Москва в декабре 1905 г. / Гос. публ. ист. б-ка России ; [предисл., коммент. : Л. В. Беловинский]. - [Переизд.]. - М. : Изд-во Гос. публ. ист. б-ки России (ГПИБ), 2018. - 283, [3] с. - Печ. по изд. : М., 1906 …Этот же вопрос — «За что?» вырывается у отца студента Григорьева, арестованного и убитого только потому, что имел несчастье быть студентом. В качестве образчика глумления войска над обывателями приводим здесь отрывок из рассказа г. Кириллова, помещенного 22 января в газете «Русь».
«18 декабря. У Горбатого моста.
Группа солдат разных родов оружия и офицер. Оживление, шутки, крики, жестикуляция, довольные лица. Студент попался.
— Ну, ребята, расступись! — говорит офицер. — Будет представление!
— Снимай штаны,— обращается офицер к студенту. Тот бледен, молчит и не двигается с места.
— Снимай штаны!— грозно кричит опять на него офицер, но студент, без кровинки в лице, белее снега, не делает ни одного движения, только молча, полными ужаса глазами, озирается кругом и всюду встречает торжествующие лица своих мучителей; он опускает голову и по-прежнему не трогается с места.
— Ну-ка, ребятушки! Надо помочь господину студенту! У них ручки озябли, на морозе не слушаются! — Голос офицера меняется; из грозного и грубого становится ласковым, ласкающим; он с удовольствием глядит на студента.
— Снимите-ка ему панталончики! — обращается он к солдатам.
Те расстегивают и стаскивают панталоны со студента. Он не сопротивляется. Затем его валят на землю.
— Всыпай, ребята!
Выходят два дюжих пехотинца с нагайками в руках. Начинается сечение. Продолжается долго, с громким хохотом, гамом и шутками. Студент все время молчит, лежа лицом в снег. К нему обращаются с вопросами, хорошо ли он себя чувствует, тычут ногами в голову.
— Довольно! — командует, наконец, офицер, когда все тело студента покрылось кровью. Вошедшие во вкус солдаты не сразу, но прекращают порку.
— Ваше благородие! Дозвольте и нам отодрать его,— с осклабленными в улыбке, довольными лицами, отдавая честь, просительно обратились к офицеру два солдата-артиллериста.
— Ну, что ж, отдерите еще. Надо и вам,— снисходительно разрешает офицер.
Вторая смена приступает к работе и, засучив руки, перенимает окровавленные нагайки и продолжает прекращенное было сечение студента, который все по-прежнему, не издавая ни одного звука, лежит лицом в снегу и только тело его еще инстинктивно вздрагивает от все ускоряющихся ударов нагаек, по мере того как разгорячаются и входят в азарт секущие солдаты.
— Ваше благородие! И нам уж разрешите!— прервали на минутку сечение не вытерпевшие дождаться своей очереди драгуны и, сменив с разрешения офицера артиллеристов, со свежими силами и рвением принялись за сечение по-прежнему молча лежавшего лицом в снег, но почти уже переставшего вздрагивать студента.
— Ну, вот теперь тебе прописали, на… высшее образование! Все три факультета окончил!— раздалась чья-то, не без сарказма, шутка, вызвавшая громкий смех довольных воинов, когда наконец окончилось сечение лежавшего лицом в снег недвижно студента.
Но он не был засечен. Его отвели на Москву-реку и там расстреляли».
Каково приходилось тем, кто «только» побывал в руках солдат или полиции и вышел живым из этих испытаний, можно судить по рассказам некоторых очевидцев, которых нам удалось расспросить. Но прежде дадим место показаниям г. Москвича, который сам побывал в плену и на себе испытал все прелести пленения. Вот что он пишет в «Молве» от 8 января.
«Без всякой причины я был арестован и избит солдатами Семеновского полка в воскресенье 18 декабря, в 10–11 часов утра, когда проходил с Кудринской площади на Кудринскую улицу. Отвели меня к Горбатому мосту в какую-то рамочно-багетную фабрику (кажется, Брея) и все время, когда вели, казаки, городовые и солдаты били нагайками; несколько раз от ударов в затылок я летел кубарем. Все это делалось на глазах у проходившей и проезжавшей публики.
В этом пункте за воскресенье были следующие арестованные:
1) студент Моисеев. Брата его расстреляли (как емусообщил офицер) за день до того. Он сам добровольно явился в этот пункт, так как обещал это хозяйке квартиры (или дома), в противном случае должен был быть расстрелян ее дом;
2) какой-то вольноопределяющийся Перновского полка в штатском;
3) Филаретов — депутат с фабрики Щербакова;
4) двое каких-то студентов (братья);
5) какой-то еврей, зубной врач, служивший источником бесконечных надругательств и осыпавшийся бранью за еврейское происхождение;
6) Несколько рабочих.
Двое из числа арестованных, состоящих на государственной службе, были отпущены к вечеру.
