Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

Высечь пасынка (Автор И. Шпелер)

Делать после работы было решительно нечего. Заметив, что пошел на пятый круг щелканья пультом, я выключил телевизор. Пятнадцать каналов, блин! Только много ли радости в таком разнообразии, если ни по одному из них не передают ничего, хоть сколько-нибудь стоящего?

Я тоскливо посмотрел на книжные полки. Все читано-перечитано. Нужно будет завтра, что ли, зайти в книжный, подобрать себе там какого чтива. Но это – завтра.

А от скуки я сегодня изнываю. Чем бы заняться?

Как назло, в голове – пустота. Ни одной мысли. Наверное, от переутомления. Работа у меня умственная, можно сказать, интеллектуальная. Вот котелок под вечер и не варит.

Я полежал несколько минут на диване, тупо глядя в потолок. За окном шелестел листьями ветер. Где-то коротко взвизгнула автомобильная сигнализация. На кухне гремела посудой жена. Из комнаты пасынка, десятилетнего Кольки, приглушенно доносились взрывы и автоматные очереди – резался по приставке в очередную «стрелялку»…

Высечь его что ли?

Мысль мне понравилась. Давненько я его не драл. С месяц уж. Впрочем, нет – недели три… Неважно. Главное – занятие это вполне физическое, хорошо подойдет для разрядки и снятия усталости. И тело, помахивая ремнем, можно размять очень неплохо – какая-никакая, а физическая нагрузка!

Принятое решение мигом наполнило разморенное тело энергией. Я вскочил и незамедлительно направился в детскую. Только по дороге задержался на пару секунд у зеркала, чтобы состроить самое свирепое лицо, на какое способен.

Дверь в комнату мальчика распахнулась рывком: я открыл ее ногой. Вошел решительно, глянул строго. За спиной отсалютовала грохотом захлопнувшаяся дверь, довершая картину эффектного появления.

Похоже, лицо удалось. Мальчишка оторвался от экрана, по которому носились какие-то уродцы, и уставился на меня перепуганно. Про игру тут же думать забыл. Я подошел к телевизору, выключил его, рывком выхватил из рук ребенка игровой пульт и отложил в сторону.

В комнате, где мы остались тет-а-тет, повисла напряженная тишина. Теперь ничего не могло помешать серьезному разговору.

В том, что таковой состоится, Колька уже не сомневался. Смотрел на меня снизу вверх, как нашкодивший щенок на разгневанного хозяина. Жалобно так, испуганно. Тревожно. И – вопрошающе: что, мол, я сегодня-то натворил, за что злишься?

Хороший вопрос! Я не знаю. Но сейчас мы это выясним.

И хотя я и сам пока не в курсе, за что сейчас всыплю ремня этому мальчишке, но можно не сомневаться – порка будет суровой. Будет много крика, визга, слез, жалоб и просьб о прощении. По сути все просто: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать!». А повод… Повод найдется! Не может не найтись. Ни в жизнь не поверю, что здоровый нормально развитый десятилетний сорванец за целый каникулярный день ничего не набедокурил.

Остается только выяснить, в чем именно состоит проступок. Но это уже – мелочи, поверьте мне. Нет ничего проще, чем разговорить мальчишку под угрозой ремня. Тут главное что? Главное уверенно сделать вид, что тебе заранее все доподлинно известно, а его собственное признание нужно исключительно для проформы. В чисто, так сказать, педагогических целях – как признак осознания и раскаяния.

- Ну, – требовательно проговорил я, строго поглядев на перепуганного ребенка, - Признавайся, паршивец, что натворил!

Огромные, расширившиеся от страха, глаза мальчугана забегали, щеки и уши запунцовели. Это не признак вины – любой мальчик его возраста занервничает в такой ситуации. Сейчас он лихорадочно пытается сообразить, о чем я говорю. Вспоминает, чего он такого умудрился за последнее время вытворить, что могло вызвать у меня приступ гнева.

…И, разумеется, безуспешно. Правильно – день-то был самый обычный. Как всегда. Как вчера. Как позавчера. Ничего выдающегося.

