не делать. Долго ли?
Анисимов, потрясенный, пытался сглотнуть и не мог. Наконец, горло отпустило.
- Вы полагаете, - начал он дрожащим голосом, - что я на такое способен? За кого вы меня принимаете... милостивый государь? - последнее вырвалось некстати, будто из любительского спектакля, но делать было нечего.
- Способны, способны, - ответил, посмеиваясь, полицмейстер, - вы же не дурачок. Вся жизнь перед вами. Небось как учились, готовились, папаша с мамашей сколько денег на репетиторов издержали... Вы же их волчьим билетом расстроить не захотите?
- Как... волчьим билетом? Вы говорили - каторга...
- С такой дурной головой и до каторги недалеко... ладно, успокойтесь, я сгустил краски. Чтоб вас, мальчишку, проняло. Чтоб поняли, куда лезете.
- Вы лжец, - тихо ответил на это Анисимов, но так, что слышали все.
Полицмейстер, слегка переменившись в лице, подозвал городового и негромно о чем-то распорядился. Тот, щелкнув каблуками, вышел.
Потом стало очень тихо. Слышалось только прерывистое дыхание вожака, причем теперь он взгляда не опускал, смотрел прямо в глаза - разозлился. То ли еще будет...
Тут в распахнувшиеся двери ввалились раскрасневшиеся с мороза Тата Воронцова, Быкова, Приходько и Шиллер. Городовой еле поспевал следом. Вид у вошедших был какой-то лихой и вместе растерянный, будто они не ожидали, что так им просто удастся добиться своего.
- Проходите, господа, - приветствовал их полицмейстер, - у вас что, ко мне дело?
- Да, - гордо ответила Тата Воронцова.
- Мы требуем отпустить нашего товарища, господина Анисимова, - бледнея от смелости, закончил Шиллер.
- Вот этого? - удивился полицмейстер, указав на Анисимова, - ошибаетесь, господа. Здесь нет вашего предводителя.
- Товарища, - поправила Быкова и снова отступила назад.
- И товарища тоже нет. А есть здесь нахальный мальчишка, желающий покрасоваться перед барышнями. И полагающий, что ему по молодости положено снисхождение. Или, напротив, что его сейчас закуют в кандалы, запрут в Петропавловской, а потом казнят через расстреляние. Что он станет героем. Ошибаетесь, юноша. Не будет вам ни того, ни другого... Что там, братец? - обратился он к вошедшему городовому.
- Готово, вашбродь, - отрапортовал тот, - заносить?
- Заносите.
Вошел, пятясь задом, солдат, держа за конец тяжелую деревянную скамью - почерневшую, залоснившуюся от прикосновения многих человеческих тел. Второй солдат придерживал с противоположного конца. Третий, тяжело отдуваясь, втащил кадку с мокнущими прутьями. Толщиной они были чуть ли не в мизинец.
- Приступайте, - сказал полицмейстер.
- Вы не смеете!- тоненько, отчаянно выкрикнула Быкова, будто сама понимая бессмысленность своих слов.
Анисимов молился об одном - лишь бы не растерять злость. Пока он ничего не боялся, только ненавидел.
- Пожалуйте, - попросил его городовой, видя опытным глазом, что такой кобениться не станет - гордый.
- Медам, отвернитесь, - срывающимся голосом попросил Анисимов, - и простите, господа - буду орать.
Девицы отвернулись и зажмурились. Шиллер зажмурился тоже и зашептал по-немецки. Глядел один Приходько.
Анисимов быстро подошел к скамье, расстегнул сбоку штаны, сдернул их и неловко улегся. Городовой выровнял ему ноги и крепко взялся за щиколотки. Руки у Анисимова остались свободны, и он, пропустив их снизу, крепко ухватился за край доски у самого своего носа. Глядя на собственные покрасневшие пальцы с цыпками и обломанными ногтями, он подумал, что надо было наоборот - закусить руку, но было уже поздно. Сверху громко свистнуло, зад ему обожгло - страшно, тяжело, он вздернул голову и завыл сквозь зубы. Тут же, не давая опомниться, ударили с другой стороны, еще горячей, почти нестерпимо, и он снова взвился и закричал, и дальше уже кричал, не умолкая, громко и жалобно, по-детски :- а! а! а! Хуже быть не могло, но сделалось еще хуже, невозможно, и, не в силах терпеть, он дернулся вверх и завопил так, что даже привычный солдат справа сморщился и крякнул.
- Довольно, - устало скомандовал полицмейстер, - будет.
Анисимов лежал и трясся, не понимая, что мука уже закончилась, подбородок уперся в скамью, рот приоткрыт, лицо красное и распаренное, как после бани. Он плакал.

