Отправлено: 14.04.19 05:55. Заголовок: Лидия Тынянова. "Мятежники Горного корпуса".

Мятежники Горного корпуса

Тынянова Лидия

<...>

Почетный титут "старикашки" или "закала" получал далеко не каждый кадет. Этот
титул нужно было заслужить: иной, пробыв в корпусе восемь лет, не получал этого
звания, а иной приобретал его за четыре года. Все зависело от общественного
мнения. Кого часто секли за шалости и молодечество и кто под розгами не кричал,
тот назывался "закалом". Самые закоренелые из них были кадеты первой роты, или,
как их называли, "первороты".

Немало бед доставляли они "мелюзге", не у одного малыша екало сердце при встрече
с перворотом. Его еще издали можно было отличить по грязной куртке, по
размашистой походке, по взъерошенным волосам. Но если "перворот" шел,
погруженный в раздумье, "мелюзга" знала, что он идет в кухню стащить пирога или
в "тафельскую" "словчить" черного хлеба. В еде для него заключался весь смысл
существования, на еде были сосредоточены его мысли и желания.

Побольше ешь, побольше пей,
Зато под розгами - ни слова,
Или кричи: "Не виноват",
А вставши, дай толчка лихого -
Так истинный ты будешь хват!

Эти советы были для перворота законом.

<...>

В корпусе розог не жалели. Даже самая маленькая провинность не проходила
безнаказанно.

Огромные пучки розог, целые леса лежали возле столовой, в комнате, где
помещались разные припасы. В умывальной, в цейхгаузе, в дежурной комнате -
везде были розги, простые и вымоченные в соленой воде. От розог нигде не было
спасенья. Инспектор Федор Федорович недаром был прозван Живодером. Это был
человек суровый и беспощадный. Кадеты никогда не видали улыбки на его лице, не
слышали ни одного снисходительного слова. Все умолкало, когда издали появлялась
его неприветливая, угрюмая фигура. Всех замеченных в какой-нибудь шалости он
приказывал вносить в "субботний список". Это была самая злая его выдумка, и она
приводила кадетов в трепет. Когда наступала суббота, дежурный унтер-офицер
вызывал записанных в этот роковой список и отводил несчастных в цейхгауз, откуда
доносились отчаянные вопли. Человек, исполнявший обязанности главного "секуна",
был специально выбран из кухонных солдат самим инспектором. Это был рослый и
сильный детина, косоглазый, с широким приплюснутым носом и выдающимися скулами.
Звали его Алексей, а по прозвищу - Лешка Кривой или просто Кривой. Он любил
поесть, и благодаря этому кадетам удавалось иногда смягчить наказание.

Делалось это так: когда Лешка, в обязанности которого входила также и раздача
пищи за столом, выдавал кадету, записанному в "субботний список", его порцию,
тот либо отказывался от нее, либо совал ему свою булку.

- Возьми себе, Алексей, мне что-то не хочется сегодня, - обычно говорил он при
этом.

Лешка лукаво улыбался, прищурив свои косые глаза. Он, разумеется, отлично
понимал, почему у кадета без всякой причины вдруг пропал аппетит. Однако, надо
отдать ему справедливость, он честно выполнял молчаливое соглашение.

Если наказанию подвергался подкупивший его кадет, Лешка крепко замахивался, но
ударял каким-то ему одному известным способом так, что наказываемый почти не
чувствовал удара. Но зато горе было кадету, которому не удалось "словчить" для
него ни одной булки! Если такой несчастливец попадался ему в руки, он пускал в
ход всю свою силу, и тогда сам инспектор, присутствовавший в цейхгаузе во время
наказания, говорил ему:

- Не бей так сильно.

Кривой отвечал, прищуривая свои хитрые глазки:

- Он вертится шибко, и нельзя попасть на одно место.

Если же инспектор делал замечание, что он бьет слишком слабо, что надо бить
сильнее, Лешка говорил:

- У него шкура тонкая, сейчас кровь пойдет.

И часто инспектор, напуганный таким заявлением "секуна", прекращал наказание.