Это пугает мальчишку еще больше. Он в отчаянии. Он четко осознает – единственное его спасение в полном раскаянии и признании вины. Лишь целиком отдав себя в руки правосудия, представленного здесь в моем лице, он может хоть как-то смягчить свою незавидную участь. В том, что участь его незавидна, он не сомневается. Невеликий опыт, накопленный за время его пока еще недолгой жизни, говорит ему, что его зад будет высечен. Сегодня. Прямо сейчас. Эта мысль уже полностью завладела его разумом и звучит набатом в его голове, заглушая все, словно глас небесный.

Оттого, что пацан не знает, за что его будут драть, и, следовательно, никак не может оправдаться и повлиять на свое будущее, у него возникает чувство удушливого бессилия. Мальчишка впадает в еще большее отчаяние, проваливаясь уже в такие его бездны, что и представить жутко. Он то бледнеет, то краснеет, беззвучно открывает рот, силясь что-то сказать, но не находя слов. Его глаза блестят, а первые слезы уже катятся по щекам, оставляя влажные полоски следов.

- Н-не знаю… - через силу выдавливает он из себя наконец.

- Та-а-ак, - зловеще тяну я, - А если подумать?

Теперь ребенок уверен, что мне известно нечто такое, что компрометирует его окончательно и бесповоротно, но сам он этого не замечает или не понимает. Он снова и снова лихорадочно пытается вспомнить, где проштрафился, но снова безрезультатно. Он уже готов зарыдать в голос от ужаса.

- Что ж, значит, признаваться не хотим, - делаю я убийственный для парнишки вывод. Колька признаваться хочет, очень хочет, он мечтает об этом! Увы, он не в силах догадаться, как это можно сделать, когда, собственно, признаваться-то не в чем. Он решительно не понимает, что могло привести меня в такую ярость. Он горестно склоняет голову. Со щек капает. Плечи начинают мелко дрожать, предвещая рев.

Я резко выдвигаю стул и ставлю его на середину комнаты, прямо перед окончательно скуксившимся пареньком. Сажусь на стул верхом, так, что спинка оказывается между мной и мальчиком. Беру ребенка за подбородок и поднимаю его голову, заставляя смотреть себе в глаза. Ручейки слез на щеках мальчугана уже грозят вот-вот превратиться в полноводные реки. Взгляд ребенка испуган и вопросителен.

- Что ж, придется провести расследование. Давай думать. Вспоминать. С самого начала. С самого утра, - голос мой вновь становится требовательным, - Во сколько ты встал?

Мальчик задумывается, притихнув. Не так-то просто вспомнить столь простую и обыденную вещь в таком состоянии. Но я жду, выказывая все признаки нетерпения, парень нервничает и, в конце концов, отвечает весьма неопределенно:

- Часов в одиннадцать…

Хорошо, черт подери, на каникулах! Я знаю: парень любит поспать. В школу я бужу его в полвосьмого (с большим трудом!), но сейчас-то он может отоспаться на весь следующий учебный год вперед. Это не страшно. Однако я делаю вид, что крайне огорчен и даже раздосадован столь поздним временем подъема:

- Ты б еще до вечера дрых! Соня. Всю жизнь проспишь.

Мальчик тоже огорчен. Теперь ему кажется, что и впрямь он должен был встать пораньше. Ему стыдно. Он опускает глаза и заливается краской. Этого я и добиваюсь. Моя цель состоит в том, чтобы, в конце концов, мальчик сам захотел быть наказанным. Конечно, не потому, что это ему нравится, а из-за груза вины, избавиться от которого иным, менее неприятным, способом невозможно.

Я продолжаю допрос.

- Ладно, хорошо, ты, наконец, изволил встать. Потом, вероятно, позавтракал?

- Да… - он тихо соглашается. Ничего страшного не происходит, ни в чем страшном он пока не признался, но то, что он вынужден то и дело подтверждать мою правоту – это хорошо. Он убеждается в том, что я прав. Всегда. Он привыкает к этой мысли. Так ему легче будет согласится и с тем, что когда я больно наказываю его ремнем, я прав совершенно точно так же.

- Что потом? – я резок.

- Ну… Мы пошли гулять…

- Кто «мы»?

- Ну… Я, Андрейка, Мишка… Санек Алексеев… Митяйка…

- Дальше! – тороплю я. Я знаю, что, перебивая его речь своими отрывистыми фразами, я
сбиваю и без того растерянного мальчишку с мысли, заставляю скакать с одного на другое, не даю сосредоточиться. Это лишает его шанса на ходу выдумать безопасную правдоподобную ложь – он вынужден все время вспоминать вслух то, что происходило на самом деле.