4

Собрались опять у Шиллера - больше было негде. Заплаканные барышни шептались в углу, а Гусев, Ковалев, Приходько и Шиллер сидели молча, подавленные, жалея, что все-таки явились на заранее назначенную встречу.
- Что теперь будет, господа? - решился наконец Приходько задать мучивший всех вопрос.
- Что будет... Тут не знаешь, как подступиться, - хмуро ответил Ковалев, - может, ему от этого тяжелее...
- Тут стыдиться нечего! - нарочито громко выкрикнул хозяин дома, так что барышни оглянулись.
- Ага, нечего, - согласился Гусев, - а все одно...
Тут в дверях появился сам предмет волнений. На него обернулись все разом, не зная, что сказать.
- Как вы, Гриша? - спросил Приходько как можно будничней.
- Ничего. Болит, но не сильно, - ответил Анисимов, криво улыбнувшись. - Видите, живой.
Общее напряжение слегка ослабло.
- А что он вам говорил? - осторожно поинтересовался Шиллер, - впоследствии, когда нас выгнали?
- Впоследствии, - сказал Анисимов, покусав губы, - да что впоследствии. Отлежался, встал, дали умыться. Потом имел беседу с господином полицмейстером. Беседовал, правда, стоя.
Гусев первый улыбнулся, за ним другие.
- О чем же? - спросил осмелевший за последнее время Шиллер.
- Господин полицмейстер спросил, понял ли я все, что надо, и извлек ли урок. Я ответил, что все понял, но урока не извлек и не буду.
- А он?
- Ну что... хмыкнул вот так и велел меня на ночь в общую камеру, остыть.
- Вы что, ночь провели в участке? - ужаснулась Быкова. Анисимов улыбнулся.
- Ну да. Там еще уголовные были, двое. Ничего, тихие. Увидели, что на мне лица нет и прихрамываю. Спросили даже, не надо ли чего. Я поблагодарил, сказал, не надо. Лег там на тюфяке, на живот, конечно, и заснул. Утром выпустили.
- И что теперь будем делать? - в лоб спросил Гусев.
- Извлекать уроки, - ответил Анисимов. - Во-первых, господа, мы с вами законов не знаем, а это дурно. Надо обязательно достать где-нибудь уложение о наказаниях и изучить - что, как, чтоб в другой раз знать. Знание - сила. Насчет волчьего билета - это еще поглядим. А уж в каторгу... Вон как он меня тогда на испуг взял.
- А вы испугались? - спросил Ковалев.
- Еще как. Душа в пятки.
Все заулыбались. Тата Воронцова подошла и чмокнула Анисимова в щеку.
- Не нужно, - смутился Анисимов, - давайте лучше пока подумаем, господа, что во второй раз напишем. Заранее выберем, чтоб за душу брало...
- Не боитесь? - спросил Приходько, вновь обретший свое обычное ехидство, - а то снова в участок потащат...
- Я уже узнавал, - спокойно ответил Анисимов, - студенты телесным наказаниям не подлежат. Я, выходит, за свое невежество претерпел. А теперь, знаючи, мы еще поглядим.
- Так что напишем? - нетерпеливо спросил Шиллер, - какой стих?
- А может, что из Некрасова? - предложил пострадавший.- Что скажете? Вы у нас, Ковалев, большой знаток Некрасова.
- Право, не знаю, - обрадовался Ковалев. - Ну, разве вот:

- Сила ломит и соломушку,
поклонись пониже ей...

- В самый раз, - съязвил Приходько.

- Виноват, - смутился Ковалев. - Тогда вот:

- Люби, покуда любится,
терпи, покуда терпится,
прощай, пока прощается,
и Бог тебе судья!

