Волкова А. И. Воспоминания. Вглядываясь в прошлое Дневник : [1884-1902 гг.]. - М., 2015.
…Ужинать вся семья собиралась в той же столовой под председательством бабушки, разливавшей суп и накладывавшей кушанья каждому члену семьи на тарелку. Особенно памятен мне один из ужинов в постный день.
Я едва сидела за столом от страха, что отец меня будет сечь за какую-то детскую шалость. На тарелки бабушка положила всем тельное с луком, сделанное из судака, и между прочим и мне. Я со страхом взяла тарелку и, глотая сквозь слезы это жареное, взглядывала на окружающих. Нечаянно взгляд мой упал на одну из горничных, и я подумала: «Счастливая, ее не будут сечь!»
По всей вероятности, это было первое мое наказание розгами, почему оно так сильно и запечатлелось в моей памяти. Самый процесс сечения я не помню, но этот страх и ужас ожидания остался в памяти, соединившись с постным жареным за ужином. По расчету времени, мне было тогда не более 4 или 5 лет.
По рассказам старших, я была очень капризна, шаловлива в раннем детстве и упряма. При резком окрике старших или прислуги, когда была очень маленькая, я начинала плакать, кричать. Вообще при грубом обращении и впоследствии во мне появлялось всегда бессознательное желание выражать протест упрямством и настойчивостью, за что меня наказывали, ставили в угол и секли. Ласковых слов, нежности от матери или отца я не помню.
Вспоминается случай, как я лежала у матери на кровати в ее спальне, и она, наклонившись надо мной, прикладывала к моей голове черный хлеб с уксусом, давала нюхать спирт из маленького пузырька. Отец стоял рядом и держал тарелки с мороженой клюквой, которая предназначалась для моих ушей. Эти средства в то время считались вполне целебными от угара.
Помню я и няню, присутствовавшую при этом лечении. Образ няни остался в моей памяти в самом привлекательном виде; она ласкала меня, и эта ласка мне незабвенно памятна. По вечерам брат был с матерью, когда она была дома, а я сидела с няней в детской и слушала сказки про Ивана-царевича, воображая себя царицей. Сказка рассказывалась ежедневно, и больше одна и та же; по окончании рассказа няня целовала меня и укладывала спать. Впоследствии эта любимая моя няня заболела и ее свезли в Голицынскую больницу8, куда мы ходили, брат и я, навещать больную. Доктором при больнице состоял Тихомиров, который лечил весь дом Вишняковых, начиная с членов семьи и кончая прислугой. У доктора было три сына и дочь; эти дети познакомились с нами, и каждый раз, когда мы приходили в больницу, нас приглашали потом к доктору на квартиру. Окна комнат, где жил доктор, выходили в большой сад, который особенно и привлекал меня. Няня захворала на Святой неделе и умерла летом, что от нас, детей, скрыли, сказав нам, что няню увезли родные в деревню.
Помню я ту ночь, когда няня была в больнице. С нами, детьми, положили спать горничную, которая легла на полу, почему не было обычной суетни с гладильной доской и со стульями для няни. Я долго не могла уснуть; мне очень было жаль няню; в этот вечер никто не рассказал мне сказки и никто не целовал меня. Я уткнулась в подушку и горько заплакала, стараясь крепче прижаться ртом к подушке, чтобы не слышала горничная, но она спала. Убедившись, что она спит, я приподнялась на кровати, стала на колени и начала молиться за няню Богу, чтобы она скорее выздоровела и пришла ко мне. С течением времени я утешилась и перестала плакать и скучать о няне, тем более что я видела ее в больнице очень часто. Новые впечатления заменили старые, но присутствие нашей няни с нами, ее ласки не могли исчезнуть без следа в моей жизни.
В то же приблизительно время я любила еще свою кормилицу. Она часто приходила к нам из деревни и приносила деревенские гостинцы, в виде яиц, лепешек из ржаной муки, орехов и проч. В особенности, что меня привлекало к кормилице, ее доброе лицо; мне казалось, что она была похожа на ангела. Лучшими днями для меня были те, когда я видела свою кормилицу. Я стремительно кидалась к ней на шею и крепко, крепко целовала ее. Никого я никогда не обнимала и не целовала в то время, кроме кормилицы и няни. Что-то особенно приятное чувствовала я, когда слышала, что приехала из деревни кормилица. Тотчас же я бежала в девичью10 и усаживалась на кровати горничной вместе с кормилицей; стульев в комнате не было: стояли две кровати и стол. Над одной кроватью был шкаф, врезанный в стене; в этот шкаф складывались съедобные принадлежности прислуги или остатки от хозяйского стола, предоставленные в их распоряжение.