- Ну, мы гуляли…

- Где?

- Во дворе…

- В каком?

- Ну, сначала в нашем, потом пошли в митяйкин…

- На речку ходили? – утром было чудовищно жарко, просто пекло, а Митяйка живет в доме на набережной, неподалеку от реки. Конец августа, вода холодная, купаться без присмотра взрослых пасынку воспрещено категорически. Я его уже драл нынешним летом за нарушение этого запрета. Поэтому он пугается и начинает жалобно оправдываться:

- Мы только по берегу погуляли, мы не купались, честное слово! Мы просто там в тени посидели и все! Мы не купались, правда!

Я недоверчиво молчу и подозрительно смотрю на него. Мальчишка не выдерживает взгляда, смущается, отводит глаза. Я не сомневаюсь, что он сказал правду, но мое тяжелое молчание и его собственное смущение создают впечатление, что он солгал. Он и сам понимает, что его слова неубедительны, что все выглядит так, как будто он врет. Но ничего поделать он не может. Надежных доказательств собственной правоты у него нет. Точнее, он не в силах их найти. Он, кажется, и сам уже сомневается в том, залезал ли он в воду сегодня или нет…

Я внезапно меняю тему:

- А потом началась гроза.

Он снова вынужден согласится. Он уверен в том, что я не поверил ему насчет купанья, а значит, ремня не избежать. В принципе, он знал это и раньше, но сейчас появилась причина, хоть и несправедливая. Порка, только что бывшая не более чем угрозой, просто страхом, стала приобретать определенные очертания.

- Да…

- И ты, конечно, сразу пошел домой, чтобы тебя не замочило дождем? – предположил я
язвительно. Так, словно говорил о чем-то априори и безусловно неверном.

И угадал! Мальчик еще больше смущается, жмется, краснеет и, наконец, тихо признается:

- Нет…

- Что значит «нет»? – вскипаю я, - Ты хочешь сказать, что вы еще играли под дождем? В грозу?

Ребенок убито кивает, глядя в пол. Слезы одна за другой капают со щек. Я продолжаю негодовать:

- У тебя же ангина за ангиной! Мы с матерью только и делаем, что тебя лечим, с работы отпрашиваемся, по врачам с тобой бегаем! А ты? О чем ты думаешь? Ты должен был примчаться домой, едва только первую тучку увидел на горизонте! А ты вместо этого носишься под дождем. Явился, небось, насквозь промокшим?

Для убедительности я беру парнишку за плечики и легонько встряхиваю. Он кивает, отвечая на вопрос. Я все еще возмущен:

- А молния? Сколько я тебе говорил, сколько мы с тобой читали случаев, когда человека молнией било?! Мимо ушей пропустил? Как горохом об стенку, да?

Мальчик всхлипывает. Плечи его трясутся. Он вытирает рукой слезы.

Я делаю паузу и говорю вдруг спокойным тоном:

- А до грозы, когда вы все вместе гуляли, что вы делали?

Ему нужно время, чтобы переключится.

- Ну… это… просто ходили… на качелях качались… потом на бревне посидели…

- Курили? - как бы вскользь интересуюсь я. Насколько я знаю, пасынок не курит. Но половина его ровесников во дворе уже смолят вовсю, а пацаны постарше курят все поголовно. Я с удовольствием предвижу еще множество «разборок» с пасынком на эту тему.

- Нет! – он опять пугается и таращится на меня, «пожирая» взглядом, стараясь убедить в своей невиновности.

- Врешь, - бесстрастно говорю я в ответ.

Он снова начинает умолять меня, в голосе звучат слезы и обида:

- Не вру, я не курил, честное слово! Это Андрей с Митяйкой… А я не курил! Даже в руки не брал! Честное слово!

Я снова строго смотрю на мальчика, держа паузу. И опять он не выдерживает, ломается, отводит глаза. Может быть, (даже – наверняка) он не курил, но мы оба понимаем, что и этот грех уже внесен в черный список его сегодняшних проступков.

- Пиво пили?

Тут пасынок вздрагивает и сразу уводит взгляд в сторону и куда-то в угол, даже не пытаясь спорить.

