Зиновий Зиник. Лицо эпохи Чем нелепей и загадочней секрет, тем интереснее и труднее его скрывать: тем больше занимательных историй необходимо, чтобы отвлечь внимание собеседника. Возможно, под влиянием всей атмосферы в доме у меня самого появились свои секреты, нуждающиеся в сокрытии. По этому случаю мне приходилось изобретательно врать родителям. Не всегда, впрочем, слишком изобретательно и не всегда для того, чтобы скрыть секрет. Я, попросту говоря, стал врать без всякого повода, без особой цели и особой логики. Я стал, короче, патологическим вруном. Помню, сижу перед телевизором и жую апельсин. “Ты чего жуешь?” спрашивает отец, войдя в комнату. “Яблоко”, говорю я, не сморгнув. “Зачем ты врешь?” спрашивает отец. Я не знаю, зачем. Чтобы, видимо, не говорить правду. “Я не вру”, говорю я ему в ответ. “3ачем ты врешь, что ты не врешь?” говорит отец, указывая на апельсиновые шкурки на столе. Я вру, что я не вру, видимо, для того, чтобы не сказать правду: а именно — что я соврал насчет яблока. Я не хочу правды. Всеми силами ей сопротивляюсь при каждом удобном случае. За это сокрытие секрета, порой мне самому неведомого, отец меня наказывает ремнем.
Была у меня, однако, одна подростковая страстишка, и уж ее-то я упорно держал в тайне от своих антисоветских родителей вполне сознательно. Это была страсть к парадам и праздничным шествиям, митингам и демонстрациям. Особенно, конечно же, к демонстрациям на Красной площади…
После нашей семейной коммуналки из кухонных тупиков, узких коридоров и запертых дверей с шушукающимися родственниками — после всей этой чуланной жизни, не анонимности ли и простора я искал в бесконечном разнообразии незнакомых мне, но открытых улыбающихся лиц, плакатов, бумажных цветов, воздушных шаров, лент и праздничной мишуры? Широкие улицы гудели хором голосов, площади отзывались перекличкой колонн, уханьем самодеятельных оркестров…
Я хотел звучать и двигаться вместе со всеми, только чтобы меня взяли в эту родимую бессемейственность, в это слитное разноголосье. Взмывало вверх майское солнце, как детский воздушный шар, подстегнутое ревом команды из репродуктора, и начинало лететь над толпой могучим ура, под гортанный клекот песни, трепещущей знаменами над морем голов по всей Красной площади. Сердце мое начинало колотиться, в горле рос комок.
Именно так я и ощущал жизнь за границей из рассказов тети Ирены: многообразие обычаев, костюмов и лиц. Каким, однако, заунывным и убогим казалось мне в такие моменты иноземное щебетание красавицы с глянцевитой пластинки тети Ирены. Ее заграничность начинала казаться мне фальшивой. Красная площадь и была для меня истинной заграницей. Я возвращался домой взмокший, встрепанный, просветленный и вдвойне скрытный. Я забивался в угол, стараясь не встречаться взглядом с отцом. Он ходил вокруг меня молча, как бы обнюхивая, брал за подбородок и, склонившись над моей макушкой, требовал: “Посмотри мне прямо в глаза. Признавайся: опять был на сталинском шабаше?” Я, к примеру, говорил, что я был в кино, но он говорил, что кино в такие дни закрыто. Когда все версии моего вранья истощались, отец приступал к экзекуции.
Для отца часть наказания состояла в публичной демонстрации моего позора и унижения. Дверь нашей комнаты в такие моменты держалась демонстративно.
Однажды в дверях остановилась тетя Ирена.
“Расстегивай ремень”, приказывал отец. “Спускай штаны”, и, подцепив мои штаны с пола, вынимал из них ремень. Орудие пытки поставляла жертва экзекуции. Отец раскладывал меня поперек дивана и стаскивал трусы.
Первое время я страшился не столько самой порки, сколько собственной голизны. Я ерзал, стараясь повернуться так, чтобы не лежать голой задницей к двери, но отец пресекал эти уловки. В подобном положении редкие, но яркие моменты невысказанной конфиденциальности и интима моих отношений с тетей Иреной вставали перед моим внутренним взором.