<...>

Сережу нарядили в синие шаровары, белую рубаху, и он превратился в деревенского
паренька с картузом, лихо заломленным на ухо. Но когда вытащили женский сарафан,
заготовленный для его партнера, тот неожиданно заявил, что ни за что его не
наденет. В классе его и так дразнили "девчонкой" и "Маруськой", и кадетик решил,
что окончательно опозорится, если весь корпус увидит его в женском сарафане.
Напрасно старался Сережа убедить его, что не он один будет в женском костюме,
что многие из участвовавших в водевиле старших кадетов тоже будут одеты в
женские платья, напрасно уговаривал его дежурный офицер и из кожи лез Богдан
Иванович - он стоял на своем.

Уже большой зал был переполнен зрителями: корпусное начальство, родители и
родственники кадетов - все были в сборе. Уже поднялся занавес и Пятница, забыв о
директоре, бегал по сцене, повторяя слова своей роли. Уже дикари подплывали к
острову в черной пироге и, скаля зубы, кричали нечто вроде "гоу, гоу, гоу", а за
кулисами упрямый кадетик все еще отказывался надеть сарафан. Тогда доложили
директору, который важно восседал в первом ряду.

Директор выслушал, нахмурился и сказал только одно слово:

- Высечь!

Бедную русскую красавицу высекли, и через час она в ярком сарафане отплясывала
свой танец, но, несмотря на белила и румяна, все ясно видели, как из ее голубых
глаз катились крупные слезы. Правда, танцевала она далеко не с такой грацией,
как на репетициях, да и Сережа, глядя на нее, не так уже лихо скакал по сцене в
своих синих шароварах, но все же спектакль сошел благополучно. Публика
аплодировала, все были довольны.

Однако злоключения маленького кадетика не кончились этим. Он уже переоделся в
свой обычный костюмчик и, успокоившись, шел рядом с Сережей, как вдруг кто-то
сзади потянул его за курточку и крикнул:

- Дра-аный!

Это было нарушением всех правил. Быть высеченным вовсе не считалось у кадетов
чем-то позорным. Наоборот, к кадету, стойко перенесшему наказание, относились с
уважением, и, уж конечно, никому в голову не приходило дразнить его.

- Драная девчонка! - повторил тот же голос, и, обернувшись, Сережа увидел
Аристова, того самого, которому он был обязан своим пребыванием в лазарете.

- Кантонист проклятый! Как ты смеешь! - заорал Сережа, замахиваясь на него.

- А ну, попробуй ударь, - злобно хихикнул Аристов, на всякий случай все же
подвигаясь поближе к выходу. - Как бы и тебе не пришлось отведать того же, что и
твоей красавице! Вот погоди, Федор Федорович тебе покажет.

- А, ты фискалить еще!

И Сережа, недолго думая, залепил инспекторскому любимцу такую пощечину, что тот,
как ракета, отлетел к стене. Маленький кадетик остолбенел от ужаса, но тут же,
опомнившись, принялся помогать своему покровителю. Тузил он кантониста с таким
азартом, что Сереже пришлось унимать его.

- Вот теперь иди, жалуйся своему Сахару Сахаровичу, авось он тебя утешит! -
крикнул Сережа вслед Аристову, убегавшему во всю прыть по коридору, и кадетик
тоже пропищал, грозя кулачком:

- Иди-ка, жалуйся, казенная шкура!

<...>

В длинном, узуом и низком рекреационном зале в четыре шеренги были выстроены все
воспитанники Горного корпуса.

Звеня шпорами, проходили между шеренгами корпусные офицеры в полной парадной
форме, казавшейся как-то особенно неуместной в этот день.

Перед одной из шеренг, беспомощно опустив свои пухлые ручки, стоял Богдан
Иванович. И кивер, казалось, был не надет, а поставлен на его четырехугольную
голову.

- Стой, стой, те-те, - тихо приговаривал он время от времени, хотя кадеты и без
того стояли так неподвижно, точно ноги их приросли к полу.

Они смотрели прямо перед собой, и во всех глазах можно было прочесть одно и то
же: ужас и отвращение.

У противоположной стены стояли скамейки, покрытые белыми простынями, табуреты с
целыми грудами розог, связанных в толстые пучки. Несколько солдатских шинелей
были брошены на пол между скамеек.

Кухонные солдаты топтались на месте и все поправляли что-то, хотя все уже давно
было готово к наказанию.

Медленно похаживал туда и назад Кривой, бросая вокруг себя безразличные взгляды.