- Чуть-чуть… Два глотка… - еле слышно произносит он, жалобно и заискивающе переводя взгляд на меня.

Оба-на! Оказывается его и впрямь есть за что выдрать. Так-так-так. Здорово. Не зря я был уверен в том, что какой-нибудь грешок да всплывет. Так оно и есть. Собственно, дальше можно уже не продолжать. Все ясно. И мне, и ему. Мальчик вполне готов к порке.

Но я продолжаю. Я хочу его «дожать». Чтобы к тому моменту, когда его попа начнет получать жгучие болезненные удары, он был бы предельно унижен и морально уничтожен. В этом случае, порка не нанесет урона его гордости и человеческому достоинству. Ибо нечему. От них следа не останется к тому времени.

Тем легче ему будет восстановить их потом, когда все закончится.

Я не комментирую только что полученное признание. Я снова перескакиваю на другую тему:

- Ну, и, конечно, придя домой, ты все рассказал маме? Как вы курили, пили пиво, ходили на речку и резвились под дождем? Ты же не стал врать ей, что просто случайно попал под дождик? Или соврал?

Мальчишка убит, раздавлен, уничтожен.

- Совра-а-ал… - скулит он.

Я укоризненно качаю головой.

- Ты стал много врать, Николай. Это нехорошо. Придется мне выбить из тебя эту дурную привычку.

Вот я и произнес это слово. Выбить. Точки над «i» расставлены. Чудовищная перспектива окончательно превратилась в неизбежную реальность. Теперь пасынку остается только ждать. И торопить тот счастливый миг, когда весь этот кошмар кончится. Но до него еще далеко. Очень далеко. И прежде, чем он наступит, мальчишке будет больно. Очень больно…

Я понимаю все это, но не спешу. Мне, как раз, торопиться некуда.

- Ладно, ты пришел домой, весь мокрый, как курица. Мама тебя высушила, переодела и посадила обедать, так?

- Так… - потерянно откликается он, словно эхо.

- Что потом? – упорствую я.

- Потом я смотрел телевизор…

- Какую программу?

- По четырнадцатому каналу… Там сериал про…

Он называет имя героя какого-то подросткового сериала, которого я не знаю, и знать не хочу.

- Когда он кончился?

- В полчетвертого.

- Что ты делал потом?

- Смотрел MTV.

- А ты знаешь, что это канал не для детей? – в моем голосе снова зазвенела сталь.

Парнишка вздыхает и шморгает носом. Он не знал. Впрочем, я тоже. Я придумал этот запрет прямо сейчас, но это неважно. Снявши голову, по волосам не плачут. Одним проступком больше, одним меньше… Мальчик должен считать, что его наказание справедливо, а следовательно, нужно выяснить все подробности. Иначе он решит, что я просто ищу повод.

- Ладно, а потом?

- А потом мы с Андрейкой опять пошли гулять во двор.

Я вспомнил, как, возвращаясь с работы, видел их обоих на качелях о чем-то оживленно болтающих.

- Вы качались на качелях?

- Да.

- Я надеюсь, вы отнеслись к ним бережно, не так ли? Вы не залезали на них с ногами, не расшатывали их, не прыгали с них?

Я точно знаю, что это не так. Я же видел. Мальчик поражен до глубины души. Он понимает, что я знаю о нем всё. В подробностях. Он действительно раздавлен. Я всемогущ и всеведущ. Ему остается только уповать на мое милосердие.

Например, на то, что я не запорю его до смерти.

Я приступаю к подведению итогов этого вполне обычного дня.

- Итак, что мы имеем. За весь день ни одного полезного дела. С утра – сигареты и пиво, потом речка, потом прыганье под дождем в холод, порча государственного имущества. Как ты думаешь, кого заставят выплачивать стоимость качелей, когда вы их сломаете? – вопрос риторический, но я делаю короткую паузу, в течение которой слушаю виноватое сопение, - Весь день ты вел себя безобразно. И ты это знаешь. Но когда я спросил у тебя, ты принялся мямлить что-то невразумительное. Это хуже всего – твое вранье. Ложь вообще непростительна!

Пацан тихонько плачет, вытирая лицо кулаками. Ему давно все ясно. Мне – и подавно.

Осталось только произнести приговор.

Я хочу, чтобы пасынок сделал это сам. В педагогических целях.