Мой внешний позор был очевиден. Но какой позор и что за чувство вины снедали ее душу? Я, с пылающими от стыда щеками, лежал, сжав зубы от боли, распластанный в очередной раз на диване в позорной позе. Решившись однажды повернуть голову в ее сторону, я встретился с ней взглядом и прочел в них дотоле неведомое: сочувствующее любопытство — если не уважение? Мы как бы уравнивались в позоре через тайну: у нее был свой постыдный секрет, а у меня — свой; мы оба скрывали правду по семейным соображениям, и оба мы держали таким образом в напряжении всю семью. Разоблачение ее секрета грозило “оставить меня травмированным на всю жизнь”. Экзекуция на диване убеждала ее, как я надеялся, в том, что меня не так-то легко травмировать.
Удары ремня обжигали, но, в общем, мне было не столько больно, сколько приятно: вся сцена была доказательством моей силы воли и выдержки (подростковый вариант сексуальной потенции?) в сокрытии секрета. На губах у нее блуждала странная улыбка. Мне было приятно, что она на меня смотрит.
Манеры ее вообще к тому времени изменились. Ее прежнее строгое платье, похожее на футляр из-под очков, сменилось на ночной халат: она разгуливала в нем по всей квартире, едва его запахнув, мало кого вокруг себя замечая. “Ты хоть бы бюстгальтер надела, что ли. Ради ребенка”, шипела на нее мама. “3ачем?” на мгновение задумавшись, отвечала тетя Ирена: “Вокруг сплошная ложь и лицемерие. Пусть знает с детства о нелицеприятной стороне вещей”. Когда на семейных сборищах речь заходила о политике, ей уже не возражали: хрущевское хлопанье туфлей по трибуне ООН сменилось грохотом советских танков по площадям Восточной Европы. Подтверждался ее пророческий пессимизм. Эта борьба с лакировкой действительности не распространялась, однако, на ее собственную прическу. Сквозь приоткрытую дверь ее комнаты я все чаще видел ее перед зеркалом, за кучей пузырьков и банок: щеточками и кисточками она подкрашивала и пудрила свою, седеющую видно, голову — от макушки до подбородка. Оторвавшись от зеркала, она снова брала в ладони мое лицо и повторяла:
“Помни завет Солженицына: жить не по лжи!” Но она явно имела в виду не политическую обстановку в стране. Ее лицо, все еще казавшееся мне бесподобным в короне золотых волос, покрывалось мелкими калельками пота и розовыми пятнышками. Или это были оспинки? А может быть, я просто-напросто стал замечать эти пятна и сетку морщин у виска потому, что повзрослел сам; как стал замечать и то, что у нее отнюдь не римский нос, а ресницы были вовсе не такими густыми и тенистыми, как дачные тропинки моего детского воображения. Мне было жалко и ее, и себя самого: оттого, что жалость занимала место прежнего необузданного обожания. Не был ли этот первый осознанный ужас перед старостыо, перед превращением золотого руна ее волос в серые патлы — главной причиной моей эмиграции? Или же я пытался вырваться из семейных оков, сомкнувших уста тети Ирены? Окончательно завравшийся в своей жизни, не пытался ли я своим прыжком за железный занавес подать ей дружеский пример? И заодно избавить ее от чувства вины и страха “оставить меня травмированным на всю жизнь”.
Этой пожизненной травмы мне, однако, избежать не удалось. Только в ином, не мамином, смысле. Дело сводилось к тому, что я не мог вытравить из памяти образ тети Ирены и ее золотого руна, золотистого плена ее волос. До меня это не сразу дошло. Но как могло быть иначе, если покидал я Россию (тогда, в семидесятые, казалось: навечно!) ради того мира, что связан был с ней и больше ни с кем. И когда я сочинял свои первые письма родственникам в Москву, это ее голос надиктовывал мне мои собственные первые впечатления…
***
После стольких лет разлуки прежняя география оказалась действительно содранной, как старые обои, со стен родного города:
Москва представала перед глазами как ограбленная квартира — все закоулки помнишь наизусть, но комнаты голые, и везде следы чужих сапог. Я опасался, что таковым предстанет и мое семейное прошлое — ограбленным. Но родной очаг остался прежним, как будто воспроизведенный копировалкой моей памяти: и запах селедочки с вареной картошкой, и зеленый абажур над парчовой бахромой скатерти, и, главное, все то же рыжее сокровище кудрей, золотое руно волос тети Ирены.