Вскочив на кровать, я отворяла шкаф и вынимала оттуда все, что мне казалось лучшим, чтобы накормить кормилицу. Понятно, что потом мне доставалось за самовольное распоряжение, но я каждый раз забывала эти наказания и, при следующем приезде кормилицы, снова отправлялась в шкаф за съедобным. Чем объяснялась эта привязанность к кормилице, теми ли гостинцами, которые она приносила из деревни или бессознательной потребностью любить кого-нибудь и испытывать ласку, трудно определить. Быть может, то и другое вместе.
Из многих детских шалостей одна особенно памятна мне по последствиям, которые произошли потом. Брат Петя заявил мне, что у нас темно в комнате, почему надо сделать светло, а как это сделать, он не знал. Наконец, как-то раз зимою в сумерки, воспользовавшись отсутствием няни, мы взяли с ним сальную свечу, зажгли ее фосфорными спичками и поставили под кровать, и стали наблюдать, что будет дальше. Тот и другой легли на пол и зорко смотрели, что свечка — зажжет кровать или нет. Постепенно, сначала затлелась доска кровати, а потом и вспыхнуло висевшее ваточное одеяло с другого конца кровати, примыкавшего к стене, а затем начали загораться и подушки.
По комнате распространился запах гари. Цель была достигнута — в комнате сделалось светло. Брат остался очень доволен и пошел поделиться с матерью своими впечатлениями. Мать с ужасом прибежала в комнату, позвала людей; все засуетились. Горничная и няня метались по комнате с водою. Мать тряслась от испуга и громко звала дворников и кучера. Наконец загасили начавшийся пожар, от которого погибла одна из наших кроватей, одеяло, некоторые подушки. Стены в детской покрылись копотью, и вся квартира наполнилась гарью и удушливым дымом. Отворили окна, дверь и со страхом ждали отца, который должен был приехать из города, т.е. из городских рядов, где у него была лавка с золотокружевным товаром…
Многие другие шалости мои и брата были менее опасны, а некоторые даже и совсем безвредны. Но преимущество во всех детских проказах было всегда за мной, как в инициативе, так и в исполнении, почему инаказания испытывала больше я. Фантазии одна за другой появлялись в моей голове и тотчас же приводились в исполнение…
С поселением у нас гувернантки наше учение началось более правильно и систематично. В это время мы начали изучать немецкий язык, рисование и музыку. Учились мы по целым дням. Относительно системы преподавания я ничего не помню в этот период нашего детства. Помню только, что брат очень скоро выказал свои способности к рисованию, а главное к музыке, что особенно радовало мать. Я, по обыкновению, капризничала и плохо училась, когда мне приказывали, и сразу выучивала все, при малейшем ласковом взгляде или мягком тоне голоса гувернантки, но последнее бывало очень редко.
Мария Давыдовна была слишком молода, невыдержанна и неопытна, чтобы подметить эту черту ребенка и действовать в этом направлении. Напротив, она действовала криком, строгостью при малейшем сопротивлении с моей стороны или ослушании ее приказаний. Нередко она жаловалась на меня матери, наказывала меня сама и водила к отцу, который знал только один педагогический прием, это — наказание физическое, т.е. розги. Я очень боялась розог, но эта боязнь не прекращала моих капризов, и тайное озлобление постепенно распространялось против старших и Марии Давыдовны в особенности.