- Итак, что же я теперь должен с тобой сделать? Погладить по головке? Или, все-таки, наказать? Ну, отвечай!

Мальчик понимает, что ему ничего не остается, кроме как сотрудничать. Это единственный шанс не получить по максимуму. Он знает, какой ответ мне нужен.

- Наказать… - сквозь слезы гундосит он едва слышно.

- Как наказать? – не отстаю я.

- Выпороть… - еще тише говорит несчастный ребенок.

- Вот видишь? Ты сам все прекрасно понимаешь. И это хорошо! Это значит, что ты не безнадежен, что у тебя есть шанс исправится.

- Я исправлюсь, - обещает он, - Простите меня, пожалуйста, я больше так не буду.

- Прощу. Но потом. А сейчас, как это ни прискорбно, я должен всыпать тебе ремня. Выпороть. Наказание неизбежно должно следовать за проступком – это закон жизни, не нам с тобой его менять. Так что, хочешь не хочешь, а придется тебя сечь.

Я получаю удовольствия раз за разом повторяя «выпороть», «сечь», «ремня» и наблюдая, как реагирует ребенок. Мальчик вздрагивает всякий раз, заслышав эти страшные слова, - и соглашается. Его плач постепенно переходит в рыдание.

Я поднимаюсь и разворачиваю стул в нормальное положение. Снова сажусь. Командую:

- Снимай шорты, трусы и ложись.

Я показываю на свои колени. Парень не шевелится, только ревет еще горше.

- Я долго буду ждать? – осведомляюсь я.

- Ну, пожалуйста, ну, не надо, - ноет ребенок жалобно, - Я честно больше не буду… Ну, не надо, пожалуйста… Ну, пожалуйста, не надо…

Это его любимая «мантра» во время порки. Он повторяет ее, как заведенный, все время экзекуции с незначительными вариациями. Не припомню, чтобы хоть раз она подействовала, и мальцу удалось бы меня разжалобить. Вообще не припомню ни одного случая, чтобы это случилось.

Шорты мне приходится снимать с него самому. Обычно дома летом он у нас бегает в одних лишь тоненьких хлопчатобумажных трусиках-плавках и шортиках на резинке. Дабы не трепать футболки. Очень удобно.

И вот шорты упали к щиколоткам. Оставшись в одних трусах, мальчуган начинает рыдать еще сильнее. Он уже просто ревет белугой. Я замечаю, как мальчишка вытянулся за лето. Под светло-бронзовой кожей уже начали формироваться тугие моточки мускулов. Они так и перекатываются, напрягаясь, по судорожно вздымающейся груди, рыдающего отрока.

Я зацепляю пальцами резинку трусов и тяну вниз, до самого пола. Оставшись совершенно голым, мальчик сразу перестает быть похожим на подростка. Теперь видно, что это еще совсем ребенок. Он даже не особо и стесняется своей наготы – лишь чуть-чуть выгибает назад попу, скорее рефлекторно обозначая защитное движение, чем стремясь по-настоящему закрыться. Я мягко беру его за локоть и заставляю выступить из лежащих на полу штанов и трусов, подвигаю вплотную к себе. Он не сопротивляется, он слишком занят своим плачем. Только когда я уже укладываю мальчугана на свои колени, он вдруг начинает упираться и ерзать. Приходится немного применить силу. Один звонкий шлепок по бедру и строгий окрик делают свое дело – паренек подчиняется, словно кролик перед удавом.

Но вот, наконец, пасынок уложен поперек коленей. Тут некоторые утверждают, что это, якобы, «не наш метод». Может быть. Мне все равно. Это удобно. Все перед глазами, все, что называется, под рукой – шлепай, не хочу. Покрепче фиксируешь голую спину и руки ребенка, обнаженные ягодицы торчат вверх двумя аппетитными округлостями, словно сросшиеся сливы, ноги свисают сбоку и свободно движутся, но это не мешает, а наоборот, даже помогает, так как во время брыканий и дрыганий открываются все самые скрытые уголки попы. А вырваться или соскочить он все равно не сможет, если достаточно крепко удерживать его тело. Очень удобно.