Я не верил своим глазам. Дело даже не в том, что я, конечно же, ожидал увидеть старуху с пепельными патлами. В смысле эффекта тут было нечто посильнее накрашенных волос. На ней было и прежнее муаровое платье с глубоким декольте; его вырез в своей отточенности повторял и ее округлое колено, и подъем в туфле, заострившейся шпилькой каблука. Как будто годы прошли не в старении, а в обретении себя прежней.
Больше всех шумел дядя Аркадий. Он постоянно повторял свой отчет о пребывании на баррикадах у Белого дома во время путча.
“Вас, заслуженных участников этих баррикад, расплодилось столько же, сколько старых большевиков с бревном при Ленине на революционном субботнике”, вставила тетя Ирена; мне даже показалось, что она мне подмигнула.
“Ты, Ирена, закоснела в своем цинизме. За эти три дня я полюбил страну и поверил в свой народ”, обернулся к ней дядя Аркадий. Его взгляд увлажнился от собственной вдохновенной растроганности. Ноздри его расширились, двойной подбородок начал дрожать, и усилилась астматическая одышка. Я впервые, может быть, был свидетелем пресловутой параллели между революционной активностью и сексуальной фрустрацией: в его одержимости политикой была физиологическая возбужденность, тем более заметная из-за его преклонного возраста. “Когда на митинге подняли наш российский флаг, мне, ей-богу, хотелось плакать от восторга, как мальчишке”.
“Dear me!” скривилась в иронической улыбке тетя Ирена, обращаясь ко мне конфиденциально по-английски. Между нами, тем самым, устанавливались как бы конспиративные отношения. Она повернулась к дяде Аркадию: “Не успели один флаг опустить, другой вздергивают? Вместо пятиконечных звезд кресты понавешаете? Уничтожаете улики своих грязных делишек в недавнем советском прошлом?
“Это у нее желудочное”, сказал мой отец вместо покойного дедушки, а мама вместо покойной бабушки стала тут же раскладывать по тарелкам новую порцию холодца.
“А в Мавзолее — Макдональд собираетесь разместить?” отодвинула от себя холодец тетя Ирена, как будто на тарелке лежала мумия Ленина. “А вместо Дзержинского — Сахарова на коне, что ли? Раньше Сталина называли солнцем нашей родины, а теперь новооткрытую звезду назвали Анной Ахматовой. Вы думаете, можно избавиться от неприятного прошлого, его переименовав? Какая звезда, такая, извиняюсь, и езда? Не выйдет, господа! Свобода, как сказал поэт, приходит нагая. С внутренней ложью можно покончить, лишь полностью разоблачившись”. Поднявшись со стула, она подошла к зеркалу и, отведя прядь волос, стала вглядываться в свое отражение, как будто действительно собиралась сбросить с себя постылые одежды.
“Опять за свое! Плешь, извините за каламбур, проела”, забегал по комнате дядя Аркадий, нервно хватаясь за лысину. Мама, седовласая и благообразная, с минуту назад матронисто председательствующая за столом вроде покойной бабушки, тут же подскочила к тете Ирене, обняла ее за плечи, как однокашница-гимназистка, и затараторила заискивающе:
“Ирунчик, умоляю тебя. Подумай о ребенке”. Она покосилась на меня. Тетя Ирена аккуратно загасила и растерла папиросу “Герцеговина-Флор” в пепельнице с видом Кремля. Губы ее сжались:
“Ты опять насчет детских травм? Этот ребеночек уже давно был бы дедушкой, если бы ты не воспитала его в страхе перед женским полом в моем лице”. И, нахмурив по-деловому брови, она обратилась ко мне со следующим, к ужасу всех присутствующих, вопросом: “Онанизмом занимаешься?” Я покраснел. “Мастурбируешь в эмиграции?” повторила она вопрос, употребляя на этот раз латинский корень, как будто мне, новоиспеченному англичанину, слово “мастурбация” было более понятным, чем “онанизм”. Я, онемев, продолжал идиотски улыбаться. “Не думай, что я тебя за это холостяцкое занятие осуждаю. Стыдиться тут нечего. Мастурбация помогает сконцентрироваться на собственном внутреннем мире. Кроме того, лучше мастурбация, чем все эти любовные интрижки, шушуканье по углам, лицемерие супружеской жизни. Ради детей. Чтобы избежать травмы. Уйти от правды. Самые страшные деяния родителей при советской власти творились ради благосостояния детей”.