Брат своей кротостью, усидчивостью и послушанием привлекал к себе всех окружающих, тем более что он был любимцем матери, и эта привязанность отражалась на всех. Моя резвость, живость, восприимчивость, капризы и настойчивость никому не нравились; все видели в этом что-то ужасное и предрекали мне непривлекательную будущность, не стесняясь моим присутствием…
Наши занятия с братом под руководством Марии Давыдовны продолжались по-прежнему. Брат отличался прилежанием и усидчивостью, а я шалостями и ленью, как говорили старшие. Мария Давыдовна часто ходила к отцу жаловаться на меня. Расправа за все мои детские вольные и невольные прегрешения была одна — розги. Как я боялась этого наказания! Какое болезненное чувство ощущала я! Я кричала, но не всегда от боли, а прямо от обиды. Какой сильный прилив злобы охватывал меня после этого позорного наказания! Я сжимала свои маленькие кулаки, оставшись одна, и, сверкая глазами, бранилась, топала ногами и, наконец, заливалась горькими слезами. Приготовления к этому наказанию наводили на меня такой ужас. Я дрожала так, что зубы стучали. Но этого никто не замечал. Я была ленива, не учила уроков, меня надо было исправить. Эта операция сечения производилась отцом. В это время розги были таким обыкновенным явлением в воспитании детей, что никто им не удивлялся и не придавал никакого значения таким пустякам, как озлобление ребенка. Во всех казенных учебных учреждениях, семинариях розги заготовлялись «впрок», как говорили тогда. Били крестьян и секли помещики за всякую шалость и из прихоти, секли и непокорных в «частном» доме, причем не щадили никого: молодые, подростки, старики — все подвергались сечению.
Исправительная мера эта употреблялась и для неразумных существ, к которым принадлежали и дети.
Брат мой в этот период своего детства менее меня подвергался сечению; он находился всегда под покровительством матери, которая сильно любила его. Да и немудрено! Петя был малорослый, красивый, тонкий и ласковый мальчик и чрезвычайно грациозный. Меня называли красивой девочкой до 5 лет, но потом я стала дурнеть и, должно быть, была сильно непривлекательна, с огромными глазами, с маленьким носом, с пухлыми губами и большим лбом. Очень худенькая, живая, резвая, я всюду и везде все задевала, разбивала, шумела и во всем была виновата. Защитников у меня и покровителей не было, почему и наказания обрушивались на меня со всей силой. Быть может, моя некрасивость в этом возрасте отталкивала мою мать от меня или резвость, подвижность, я не знаю, но я бессознательно чувствовала что-то, почему и озлоблялась. Появилось желание не слушаться и поступать наперекор желанию старших, которые желали переломить мое своевольство, непокорность насилием, а этого не нужно было: мне нужна была ласка и только одна ласка, а в ней мне отказывали; старшие не понимали, чем можно было смирить и покорить меня…
Вскоре после ухода Марии Давыдовны у нас появилась новая наставница, Александра Ивановна Струнина. Небольшого роста, уже не первой молодости, брюнетка, с острым носом, тонкими губами, маленькими черными глазами, она производила на нас недоброе впечатление: мы, дети, боялись ее и не любили. С первых дней своего пребывания у нас она завоевала расположение матери и отца. Какие чары она употребляла для этого с матерью, я не знаю, но отцу она постоянно жаловалась на нас, в особенности на меня как на беззащитную. Брат находился под покровительством матери, почему Александра Ивановна не слишком злоупотребляла своим правом, боясь раздражить больную. Зато все свои кляузные способности она перенесла на меня; каждая моя детская шалость наказывалась без снисхождения; но строгость не слишком останавливала меня.
На Страстной неделе Великого поста я видела, что гувернантка варила варенье из клюквы и поставила его в небольшой шкаф в нашей с нею комнате. Мне очень хотелось попробовать этого варенья; я попросила, мне не дали, тогда я придумала целую комбинацию. С утра на следующий день я притворилась больной; меня уложили в постель и оставили в комнате одну. Я, конечно, воспользовалась этим и тотчас же, по уходе Александры Ивановны из комнаты, босиком бросилась к шкафу, влезла на стул, достала варенье и принялась его есть руками, прямо из банки, за неимением ложки. Накушавшись как следует, я отправилась на кровать и в этот момент услышала шаги по лестнице, что меня и заставило скорей лечь и спрятать руки, выпачканные вареньем, под одеяло. Александра Ивановна подошла ко мне и хотела посмотреть, нет ли у меня жара. Она откинула одеяло и прямо увидела на одеяле и белье следы моего преступления. Обман открылся, и я понесла кару, тем более жестокую, что исполнения ее надлежало ждать до вечера, пока приедет из города отец. Мне было велено вымыть руки, одеться и терпеливо стоять в углу до приезда отца. Наконец последний приехал, и меня высекли.