- Нет уж, прощения они у меня не дождутся, - сказал Анисимов.
- Может, будемте просто считать, что вы пострадали во благо народа? - предложил Приходько.
- И для будущего России, - подсказал Ковалев.
- Нет, - улыбнулся Анисимов, - это нескромно. Что России, хоть бы и будущей, до моей персоны? Лучше просто: во благо народа.


09.02. 2012 г.

 Отправлено: 25.06.17 12:46. Заголовок: ПРОДОЛЖЕНИЕ Анисим..

ПРОДОЛЖЕНИЕ


Анисимов явился домой рано утром. Бледные от бессонницы родители сидели за чайным столом. Отец, полностью одетый, торопливо допивал чай, собирясь идти в полицию, и негромко выговаривал матери: "Лизавета, будет. Возьми себя в руки, ничего не произошло. Просто мальчик вырос, нужно привыкать". От капота матери шел запах сердечных капель, она сидела как-то кулем, поникшая и шепча: "Нет, Ванечка, нет, я чувствую, тут другое. Не предупредил, записки не переслал..."
Тут раздался стук, кухарка Даша побежала открывать, и слышно было, как она охнула в прихожей. Потом открылась дверь, в гостиную вошел сын, всклокоченный, в измятой студенческой шинели с приставшими соломинками и сором, со щетиной на подбородке и незнакомым выражением лица. Родители, не сговариваясь, сделали движение ему навстречу, мать, издав придушенный звук, начала клониться набок, отец успел подхватить ее и вдвоем с сыном усадить в кресло.
- Полно, мамаша, полно, - твердил Анисимов, глядя не на нее, а на отца.
- Даша! - крикнул отец, - бегите за доктором Поповым, скажите - срочно!
Хлопнула входная дверь.
- Капель, - скомандовал отец, - там, в спальне, на столике.
Анисимов принес пузырек с каплями и налитый стакан с водой. Шевеля губами, отец сосчитал до двадцати, дал матери выпить.
- Григорий, - спросил он напряженным голосом, - где ты был?
- В участке.
Отец дернул подбородком.
- Григорий, я тебя знаю. Ты порядочный юноша, не мог украсть, убить... за что же?
- Папаша, поговорим вечером, - тихо попросил Анисимов, - уже восемь, вам пора в присутствие.
- А ты?
- Останусь тут. Ковалев мне принесет лекцию, перепишу.
Отец только головой покачал.
- Уморишь ты мать, Григорий.
Анисимов не ответил.
- Ладно, - сказал отец, с трудом выпрямляясь, - я буду в четыре. Если что, пошли Дашу с запиской. И из дома ни ногой.
- Обещаю.
Отец снова взглянул на мать, полусидящую в кресле.
- Знаешь, Григорий, - вздохнул он, - после сегодняшней ночи у меня просто руки чешутся дать тебе затрещину.
- Бейте, - сказал Анисимов.
Отец сильно, без замаха, ударил. Голова у Анисимова мотнулась вбок, на щеке выступили красные пятна.
- Сиди дома, - бросил отец и вышел.


