Применение телесных наказаний в воспитании подростков - насилие или неприятная необходимость?

А. М. СКАБИЧЕВСКИЙ

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

IV
Воспитание наше велось, конечно, по ветхозаветной домостроевской рутине, и при том до такой степени спустя рукава, что я не знаю 30 даже, правильно ли употреблять в настоящем случае слово «воспитан и е»,— разве только в том буквальном смысле, что питали нас весьма усердно и обильно. Кроме того, что мы два раза обедали— сначала с матерью, потом с отцом, а затем ужинали, мы не раз в промежутках бегали в кухню за более или менее увесистым ломтем вкусного домашнего ржаного хлеба.
Дирали нас и за уши, и в угол ставили, и на колени, иногда и посекали маленько,— все это, впрочем, в умеренной дозе, не особенно жестоко и больно... Но худо было то, что наказывали нас совсем зря. Многое, за что действительно стоило бы нас пробрать, сходило нам с рук, зато вдруг набрасывались на нас за такие невинные вещи, которые не требовали ни малейшего наказания. Так, однажды мы забрались в пустую собачью будку в числе пяти или шести детей. Одна девочка разыгрывала, роль суки, остальные были ее щенятами. В это время отец и мать возвращались откуда-то домой, и вот видят—лезут из будки один за другим с полдюжины ребят, и мы в том числе, все, конечно, пере пачканные, перемазанные. Сейчас же последовала порка— а за что бы,, казалось?..
Несмотря на то, что я был любимый сынок у матери, более всегодоставалось мне. Сестра, по своей женской хитрости, всегда вывертывалась и выходила сухая из воды, а я попадался, как кур во щи... К тому же мальчик я был резвый, вечно измышлявший какие-нибудь непозволительные шалости, и на меня беспрестанно жаловались. То Андриану Ивановичу, пьянчуге-чинуше, занимавшему в подвале угол от жильцов, плевал из окна на лысину, то другому чиновнику-жильцу запускал из самострела в щеку стрелу с насаженной на конце булавкой.. Особенно много доставалось от меня сестренке […]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Трагедия тети Веры. Холера 1848 года. Белый террор. Пожар в сенате. Первоначальное обучение под ферулою матери, отца и тети Надежды Ивановны. Учение в приготовительных школах. Студент Никонов. Что я читал в детстве

Шести или семи лет отдали меня сначала в одну, потом в другую приготовительную школу. Какие были порядки в этих школах, чему там учили и выучивали ли чему, я не помню. Помню только, что в одной из этих школ я был настоящим мучеником, так как в ней было много мальчиков значительно старше меня, и жестоко мне от них доставалось. Кроме насмешек, обидных прозвищ, тумаков и колотушек, редкий день обходился без того, чтобы не съедали мой завтрак, которым снабжала меня матъ. Из воспоминаний о первой школе осталось у меня одно весьма не красивое. Какой-то воспитанник, мальчик лет уже пятнадцати, рас шалившись, обозвал сына божия такими непечатными' словами, что привел всех в ужас. Нашлись благочестивые дети, которые тотчас же донесли об этом начальнице, а она, тоже в ужаее, доложила законо учителю, прося совета, как поступить с мальчиком в виду столь ужас ного и неслыханного преступления. Священник изрек приговор: маль чика выпороть, для примера, перед всем классом. Так и поступили. Откуда-то явился увесистый и длинный пук. розог; спустили дерзновенному штанишки, и, не помню уже кто, лакей 40 ели дворник всыпал ему десяток розог. И все любовались этим зрели щем, в том числе и сама начальница, женщина еще молодая!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Поступление в гимназию. Испытания и муки в продолжение первого класса. Характеристика Ларийской гимназии. Директор, инспектор, учителя

Ближайшая гимназия от нас была четвертая, Ларинская, в 6-й линии Васильевского острова. В нее-то я и поступил в 1848 году. Живо 41 помню день моего поступления, ясный и теплый августовский день. В 10 часов утра отец привел меня в гимназию. Экзамен происходил в приемной комнате, где был поставлен длинный стол, покрытый зеленым оукном. Главное место за столом занимал высокого роста сухой, седовласый старец, с желтым лицом, с орденом на шее и с гордою осанкой, директор Адам Андреевич Фишер, а оправа и слева от него помещался весь ареопаг экзаменующих. Поступающие переходили от одного учи теля к другому, и экзамен каждого продолжался не более четверти часа. По случаю холерного времени классы в тот год начались поздно, не раньше сентября.