Некоторое время я изучаю поле своей будущей деятельности. Если приглядеться, на ягодицах можно различить выцветшие следы предыдущей порки. Но это не портит вид и даже придает некоторую пикантность, в целом гладкой и ровной поверхности. Попа подрагивает и елозит – мальчишка старается расположиться так, чтобы ущерб от будущей порки был минимален. Конечно, попытки эти наивны и бесполезны – в таком положении как ни ложись, все равно все открыто и абсолютно доступно.

Пора начинать.

Я размахиваюсь и с треском впечатываю в кожу ягодиц пасынка первый шлепок. Звук – словно пистон взорвали. На заднице появляется ярко-алый отпечаток пятерни, который, впрочем, быстро начинает бледнеть. Моя рука покрывает почти всю поверхность попы мальчишки.

Он орет сквозь слезы. Но свою дурацкую формулу голосить не перестает.

- Айййоууу! Ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста…

Слезы текут потоком, он самозабвенно, с подвывами, ревет, скулит, ноет, только сразу после удара переходя на визг. Я наношу второй удар, потом третий. Я бью сильно, так, чтобы проказник с самого начала почувствовал всю пагубность своих проступков. Мальчишка вертится, дергает ногами, крутиться, пытаясь выскользнуть из моего захвата. Все это – не забывая рыдать и твердить словно «Отче наш»:

- Айййа-а-а! Ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста, ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста-а-айй-я-яййоу! Ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста…Ойю-у-оа-а-а! Ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста, ну, пожалуйста, не надо, ну, не на… У-у-уо-о-о-ой! Больно! Ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста! Хватит! А-а-ай-ю-у-у-а-а-й!

Я лупцую попу пасынка, стараясь покрыть всю ее поверхность, направляя удары не только по центру, но и сдвигая их то повыше, то пониже, то правее, то левее. Однако, задница слишком мала, и все равно следы от ударов перекрываются, накладываясь друг на друга. Поэтому интенсивность алого пятна, вспыхнувшего на ягодицах, значительно возрастает к центру. Иногда я кладу удары так, чтобы ладонь воздействовала только на одну половинку попы мальчика. При этом, ладонь покрывает всю ее поверхность, включая и те ее части, что спрятаны в самой глубине складочки. Бедный пацан уже устал сопротивляться и теперь лежит смирненько, только плечи трясутся от непрекращающихся рыданий, грудь вздымается от крика, да ноги брыкаются, когда боль от очередного удара вспыхивает в заду.

Влепив не менее пяти десятков шлепков, я прекращаю избиение и некоторое время массирую ставшие очень горячими от притока крови ягодицы ребенка. Аккуратно поднимаю мальчишку с колен и ставлю его на ноги. Парень продолжает самозабвенно реветь, растирая попу уже самостоятельно, без моей помощи.

Я не думаю, что ему действительно больно. То есть ему, конечно, было больно, когда я его шлепал, но сейчас боли нет. Есть просто жаркое ощущение притока крови к заду, но это – не боль. Это напоминание о боли, ее эхо, но даже оно заставляет мальчишку реветь навзрыд.

Я встаю, отодвинув стул, и подхожу к шкафу. Когда я возвращаюсь, в моей правой руке зажат сложенный вдвое ремень.

Голый рыдающий мальчик замечает его не сразу, а когда видит, разражается плачем еще пуще. И даже отступает от меня в страхе. Но в тесноте небольшой комнаты отступать особо некуда – колени и пятки парнишки упираются в угол софы, на которой мальчик спит. Однако я продолжаю надвигаться, пока не подхожу к ребенку вплотную. Тот, не удержавшись, падает назад, на софу. Когда избитая попа касается поверхности дивана, пацан, взвыв, подскакивает, но я не позволяю ему встать на ноги. Теперь он сидит на софе, продолжая плакать, ерзает, корчась от боли в нашлепанных ягодицах, а я стою, возвышаясь над ним. Я наклоняюсь, подхватываю тонкие обнаженные ноги пасынка у коленок, и тяну вверх, заворачивая к груди и голове мальчика. Он вынужден опрокинуться и лечь на спину, он машинально обхватывает свои задранные вверх ноги под бедрами, у коленок, загораживая их заднюю поверхность и попу. Я легонько взмахиваю ремешком, задевая локти мальчишки, и этим заставляю его убрать руки. Щиколотки пацана подняты высоко вверх и крепко зажаты у меня под левой подмышкой. Теперь его поза напоминает школьную гимнастическую позу «березка», только торс удерживается не снизу, подпираемый руками «гимнаста», а сверху, где я держу ноги мальчугана высоко над его головой. Руки же мальчишка расставил широко в стороны и уперся ими в диван.