2


Доктор Попов ушел около десяти утра. Мать уже выглядела лучше, лицо ее чуть порозовело. На доктора она глядела благодарно, а на сына смущенно, будто прося прощения за учиненный переполох. Анисимов сидел рядом, держа ее за руку.
Явившись, доктор поздоровался с всклокоченным Анисимовым, осмотрел свою давнюю пациентку, коротко переговорил с нею и успокоил, сказав, что у нее нервное перевозбуждение. Сев на стул, торопливо пододвинутый Анисимовым, выписал рецепт и велел Даше сбегать в аптеку. Посоветовал, кроме капель, полный покой и сон.
Анисимов сам пошел проводить его, тщательно запер дверь, потоптался на ковре в прихожей и наконец заставил себя вернуться.
Мать глядела, с трудом улыбаясь, не решаясь задать вопрос. Анисимов налил себе стакан воды, выпил, давясь.
- Мамаша, - решился он наконец, - простите ради Бога.
- Полно, Гришенька, - ответила мать все с той же улыбкой, - все хорошо...
Анисимов отшвырнул стакан, бросился к ней, уткнулся ей головой в колени и завыл. Мать обомлела.
- Ну что ты... успокойся... я не сержусь, Христос с тобой, - шептала она, прижимая голову сына к груди. Просидели так с минуту. Наконец Анисимов затих.
- Мамаша... простите, простите, - твердил он, глядя на нее снизу вверх сухими глазами.
- Что случилось, Гришенька? - спросила она так, будто уже знала, что услышит в ответ.
Последовал короткий рассказ, включающий все вчерашние события, кроме одного. Выслушав, мать тихо вздохнула.
- И что же теперь? Так и не отойдешь от этого?
- Мамаша... я не могу.
- А мы-то с отцом как, Гришенька?
У Анисимова скривился рот.
- Вы не пострадаете. Я в совершенных летах, сам за себя отвечаю.
- Да я разве об этом...
Анисимов осекся.
- Ты у нас один, - сказала она, - такой большой вырос, умный, добрый...
- Я не добрый, мамаша.
Мать снова вздохнула.
- Давай, Гришенька, чай пить, - сказала она, - захотелось мне что-то. Вели Даше самовар ставить.

3


После чаю мать сказала, что устала, и сын проводил ее до постели. Сам он сел рядом, положив руки на колени. Дважды вставал, уходил, потом садился снова. В таком положении его и застал отец, вернувшийся из присутствия. Заглянув в дверь, он молча поманил сына кивком. Тот, с трудом распрямив затекшую спину, встал и пошел за ним.
- Как она? - спросил отец, усаживаясь в кресло в кабинете, - садись.
- Спит, - коротко ответил Анисимов.
- Давно?
- Часов с одиннадцати.
Они помолчали.
- Ну что, - снова заговорил отец, - я был в участке.
- Зачем? - вскинулся Анисимов.
- Затем, что это и мое дело. Имел беседу с... с известным тебе лицом.
- И что же? - спросил Анисимов, поморщившись.
- Григорий, положение серьезное. Скверное положение, говоря начистоту.
- Вы тоже считаете, что он прав, а я нет?
Отец прочистил горло.
- Я, как образованный и современный человек, - начал он, - нет, не считаю. Ты юноша из приличной семьи, с тобой нельзя ... - он замолчал, не договорив.
- А как отец... - тихо подсказал Анисимов.
- Как отец - я вынужден признать, что лучше меньшее зло...
- Папаша, - перебил сын, - ведь вы так не думаете. Вы это для меня говорите.
- Да, - резко ответил отец, - и изволь выслушать. Не буду напоминать, что мы с твоей матерью тебя вырастили и что ты у нас один. Я сейчас говорю об одном тебе. Остановись, Григорий. Ты только начинаешь жить, тебе все кажется просто и понятно, и всеобщее счастье не за горами, и препятствия не страшат... Ты знаешь, что такое тюрьма? Ты представляешь, во что может превратиться молодой, сильный мужчина после полугода заключения? Люди заболевают ревматизмом, чахоткой, повреждаются в уме...
- Откуда вы знаете...
- Знают, кто имеет смелость знать. Бывший однокашник рассказывал, у него младший в ссылке... Ты что, не хочешь жить, Григорий? Не жениться, детей по себе не оставить? Да что же это такое, господи...
- Папаша...
- Ничего, ничего... - ответил отец, промокая глаза, - пойми, Гриша, я же из-за тебя... ты у нас всё, всё...
- Папаша...
- Ну зачем тебе это, Гриша? Мне - ты можешь сказать?
Анисимов сглотнул.
- Нужно, - ответил он.
- Ради народа? - с горечью спросил отец.
- Не знаю, ради ли народа. Мне нужно. Вы сами говорили.
- Я?!
- Говорили, следует жить своим умом.
- Теперь жалею, - глухо ответил отец.
- Я и сам бы, наверное, понял, только позже. Ничего нельзя. Нам, не народу. В университете будто за солдат держат, устав, как в казарме...
- Ты настоящей неволи не знал, Григорий.
- Мне достаточно.
- Ты двадцать лет назад не жил. Теперь против тогдашнего - рай.
- То для вас... - начал Анисимов.
- Молчи. Думаешь - мы, старики, развращены неволей. А разве только неволя развращает? Воля тоже. Хочется ее все больше, как пьянице - водки. Неужели иначе нельзя?
- Можно. Но не хочется.
- Григорий, поиграл и будет. Что мне - дома тебя запереть?
- Уйду.
- Что дальше? Ученье бросишь? В грузчики пойдешь?
- Еще не знаю.
- Хватит. Я не хотел, но придется. Одевайся, идем.
Анисимов молча поднялся.