Первый год моего гимназичества был для меня поистине мученическим. Начать с того, что уроки в то время продолжались по полутора часа, и первый урок начинался в восемь часов утра; с 12 до 2 часов ученики распускались по домам, а затем снова начинались уроки до четырех часов. Благодаря такому нелепому расписанию, на первом и последнем уроках зимою горели свечи; ученики же приходили в гимназию и уходили домой почти впотьмах. От нашего дома до гимназии было добрых две версты, и, чтобы поспеть к первому уроку, мне приходилось вставать в семь часов утра н бежать в потемках, иногда в жестокую стужу и вьюгу, через бес конечный Тучков моет. Для девятилетнего ребенка, жившего до того времени в домашней тепличной обстановке, изнеженного, редко выпускаемого на зимний холод, это было адской мукой. ,Я часто опаздывал, а меня за это наказывали. Не говорю уже о тех беспрестанных простудах, каким я подвергался.

Но самым тяжелым игом были товарищи. Нужно сказать, что в то время не существовало еще никаких ограничений относительно срока пребывания учеников в гимназии, и ученики могли оставаться в одном классе лет по пяти. При таких порядках, в младших классах, рядом с десятилетними мальчуганами, восседали юноши, годившиеся хоть се час под венец. Особенно в третьем классе можно было встретить дерзил, уже брившихся, говоривших басом, пивших водку, резавшихся в картишки и знакомых со всеми увеселительными заведениями в столице.
Если принять в соображение, что мало-мальски способные и нравственно-дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные, растрепанные, с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма на лице, грубые, одичалые и развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и десяти лет.

Понятно, что силою своих кулаков великовозрастные держали своих товарищей-новичков под игом необузданного деспотизма, тешились над ними вволю и в то же время научали их всяким пакостям. Трудно передать, какой Содом представляли собою три первых класса, расположенные в ряд направо от черной лестницы.
Это был вечно беснующийся бедлам, с которым начальство не знало, как справиться. В каждую перемену между классами устраивались кулачные бои: класс шел на класс, и в дверях шла отчаянная потасовка, доходившая нередко до выбития зубов и тяжких искалечений. Потушить разом все свечи на последнем уроке или же при входе учителя в класс разом спустить на окнах все сторы, а не то во время урока начать хором отпевать глухого учителя русского языка Протопопова— было делом самым обыкновенным.
Не проходило дня без какой-нибудь крупной шалости, затеянной под предводительством великовозрастных. Не помогали никакие кары, ни даже розги, практиковавшиеся в те времена весьма щедро, при чем саженные мужланы, кряхтя и прося прощения басом, ложились на скамью с такою же покорностью, как и дети.
К довершению всех бед одного из великовозрастных, некоего Ломанова, назначили старшим класса. Старшие считались помощниками гувернеров; они обязаны были следить за порядком и записывать нарушителей его. Пользуясь этой властью, наш старший учредил целую систему взяточничества. Как только дети собирались в класс, он тотчас же начинал записывать в свой штрафной список первых попавшихся ему на глаза. Каждый записанный должен был откупаться булками, перьями, карандашами, пеналами и т. п. Начинался бесцеремонный торг, а кто не шел на выкуп, того Ломанов записывал двукратно и троекратно, и тем более тяжкому наказанию рисковал подвергнуться непокоривпшйся...
Как теперь гляжу я на это чудовище, напоминавшее собою заматерелого в зуботычинах городового: среднего роста, шестнадцатилетний мальчуган, приземистый и несколько тучный, он поражал тупою деревянностью своего лица. На лице этом словно было написано: оставьте надежду на снисхождение!.. Только, бывало, н думаешь, как бы не попасться на его алчные глаза […]