Ну а его попа оказалась открыта и вновь готова к получению своего взыскания. Я взмахиваю правой рукой с зажатым в ней ремнем и стегаю по алому пятну на заднице ребенка. Ребенок вопит, пытается дергать ногами, вывернуться, выдернуть их из захвата. Безуспешно. Я стегаю второй раз, третий… И пошел хлестать орущего и брыкающегося парнишку без остановки.

Это больнее шлепки. Настолько больнее, что пасынок забыл даже про свое присловье – он просто орет, не пытаясь придать издаваемым им звукам хоть какой-нибудь членораздельный смысл. Вскоре он перестает и вырываться – только выгибает от каждого удара попу и спину вперед так, что его лопатки отрываются от опоры и он, фактически, стоит на голове. В таких случаях я пережидаю приступ страдания и прежде чем всыпать хулигану новую серию ударов, дожидаюсь, когда он вернется в более безопасную позицию.

Удары я наношу сериями специально. Так больнее. По три-четыре за раз, с очень короткими перерывами и почти не целясь. Чаще всего, ремень ложится по диагонали, пересекая попу и бедра мальчишки, но иногда он «играет» – попадет то вдоль одной из ягодиц, то вдоль серединной складочки, а то поперек попы, захлестывая на ее боковую поверхность.

Если после шлепки на попе парнишки алело одно большое малиново-алое пятно, почти круглой формы, контрастно выделяющееся на, в общем, светлом фоне его кожи, то теперь это пятно расползлось, опустилось на бедра, захватило низ спины, стало темнее и разделилось на хаотично пересекающие друг друга багрово-синие полосы с припухшими алыми краями. Уже после первых пары десятков хлестких ударов зад мальчика стал выглядеть крайне плачевно. Но я продолжаю безжалостно стегать его тело, не уменьшая ни силу ударов, ни их темп, ни «серийную» тактику. Эффект очень силен. Пасынок мечется, воет и рыдает почти истерически, не переставая, так, что даже удивительно, как человек может так долго плакать столь горькими слезами.

Впрочем, даже теперь до конца еще далеко. Ремень, хищно извиваясь, рассекает воздух, впивается тысячью злых ос в исстрадавшуюся попу ребенка, но это еще отнюдь не все, что я для него приготовил.

Нанеся ему более трех десятков крепких стежков, я отпускаю ноги пацана. Он немедленно падает на софу, вытягивается, изгибается, плача, тянется руками к своему полыхающему заду, пытаясь растиранием разогнать жуткую боль. Он вертится, ерзает, то подтягивая ноги под себя к груди, то вытягиваясь в струну. Он совершенно занят своей болью.

И потому совсем не глядит в мою сторону. И далеко не сразу замечает то, что я достал из шкафа вслед за ремнем.

Это небольшая, но увесистая и удобная собачья плеть. Я купил ее в мае, специально к окончанию учебного года. Тогда она мне ох как пригодилась! Да и потом я пару раз доставал ее из загашника. Трудно сказать, значительно ли больнее ремня она бьет, или дело просто в ее необычности и устрашающем виде, но эффект от нее значительно сильнее, чем от обычных средств порки.

Я не спешу. Пусть поплачет, попривыкнет к лениво утихающей боли, поуспокоится. А потом уже заметит, что я стою над ним и жду. И что в руках у меня она – та самая плеть, которая за лето успела превратиться в самый большой страх его жизни.

Когда мальчик видит, его глаза, красные и зареванные настолько, что, кажется, уже не в состоянии породить еще хоть слезинку, расширяются от ужаса. Он снова обретает дар речи и затягивает свою старую «мантру», не отводя взгляда с плетки:

- Ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста… Ну, пожалуйста, не надо, ну, не надо, пожалуйста…

Я, однако, неумолим. Он понимает это и покорно устраивается в позу для порки плетью. Для этого он подтягивает колени под живот, ложится на них грудью и обхватывает их руками снизу. Избитая попа поднимается вверх, а лицо, наоборот утыкается в покрывало софы. Плечи дрожат, исполосованная, болезненная, торчащая вверх попа покорно ждет новой порции опаляющей боли.