4


Потом он сидел на выкрашенной коричневой краской скамье перед закрытой дверью, положив руки на колени, и рассматривал щербатые половицы под ногами. Слух у него был хороший, и из-за двери до него долетал приглушенный разговор, в котором повторялись слова "противузаконно", "студент" и "предотвратить". Он был свободен и мог встать и уйти.
Дверь отворилась, его позвали. Он встал и вошел, по-прежнему глядя в пол.
- Ну, здравствуйте, Григорий Иванович, - произнес знакомый голос. Анисимов не ответил.
- Будьте добры глядеть в глаза, когда с вами разговаривает старший.
Вот она, неволя, подумал Анисимов. Поднять голову стоило неимоверного усилия. Отца в комнате не было.
- Здравствуйте, - произнес он надтреснутым, чужим голосом.
- Скоро же воротились. Или вам мало вчерашнего?
Анисимова передернуло.
- Батюшку вашего жаль, - сказал полицмейстер с теплотой в голосе, - вас вот - нет. Вчера вас пожалели еще, вы это знаете? Отвечайте!
- Господин полицмейстер, - сказал Анисимов, сбрасывая морок, - не будем ломать комедию. Больше я ни слова не скажу.
- Скажете. И громко. Еременко, приступай.
Анисимов хотел сказать, что сам пойдет, но его, не спрашивая, схватили за руки, потащили, он рванулся и попытался ударить, но удар ушел в пустоту. Его бросили на лавку так, что дыхание перехватило, и пока он пытался вздохнуть, один солдат сел ему на ноги, другой на плечи. Шинель завернули, штаны стащили.
- С богом, - сказал городовой.
Будто раскаленный железный прут врезался в тело, казалось, разрубил мясо до кости. От дикого визга заложило уши, и Анисимов не сразу понял, что визжит он сам.
Он знал, что молчать будет невозможно. Но оказалось, что невозможно жить. Он готов был молить о пощаде, но голоса не было. От второго удара он смог только захрипеть. На пятом потерял сознание. Его отлили водой, подождали, пока очнется, и продолжили. Потом отливали еще раз. Щупали пульс. Снова били. Он был уверен, что умрет, что уже умер, но боль осталась. Он узнал, что даже смерть не избавляет от боли. Боль была во всем теле, в костях, в мозгу, не давала видеть и слышать, звуки доносились сквозь нее глухо, как сквозь вату.
- Жидковат оказался, - произнес сверху, из другого мира, городовой. Анисимов понял - жалеет, что развлечение скоро кончилось.


5


Встать он смог скоро, часа через два. Колени подгибались, во рту был мерзкий привкус. Руки дрожали, застегнуться помог давешний солдат - тот, что сидел на плечах. Он же поправил и отряхнул шинель.
- Оно и ладно, барин, - сказал солдат тоном человека, довольного на совесть сделанной работой, - пожалуйте, там вас папаша дожидаются.
Анисимов шатнулся, но устоял. Сделал шаг - ничего. Надел фуражку и деревянной походкой вышел в приемную.
Глаза у отца были красные. С виду он будто постарел лет на пять.
- Пойдемте домой, - сказал Анисимов.
На крыльце мигал неяркий фонарь. Отец смотрел, как сын, держась прямо, как палка, спускается по ступеням.
- Не ходи завтра на лекции, - сказал он, - успеешь.
- Утром поглядим, - ответил Анисимов.
- К вечеру будешь здоров, - поколебавшись, пообещал отец.
- Хорошо бы, - кивнул Анисимов, - а то у нас заранее договорено. На квартире у Шиллера, в пять часов.

22.02.2012,