Времена тогда были мрачные и суровые. Угодить с гимназической скамьи в солдаты, в арестантские роты, без выслуги, было очень легко. Высшее начальство было все военное. Один гр. Мусин-Пушкин чета стоил! О его бешеном нраве и непроходимой глупости ходили анекдоты. Ему ничего не значило посадить Тургенева в часть под каланчу за некролог о Гоголе 6. Я никогда не забуду, как бешено затопал он ногами о угрозами красной шапкой, когда в его присутствии у одного ученика седьмого класса, В. Макушева (впоследствии профессора славянских наречий в Варшавском университете), появилась на губах самая невинная улыбка.
Тем не менее, в директоре нашем мы постоянно видели гуманного заступника. Однажды пансионеры, недовольные экономом за его скверный стол, учинили гимназический бунт: истребили всю посуду, бросились в зал и там начали срывать со стен картины и бросать их на пол, разбивая вдребезги стекла.
Директор без труда успокоил воспитанников и так ловко замял всю эту кутерьму, что дальше гимназических стен слух а ней не распространился, и все дело ограничилось дисциплинарными наказаниями.
Что касается розог, «тотэньки розоньки», как выражался директор, практиковавшихся в низших классах, то нельзя было ставить и этого в вину директору. Розги входили всецело в систему воспитания того времени. Не поставить в годовом отчете, подаваемом директором в высшие инстанции, цифры высеченных в течение года, было так же немыслимо, как не обозначить, сколько в течение года было больных воспитанников или учителей, и свидетельствовало бы о невыполнении директором возложенных на него обязанностей. К тому же Фишер был человек своего 4 7 времени: он родился в 1799 году, и его, наверное, самого посекали в Венском иезуитском коллегиуме...

Так, наиболее памятен мне,—тем более, что я учился у него в продолжение всего курса,—законоучитель, священник морского корпуса, отец Василий Березин. Высокого роста, худощавый, с седою бородою и суровым лицом, он поражал своею величавостью, которая казалась нам еще более внушительною вследствие его медленной походки, столь же медленных движений и тихой речи с расстановками. Когда оп шел в классы по коридору с Журналом под мышкой, казалось—тихо и величаво, плыло какое-то таинственное видение; слова он не произносил, а изрекал, и казалось, что они ниспадали свыше. Учитель он был добрый, невзыскательный, баллы ставил щедро, довольствуясь тем, чтобы ученики заданный урок знали от доски до доски. Но, при всем уважении к нему, нельзя сказать, чтобы мы любили его: нас отпугивали от него величавость и холод, которым от пего веяло. Ни улыбки, ни ласкового, приветливого слова,—детей это всегда пугает и отдаляет от человека.

Я никогда не забуду, как однажды Березин вошел в наш класс (я был в то время в седьмом уже классе) в сильном волнении, весь пылая гневом. Долго сидел он неподвижно на кафедре, отирая нот с лица и приходя в себя.

Наконец, изрек: — Я не мог... стерпеть... Кровь во мне... вся... возмутилась... рус ская кровь... Немчура проклятая... хуже псов смердящих... Псы лижут руки, дающие им пищу... А эти звери неблагодарные... едят наш русский хлеб... наживаются на наш счет... можно сказать... кровь нашу сосут, как клопы... и вместо благодарности поносят нас... на всех перекрестках... готовы живьем проглотить... И подумать только... это наш пастырь... волк в овечьей шкуре... Я не мог стерпеть... кровь во мне заговорила... Я ему плюнул в лицо... при всех...
— Кто же вас обидел? — решился кто-то спросить его. Промолчав несколько секунд, он проговорил к нашему изумлению: — Ваш учитель латинского языка Люгебиль... Он радуется, что взяли Севастополь.... что Россия унижена... опозорена... говорит, что это ей пойдет в пользу... Пусть же этому бусурману... извергу... пойдет в пользу мой плевок... в его поганую харю!