Разговаривать между собой мы не могли, так как дежурившим солдатам дан был приказ заколоть нас штыками при малейшей попытке разговаривать. В 9–10 часов вечера явился к нам какой-то жандарм или пристав и ужасно издевался над некоторыми из арестованных: Моисеевым, Филаретовым, зубным врачом. Филаретову он с видом громовержца кричал: «Я тебя помню, раз я тебя сам арестовал за какую-то забастовку, а теперь ты еще депутат! Покажу я тебе, мерзавец»,— и слово мерзавец повторялось без числа все с большим повышением голоса. Наконец нас оставили в покое.
Голодные (пищи нам не давали), на сильном холоде (в неотопленной конторе фабрики), мы разместились на полу. В 4 часа утра нас разбудил резкий оклик офицера: «Ну, вставай! Моисеев, пожалуйте». Из окон* видно, как промелькнули тени офицера, Моисеева, а за ним солдата. Проходит 1 /2–1 минута. Раздается тут же где-то совсем близко залп из нескольких ружей.
Через минуту офицер снова возвращается. «Филаретов (при нем ничего не нашли), пожалуйте!» И снова через минуту залп. Снова возвращается офицер. «Стройся все! Выходите на улицу все вместе». Мы переживали ужасные минуты. Мелькала у всех нас мысль, что нас расстреляют всех вместе. На улице нас окружили конвоем. Картина была ужасная. Кругом войска, солдаты, пушки, горящие дома и абсолютная тишина.
Резко раздается голос офицера: «Казак с нагайкой, сюда! Вольноопределяющийся! Скидывай брюки!»И вот он лежит на снегу при трескучем морозе. Солдат прикладом держит голову, а казак сечет, сечет…
Мы в ожидании нашей очереди. Но чаша сия нас миновала. Нас повели в трактир, в котором сидел солдат. Hе буду описывать насмешек над нами. Наше положение было еще тягостнее своею неопределенностью, своею неизвестностью. Опять явился наш следователь и раскричался, почему нас держат в теплом помещении. Нас вывели на двор и снова мы на холоде (двое были совсем без верхней одежды и шапок). Наконец, после того как мы сильно продрогли, нас повели во второй Пресненский участок (кажется, он так называется).
Нас переписали и повели в камеру. Чтобы пройти в помещение для камер, нужно пройти двор. Нас буквально провели сквозь строй, и когда мы проходили, нас лупили чем попало. Когда мы сбегали с крылечка, там стояли с дубинками и ими прогуливались по нашим головам и спинам. Когда мы сбежали вниз, внизу стояли солдаты со штыками и не пускали нас бежать. В таком кругу мы простояли несколько минут. Укрыться от ударов было некуда. Затем нас нарочито (это было совсем не нужно) повели в помещение солдат, дежуривших в этой части, и там нас опять избили. Затем еще один коридор, еще одно крылечко с препятствиями, и мы, наконец, в новом ведомстве — полиции. «Теперь вас бить не будут»,— утешал нас городовой. Нас ввели в камеру, в которой были уже арестованные; таким образом, нас собралось 17 человек в камере величиной в 3 шага длины и 5 шагов ширины. Все улечься мы не могли. Одна половина стояла или сидела на полу, а другая, тесно сомкнувшись, лежала на нарах. В некоторых других камерах не было парашек, и к нам водили людей из этих камер для отправления своих нужд. К сожалению, и спать не было возможности из-за клопов, кишмя наполнявших камеру.
Камера напоминала собой больничный лазарет. Все с повязанными головами, щеками, свернутыми челюстями, с колоссальнейшими синяками. Многие до того были избиты, что не могли ни сидеть, ни лежать. Одного наборщика из типографии Сытина два казака били в грудь. Поставили его к стенке и били локтями. Он там же начал харкать кровью. Одного помощника фармацевта избили до полусмерти.
Прошло 2 дня. В среду утром 21 или 26 человек со всех камер вызвали во двор и под усиленным конвоем повели на Прохоровскую фабрику*. Опять бесконечные глумления, мытарства и, главное, полная неизвестность. А солдаты все кричат: «На Ходынку вас поведем, всех расстреляем!»
На Прохоровской мануфактуре нас собралось человек 100–150. Большинство — рабочие от Прохорова, Сахарного завода, от Шмидта и т. д. Начался допрос. Его производил в одной группе вышеупомянутый офицер, в другой сначала какой-то полковник, а потом какой-то офицер, выпивший, с белым крестом на груди. Всех арестованных распределили на 3 группы;
1) комната налево — смерть,
2) направо — неопределенное,
3) группа, предназначенная для сечения.