Плеть просвистела в воздухе и со щелкающим звуком врезается в ягодицы. Мальчишка вопит во всю силу своих легких. Хорошо, что крик направлен в мягкую софу – иначе весь город бы сбежался, наверное. Я жду, наблюдая, как пацаненок борется с чудовищной болью, страдает, мучается, берет ее под контроль – и все это только для того, чтобы кошмар повторился.

Вот наконец он замер в прежней позе, ожидая нового удара. Плеть свистнула, хищно извиваясь, и снова впилась в израненную юную плоть. Новая боль скручивает парнишку, снова заставила его безысходно выть, орать, корчится, рыдать. Но снова, едва унявшись, он вынужден подставлять зад для нового удара плетью.

Шесть полновесных, хлестких стежков пришлось вытерпеть бедолаге, прежде чем я, присев на краешек софы, сообщил мальчишке, что все закончилось. Несмотря на рыдания и боль, он меня понял и даже сказал «спасибо». Я допускаю даже, что сейчас он действительно мне благодарен. Ведь я сообщил ему самую лучшую из новостей – его порка закончилась.

Я выхожу из комнаты, оставив голого мальчика одного. Пусть поплачет. Иду на кухню, к жене:
- Тряпочку дай, чистую. Намочу. На задницу положить.

Моя жена меня боготворит. Это страстная, всепоглощающая и всепрощающая любовь немолодой уже, в общем-то, женщины, ее «лебединая песня». Во всяком случае, меня она любит гораздо больше, чем собственного сына, напоминающего ей о первом муже-негодяе, которого она ненавидит. Вскоре после свадьбы у нас зашел разговор о Кольке, и именно она предложила сбагрить мальчика с глаз долой в интернат. Я, разумеется, наотрез отказался. В сущности, мальчишка был основной причиной, по которой я вообще женился на этой женщине. Тогда же было решено, что я сам лично возьмусь за воспитание ребенка. И жена никогда с тех пор в этот процесс не вмешивалась. Сразу после свадьбы я усыновил парня.

Я намочил полотенце, выжал его в раковину и вернулся в детскую. Колька лежал на животе, тихо и горестно плакал, редко всхлипывая. Застывший взгляд устремлен вперед. Руки трут попу, впрочем, я сомневаюсь, что это – осознанно.

Отменно высеченная попа выглядит восхитительно. Ни одного живого места.

Я присаживаюсь на краешек софы, осторожно, но настойчиво убираю руки мальчика от его задницы. Обтираю влажным полотенцем ягодицы, нежно и предельно аккуратно массирую. Парнишка облегченно вздыхает и ворочается. Прохладная ткань успокаивает пульсирующую боль, жжение немного унимается, слабеет, приходит, наконец, ощущение того, что эта порка действительно закончилась и готова окончательно отойти в область воспоминаний. Конечно, до окончательного облегчения еще далеко, но и той остроты и безысходности уже нет. Я раскладываю полотенце на ягодицах пасынка и оставляю в виде компресса.

А сам пересаживаюсь поближе к изголовью. Мальчишка только этого и ждет. Он тянется ко мне, он как никогда сейчас нуждается в ласке и любви. Я нежно обнимаю его заплаканную головку, вытираю своим платком его зареванное личико, поглаживаю голые плечи и спину. Тельце мальчугана снова подрагивает – он опять плачет, неловко обнимая меня руками и прижимаясь ко мне.

- Ну, ничего-ничего, - уговариваю я парнишку, - Ну, успокойся. Все кончилось. Ты провинился, было дело, но теперь все позади, все забыто. Ты ведь не будешь больше плохо себя вести, да? Ну, вот видишь. Все позади. Успокойся, мальчик мой, ты же будущий мужчина, ты должен быть сильным…

Я произношу эти успокоительные банальности, продолжая гладить вздрагивающие детские лопатки, водить руками по спутанной шевелюре. А сам гляжу на юное тело пасынка, на упругие мячики ягодиц под мокрым полотенцем, израненные, но оттого еще более аппетитные, и думаю о том, что пройдет еще пара лет, и его мама мне будет уже не нужна…

25.08.04

При написании данного текста ни один ребенок не пострадал.