Представьте себе наше изумление. Дело в том, что учитель латинского языка, Люгебиль, подобно многим либералам того времени, ожидавшим больших реформ после севастопольского разгрома, вздумал поспорить с 'отцом Василием во время перемены между уроками, и вот чем кончился их политический спор[…]

Не могу, впрочем, сказать, чтобы не было во мне семян и кое-какой оппозиции против всего окружавшего меня в то время. Так, при сгущавшейся реакции, с каждым годом более и более начал проникать военный элемент и в гражданские гимназии. Уже с 1851 года, с треть его класса начали учить нас ежедневно перед уроками маршировке, для чего были наняты унтера. С января же 1855 года, в самый разгар войны, когда явилась насущная потребность в укомплектовании армии офицерами, ежедневно десятками выбывавшими из строя, была пред принята такая мера. От каждого учебного часа в гимназиях было взято по четверти часа, и из этих четвертушек составилось по два часа ежедневно, которые были посвящены ротному и батальонному учению, для чего были командированы из ближайшего к нам кадетского корпуса офицеры.
Сверх того, нас начали водить в I кадетский корпус для обучения ружейным приемам.
Нововведение эго сопровождалось некоторым торжеством. Нас (старшие классы) выстроили в актовом зале в две шеренги. К нам явился сам министр Норов и произнес речь, в которой заявил,, что царь призывает нас к защите отечества и что он, Норов, не сомневается, что мы исполнены такого же патриотического энтузиазма и такой же готовности пожертвовать жизнью за отечество, какими был преисполнен он в войну 12-го года, когда в битве под Бородиным ему оторвало эту ногу,—и он показал на деревяшку, которая заменяла одну из его ног.
На меня, мечтавшего лишь о том, как бы поступить в университет и сделаться писателем, перспектива военной службы произвела удручающее впечатление. Противен был мне и тот шовинизм, который начали проявлять многие из моих товарищей, выступавшие бравыми молодцами на ученьях, крутившие несуществующие еще усы и подергивавшие плечами, воображая на них эполеты.
Я, напротив того, вяло и неохотно исполнял команды, маршировал не в ногу, горбился и так порой перепутывал все ряды, такой производил кавардак, что обучавший нас капитан Браков схватывался за волосы и кричал в отчаянии:
— Да деньте вы куда-нибудь этого Скабичевского!
В оппозицию шовинизму составился у нас кружок «мыслящих людей», написавший на знамени своем: «наука, искусства, умственное развитие». Кружок этот в двух последних классах гимназии состоял из четырех человек: Семечкина, Гюбера, Трескина и меня[…]

В течение учебного 1864/65 года я ограничивался в этой школе занятиями по словесности, пе входя в близкое знакомство и соприкосновение с внутренними порядками училища и внося весь свой молодой жар в тогда новое еще для меня дело, и оно пошло отлично.
Мне не стоило ни малейшего труда завоевать расположение своих учеников, но и Цейдлер был столь мною доволен, что, одобряя составляемые мной в течение курса записки, обещал даже издать их впоследствии на свой счет. По всей вероятности, мне удалось бы прослужить под начальством его не малое количество лет. Но поистине не в добрый час пришло вдруг в голову моему начальнику предложить мне, сверх моих учительских обязанностей, еще место воспитателя в двух старших классах. Мне открывалась приятная перспектива получить казенную квартирку при училище, а пока я отправился вместе со всем училищем и с директором во главе, пешком на дачу в 3-е Парголово.
Училище было расположено в 3-м Парголове, в трех дачах. В одной, самой большой, помещались четыре младшие класса. В другой, маленькой, жил я вместе с двумя старшими классами; как раз против моей дачи—в третьей—поселился сам Цеядлер со всем своим семейством.
В качестве воспитателя, мне пришлось сразу окунуться во все ежедневные дрязги и закулисные тайны училищного быта, и не про шло и трех месяцев, как в августе уже отношения мои к Цейдлеру сделались столь враждебными, что я принужден был открыто и со скандалом разорвать с ним, бросить дело и уехать в Петербург.
С самого моего вступления в исполнение новой обязанности и с приезда в Парголово мое сердце разрывалось на части при виде того, как кормят воспитанников. И к тому же это было не одно наблюдение, а личный опыт, воспитатели ели вместе с воспитанниками за одним столом, при чем им полагалась двойная порция. Но эта двойная порция была столь скудна, что приходилось присоединять к ней по крайней мере, бутылки три молока, чтобы быть сытым. Каковы же были порции воспитанников? Прибавьте к этому затхлые и порой до полного отвращения гнилые продукты, что делало содержание воспитанников еще более ужасным, так как к хроническому голоду присоединилась еще постоянная опасность отравиться.