Лазаретный фельдшер в белом халате раскладывал на столике инструменты для
кровопускания, расставлял бутылочки, склянки, графины с водой.

И вот среди глубокой тишины послышалась команда:

- Смирно! Глаза нале-во!

Впереди всех, в полной форме горного генерала, с лентой через плечо, с орденами
на груди, шел, тяжело ступая, директор. За ним, семеня жидкими ножками, нервно
подергивая головой, следовал Зяблица.

Нахмурив брови, звеня шпорами, шел батальонный командир.

Весь сияя от удовольствия, самодовольно озираясь, важно выступал Кот.

Один за другим шли ротные командиры, корпусные офицеры, и, наконец, позади всех,
опустив голову, еле передвигая ноги, плелся доктор Август Федорович.

- Кадеты! - начал директор, и голос его торжественно прозвучал в тишине. - Вы
должны оценить величайшее милосердие, с которым составлен приказ о наказании
вашем. Но мы предупреждаем вас, что только неопытность ваша заставила государя
императора нашего отнестись снисходительно к вашему преступлению. Мы знаем, что
не все вы виноваты в равной мере. Нам известны зачинщики, эти отъявленные
негодяи, которых уже ничто не исправит! Мы сделали все возможное, чтобы
заставить их понять свои заблуждения, но все наши усилия были напрасны. Эти
воспитанники слишком испорчены, им нет места ни в нашем и ни в каком другом
военно-учебном заведении! Тайно от корпусного начальства они осмелились устроить
кружок, в котором под прикрытием учебных занятий процветали злонамеренные идеи,
направленные против послушания старшим, веры в бога, преданности государю
императору - этих трех заветов каждого военного, каждого русского. И эти
вредные, позорные идеи принесли свои плоды в день пятнадцатого апреля, когда
Горный корпус потерял право на покровительство своего верховного шефа, когда, -
голос директора загремел на весь зал, - когда один из негодяев, забывших свой
долг, свою честь, осмелился поднять руку на своего командира... Господином
главным директором военно-учебных заведений возложено на меня исполнение приказа
о строгом наказании сих преступников.

Директор остановился и перевел дух.

- Поручик, - обратился он к одному из офицеров, - исполняйте!

Офицер круто повернулся налево кругом и, звеня шпорами, вышел из зала.

Все застыли в ожидании.

Прошло несколько минут. Двеь отворилась, и "негодяи, восставшие против
послушания старшим, веры в бога и беспредельной преданности государю
императору", в парадных мундирах, под строгим конвоем всей служительской
команды, вошли в зал. Мундиры были перед самой экзекуцией принесены в карцер и
надеты на заключенных.

Дойдя до середины зала, они остановились и выстроились в ряд неподалеку от
скамеек. Что-то новое было в их похудевших, за одну неделю повзрослевших лицах.
Да и не мудрено. За эту неделю они пережили больше, чем за всю их предыдущую
жизнь.

Сережа казался спокойнее других. Он стоял, опустив голову, изредка взглядывая на
Горецкого, как бы желая убедиться, что он и точно стоит рядом с ним.

Волновался Крон. То бледнело, то заливалось краской его лицо. Он то закусывал
губу, то влруг поднимал глаза, в которых был не только страх перед наказанием,
но и ненависть, и презрение, и злоба.

Остальные шимисты держались хуже. Особенно бледен был и дрожал один худощавый
мальчик, которому едва не стало дурно, когда он увидел скамейки, розги и всю
грозную обстановку наказания.

Только Тумба, стараясь поддержать звание "закала", пытался вести себя так, как
будто скамейки были поставлены лишь для того, чтобы посидеть на них и
полюбоваться природой. Но и его пробирала время от времени дрожь...

Директор обвел глазами корпусное начальство.

- Читайте приказ, капитан, - сказал он, передавая вчетверо сложенный лист
ротному.

- "Главный директор военно-учебных заведений за N 7176 уведомляет, что государь
император высочайше повелеть соизволил, - начал Кот своим скрипучим голосом. -
Горного корпуса кадетов первой и второй роты за проявление между ними духа
неповиновения, отменив свидания с родственниками, никуда из стен корпуса не
выпускать впредь до особого распоряжения".