После Святой недели начались сборы на дачу в Кунцево за Драгомиловской заставой. Мать едва двигалась и, конечно, никуда не выезжала из дома. В первых числах мая отец нанял для матери удобную большую карету, и нас всех перевезли на дачу. Мое житье на даче было очень невеселое: постоянные угрозы отца, недовольство матери и жалобы на меня Александры Ивановны — вот общее впечатление, которое осталось у меня в памяти от этого года. Мать все хворала и хворала, почему Александра Ивановна всецело овладела нами, наказывая за все того и другого. Изобретательность ее в наказаниях была изумительна.
Например, она выдумала сшить из затрапезной клетчатой белой с синей бумажной материи род длинной тальмы(род плаща или накидки без рукавов) с мешком; последний предназначался для головы, взамен дурацкого колпака. За всякую детскую шалость на меня надевали этот костюм и ставили на стул на балкон, который выходил в общий парк, где всегда проходило много дачников, разносчиков и проч.
Но и этого казалось мало нашей наставнице; на грудь мне прикалывали бумажку с названием крупными буквами моей шалости или другой провинности, так что все проходящие могли видеть меня в дурацком костюме и с позорной надписью на груди. Это наказание производило на меня ужасное впечатление: я озло бленно плакала и хрипела, стоя на стуле, тщательно скрывая слезы от Александры Ивановны. Все эти меры вызывали во мне не раскаяние, а затаенное озлобление против наставницы и старших вообще. Мне казалось, что все надо мной смеются и что я существо скверное. Я хотела ласкового слова, нежности, а меня гнали и наказывали. Помнится мне, как я горько плакала в своей маленькой светелке наверху, лежа в своей кроватке, и молилась за мать, чтобы она выздоровела скорей и полюбила бы меня, не сердилась и поцеловала бы, как брата Петю…
Мать … попросила отца перевезти ее с детьми, до его отъезда в Нижний на ярмарку, в Москву.
В это время дом, в котором мы жили на Якиманке, отделывался заново, почему отец нанял квартиру в той же местности. Квартира находилась в одном из переулков, прилегающих к Полянскому рынку за Москвой-рекой. Помещение было очень большое, с огромными парадными комнатами и маленькими, низенькими помещениями для спален. В те времена такого рода постройки были обыкновенным явлением, ни для кого не удивительным. Отец перевез нас в Москву и уехал в Нижний на ярмарку. Мы остались с матерью и наставницей, с которой и начались наши обычные занятия музыкой и языками, а вместе с занятиями усилились и наказания во всех видах с постоянной угрозой жаловаться отцу, когда он вернется.
Так продолжалось до ноября месяца; я училась, ленилась, ждала ласки, шалила и проч., а брат преуспевал в игре на фортепьяно и в рисовании. Дни текли однообразно; по временам нас водили гулять по замоскворецким переулкам. Однообразие нашей детской жизни нарушалось шумом и криком во время сечения меня розгами. Отца мы редко видели дома. В моей памяти, в этот период моего детства, отец представляется мне не иначе, как с розгой….
За неважные преступления и шалости наказание полагалось в виде лишения пирожного во время обеда или стояния во время стола. Александра Ивановна приказывала стоять и есть; меня это озлобляло, и я решала своим детским умом, что лучше буду голодная, но есть стоя не буду. От меня ждали, чтобы я просила прощения, но я молчала.
По всей вероятности, это молчание объясняли детской злобой и желанием причинить неприятность старшим. Раз за вечерним чаем мать рассказала свой сон Александре Ивановне; сон заключался в том, что я бросилась целовать ее. Я и брат сидели в это время за столом и пили чай. Я, по обыкновению, слушала, что говорят старшие. Ал. Ив. переглядывалась с матерью, ожидая, что я, действительно, брошусь целовать мать, но я не двигалась и упорно молчала. Почему я молчала, я и сама не знала, но броситься я не могла к матери. Быть может, во мне развилась одичалость, отчуждение от матери, я определить не могу. Подождав некоторое время, гувернантка не выдержала и начала укорять меня в нелюбви к матери, которая грустно улыбалась. Я молчала и стояла, как истукан, не двигалась. Такие факты собирались Александрой Ивановной перед матерью, и я являлась в глазах ее ужасною девочкою, испорченною, злой, порочной…
http://elib.shpl.ru/ru/nodes/71957
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