Освобождались только те, которые свою голову выкуп`али указанием 2–3 других. Тут же можно было наблюдать ужасающие сцены: молоденький студентик инженерного училища — Алексей Григорьев, лет 19, попал без всяких причин. Шел с отцом мимо Пресненского участка. Его задержали, отца не арестовали. Из разговора с ним я вынес впечатление, что совсем зеленый еще. Вдруг выскакивает какой-то рабочий и говорит: «Ваше бл—ие — это наш главный оратор». И его повели в комнату налево. Какая-то баба, когда освобождали одного (очевидно, выдававшего) закричала: «Да как же вы отпускаете главного нашего дружинника?» Его снова овели в застенок, откуда немного позже его снова выпустили, причем офицер говорил: «Ну, покажем же мы бабе». Бабу повели в левую комнату, затем она криками и мольбами добилась того, что ее отвели направо. В таком напряженном состоянии мы провели весь день. В 5 часов вечера нашу партию вызвали во двор, а затем по одному вызывали к военному суду, состоявшему из докладчика — офицера Семеновского полка, двух жандармских полковников (в штатском) и одного какого-то военного генерала или полковника.
Следователь с видом человека, рассказывающего смешноанекдот дамам на балу, вел доклады приблизительно следующим образом. «Вот представляю вам — оригинальный субъект-дворник, в то же время оратор при их бывшей забастовке. Il faut le fusilier». (Его надо расстрелять). — «Certainement». (Конечно),— отвечали судьи, и он выходил.
Или таким образом: «Портной без работы, но позволяет себе упоминать городовым о какой-то чести. Его, конечно, избивают… A он, наглец, ударяет городового». И опять его уводят в сторону.
В общем выяснилось следующее: это вполне достоверно и из рассказов коллег по аресту, и из выслушанных мною докладов. Арестованным, сеченным и расстрелянным можно быть за следующее:
1) за длинные волосы — у рабочего, принятого за студента,
2) за белую папаху,
3) за смуглый цвет кожи, если принимали за жида,
4) за студенческую тужурку под пальто,
5) расстреляли одного студента, у которого нашли в одном кармане красный платок, а в другом какую-то революционную песнь.
6) Арестовали одного пожилого кассира железной дороги, у которого табак завернут в
красную бумагу, и его избивают до полусмерти.
7) За то, что не находили креста, и т. д., словом, за каждую мелочь можно было быть высеченным и расстрелянным. В протоколах следствия так и было записано: «За то, что шел не по самой короткой дороге к месту назначения», «за белую папаху», «за подозрительные длинные волосы и т. д.
Нас, оставленных в комнате и обреченных на сечение, вывели на двор, окружили солдатами, вызваны были четыре казака с нагайками, им было приказано сечь изо всей силы, иначе им угрожали их сечь, а затем наш следователь, с видом дирижирующего танцами кавалера, стал выкликивать фамилии.
Скидывались брюки, на голом снегу укладывали лбом в землю. Один солдат придерживал прикладом голову, а четыре казака секли так, что волосы становились дыбом. Крики, стоны и вопли раздавались все время.
Я видел руки двух высеченных студентов. Они сначала напоминали рубленные котлеты, а потом вспухли до ужаса. Всю партию, за исключением 5–6 человек, высекли. Во время того как секли, раздавались какие-то залпы. Затем нас оставили на дворе, где мы и стояли под градом насмешек солдат, сопоставлявших холод погоды и теплоту некоторой части тела.
В это время мимо нас проехали две телеги, на одной стояли возница и городовой, на другой — городовой стоял на грузе телеги.
Солдаты, указывая на телеги, говорили нам: «Видите, как вашего брата расстреляли и как мясо развозят, так и вас будут». Да и по очертаниям груза на телегах, закрытых рогожами, не было никаких сомнений, что это трупы. Думаю, что их было до 30 человек. Нас, невысеченных, вскоре отпустили.
Остались одни сеченные, которых должны были освободить на другой день. Когда нас выпускали, выводили для сечения новую партию с двумя женщинами, как говорили солдаты.
По дороге нам встретилось 6 (шесть) возвращающихся телег с городовыми.
Когда нас освободили, по нашей же просьбе, нас сопровождали солдаты. Мы с ними мирно разговаривали, и они тихо рассказали нам, что вчера они в Промышленном училище, на Миусской площади, расстреляли 26 человек (14 студентов и 12 студенток).
О суде говорить не приходится. Я не могу найти подходящего слова для определения его качества. Слово «проституция» было бы чересчур нежным, чистым для определения деятельности наших следователей. Жизнь наша находилась в зависимости от двух молоденьких офицеров, ведших между собой конкуренцию. О доказательствах вины не было и речи.
Из числа арестованных, по моему мнению, двоих можно было причислить к с.-д., одного к к.-д., а остальные все и рабочие, и интеллигенты, серая публика, лучшим доказательством чего служит то, что их секли и они это перенесли /не сопротивляясь и не пытаясь слово против сказать/.
http://elib.shpl.ru/ru/nodes/72208?query=+%D0%BF%D0%BE%D1%80%D0%BA%D0%B0#mode/inspect/page/247/zoom/4
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