Но и самая система воспитания не замедлила открыться передо мной в самом ужасном виде. Я весьма далек от того, чтобы писать ни с того, ни с сего какой-то обвинительный акт против человека, давно мирно почившего на Волковой кладбище и всеми забытого; еще более далек от того, чтобы себя возвеличивать на счет него. Будучи человеком 40-х годов, Цейдлер усвоил вполне искренне кое-какие гуманные идеи своего века, выдавая себя даже за приверженца О. Конта, и бесспорно имел свои неотъемлемые достоинства.
Из рассказов воспитанников можно было вывести заключение, что до него порядки в училище представляли собой нечто еще более ужасное и со вступлением его в должность директора начались в училище золотые времена, так что общее мнение о нем в училище было для пего весьма благоприятное. Вся беда заключалась в том, что он принадлежал к. старой педагогической школе, ею был воспитан и ее практиковал, в долгие годы своего продолжительного служения в Гатчинском институте, славившемся некогда крайне суровым режимом. Старая педагогическая школа, основанная на военной дисциплине н поддерживаемая чувством страха, была такой стройной и законченной системой, в которой каждый винтик на своем месте имел свое значение, и пренебрежение ничтожной гаечкой грозило распадением всего здания.
Так мне на первых же порах показалось каким-то чудовищным лицемерием, что человек, прикидывающийся самым гуманным н возвышенно честным, мог допускать во вверенном ему заведении такие вдруг ужасы, как розги, и шпионство воспитанников.
Я не подозревал тогда еще, что и то, и другое органически вытекает из самой системы, составляет ее неотъемлемые принадлежности. В самом деле, мыслимо ли соблюдение этой системы без целой серии наказаний, прогрессирующих но своей строгости, при чем, если вы выведете из употребления розги, все равно вам придется заменить их другими наказаниями, не менее жестокими в высших их степенях.
Что же касается шпионства, то, если вы ни малейших забот не станете прилагать к организации его, а, напротив того, будете гнушаться им, все равно оно независимо от вас явится к вашим услугам: вы и не заметите, как два-три воспитанника с подленькими душонками, наиболее падкие попадаться начальству на глаза и увиваться вокруг него, между разговорами донесут вам о затевающемся против вас заговоре,—ну, и как же вам не предупредить его для пользы самих же воспитанников для общего спокойствия?
Таким образом, все выходило как-то само собой у моего начальника: как гуманный человек, он не отдавал приказаний пороть воспитанников, но, когда воспитатели младших классов собственноручно пороли их, он им не препятствовал. Точно так же и шпионства умышленно он не организовал, но у него были свои любимчики из воспитанников, которые льстили ему, юлили перед ним, а его педагогическое самолюбие умилялось, что вот какой он директор, как его воспитанники любят! Он принимал их к себе в дом в качестве друзей, и они в откровенно-дружеских разговорах сообщали ему всё, что тому было нужно или интересно знать[…]

https://imwerden.de/pdf/skabichevsky_literaturnye_vospominaniya_1923__ocr.pdf