Он наскоро перечислил девять фамилий кадетов, которых приказывалось выписать в
рядовые с назначением в Кавказский корпус без выслуги в течение десяти лет, в
продолжение которых им воспрещалась всякая отлучка с места службы. И с особенным
удовольствием он принялся за чтение того места приказа, в котором говорилось о
преступлениях и определялось наказание четырех зачинщиков бунта.

- "Горецкого Станислава, Крона Андрея, Бурнашева Александра, - читал он, - более
других проявивших неукротимую злобу и испорченностью своей являвших пример
товарищам, побуждая их к бунту, лишив дворянства, выписать рядовыми в
Финляндский корпус без выслуги в течение пятнадцати лет, наказать розгами по
двести ударов каждого в присутствии всего собрания воспитанников. Тверитинова же
Сергея, - голос Кота принял злорадное выражение, - за буйство и дерзкий поступок
против ротного командира, коего намеревался ударить прикладом ружья, предать
военному суду с тем, чтобы он, подобно прочим, был лишен дворянства и выписан в
рядовые. Кроме того, наказать оного Тверитинова розгами, дав триста ударов, и
послать в арестантские роты. Таковую монаршую волю предписывается привести в
надлежащее исполнение".

Приказ был выслушан молча. Только Горецкий, спокойно принявший приговор, весь
задрожал и загорелся гневом, когда услышал, что его любимый друг будет сослан в
арестантские роты. Он сделал было движение вперед, хотел, казалось, крикнуть
что-то, но Сережа взглянул на него, стараясь скрыть слезы, невольно проступившие
на глазах, - и он остался на месте.

Ротный отошел в сторону, уступая место солдатам. Началось разжалование.

По двое они стали возле каждого заключенного, и погоны, сорванные с парадных
кадетских мундиров, были брошены на пол и растоптаны.

И меньше всего сожалели об этих знаках отличия те кадеты, которые были
присуждены к самому суровому наказанию.

Сережа сам смахнул с себя погон, который не сразу поддался неуверенной руке
солдата и еще висел на одной ниточке. Горецкий сорвал с себя погоны, не
дожидаясь, пока очередь дойдет до него, - сорвал и швырнул под ноги Коту,
который, побледнев, отскочил в сторону с таким видом, как будто в него была
брошена бомба.

- Кадеты! - снова заговорил директор. - Сейчас вы будете присутствовать при
наказании рядовых Горецкого, Бурнашева, Крона и Тверитинова. Помните - это уже
не воспитанники Горного корпуса, а рядовые, и наказаны они будут, как рядовые.

- Рядовой Горецкий!

Два солдата подошли к Горецкому. Он оттолкнул их и, сбросив свой обезображенный
мундир, лег на скамейку.

Экзекуцией распоряжался Кот. Пропустив вперед доктора Августа Федоровича,
который дрожащими пальцами старался нащупать пульс на руке Горецкого, он подал
знак. Лешка взмахнул длинным тонким прутом, который просвистел в воздухе и с
силой опустился на обнаженное тело.

Кровь брызнула и тонкой стрункой стала растекаться по скамейке, окрашивая белые
простыни... И вдруг среди мертвой тишины, прерываемой только свистом розог,
раздались громкие рыдания. Четыреста человек, как один, плакали навзрыд,
плакали, не стесняясь друг друга. Не плакал только один: тот, который, стиснув
зубы, лежал под ударами розог. Ни одного стона, ни одной жалобы не вырвалось у
него. Только нижняя губа была закушена до крови и одна капля скатилась по
подбородку.

Двести ударов было отсчитано...

Лешка отошел, утирая пот рукавом.

Горецкий неподвижно лежал на скамье. Но едва лишь служители дотронулись до него,
он сам встал и, пошатываясь, медленно направился к двери. Солдат преградил ему
дорогу: он должен был присутствовать при наказании товарищей.

Сережа заменил Горецкого на окровавленной скамейке... Хладнокровный, с
равнодушным лицом, Лешка отбросил в сторону измочаленные о тело Горецкого розги.
Он взял новые, взмахнул одной, другой, как бы пробуя, достаточно ли они гибки, -
и подошел к Сереже...

Потом все стихло... Скамейки с окровавленными простынями были убраны, с пола
вытерта кровь... Служители накинули на разжалованных солдатские шинели. И под
строгим конвоем, почти на руках были вынесены из зала эти "закоренелые
преступники", самому старшему из которых едва минуло шестнадцать лет.