“Ты знаешь, Ирка в каком-то смысле права”, сказал отец, обращаясь к матери, как-то жалобно при этом скособочившись, не поднимая головы. “Права, но, конечно, лишь отчасти. Имея в виду патологическую склонность к вранью у нашего сына, в результате. У него это, отчасти, желудочное, я не отрицаю”.
“Легко рассуждать, Мишук, когда ни за что не отвечаешь. У нее никогда не было ребенка. Бездетные еще и не такое себе позволяют”, бросила ему в ответ мать и тут же испуганно прикрыла рот ладошкой: она явно сказала что-то не то, чего говорить не следовало.
“Did you hear it?” на взвизге, голосом разгневанной матроны из частной гимназии, обратилась ко мне по-английски тетя Ирена. “Нет, но вы только послушайте! А кто, простите, сделал мою утробу стерильной, бесплодной, бездетной? Кто наслал эту стерильность, бесплодность, бездетность на мою голову?”
“Upon your head? На вашу голову или все-таки на вашу утробу?”, уточнил я ее машинально тоже по-английски.
“Indeed! Вот именно”, побледнев, посмотрела на меня тетя Ирена со зловещей улыбкой,
“Прекрати изъясняться по-английски, как будто никто из нас тут ни слова не понимает. Я тоже в свое время в Америку собирался эмигрировать, между прочим. Я тоже курсы английского посещал, о кей?” заерзал на стуле, потирая лысину, дядя Аркадий.
“Знаю я, какие ты курсы посещал. С Марой в постели?” сощурившись, смерила тетя Ирена взглядом мою маму. Я остолбенел. “Конечно, в отличие от меня, тебе, с твоей лысиной, терять было нечего”, брезгливо отодвинувшись от него, тряхнула кудрями тетя Ирена.
“При чем тут моя лысина?” обиженно пробурчал дядя Аркадий.
“Интересно, на кого ты был бы похож, оказавшись в моем положении? И как бы, интересно, выглядела бы в результате наша распрекрасная Марочка?” снова запыхтела папиросой тетя Ирена.
“Никто не заставлял тебя спать с моим мужем!” вдруг взвизгнула мать, забыв и про мои детские травмы, и вообще про элементарную благопристойность.
“Интересно, а с кем мне еще спать, пока ты спала с моим Аркадием?” невозмутимо пожала плечами тетя Ирена.
“Я была совершенно одна”, зашмыгала носом мама. “Это ты с Михаилом крутила шашни в различных командировках, делая перед нами вид, что разъезжаешь по заграницам. Как будто мы ни о чем не догадывались. Мишенька надрывался на дальних объектах, чтобы прокормить семью, и не в последнюю очередь тебя, иждивенку, с твоим безделием и философствованиями о Востоке и Западе. Он из-за тебя ночами не высыпался”.
“Скажи спасибо, что это я, а не ты спала со своим мужем. С его дальними музыкальными объектами и сопутствующими венерическими заболеваниями. Или ты готова была вместо меня полгода проваляться в вендиспансере?” сказала тетя Ирена.
“Мы выбивались из сил ради того, чтобы после больницы ты ни в чем себе не отказывала”, сказал дядя Аркадий. Мать, седовласая статная женщина, поднявшись со стула, стала надвигаться на тетю Ирену, бюстом прижимая ее к стене. Их лица сияли злобой и свободой: дождавшись наконец возможности оскорблять друг друга в открытую, они чувствовали, что оковы тяжкие приличий пали, стесняться больше некого и можно не сдерживаться. Они как будто помолодели: глаза их блестели, рты были полуоткрыты, как дуэльные стволы. Время как будто сдвинулось на несколько десятилетий, возвращая меня в прежнее подростковое состояние, но раскрывая при этом все давние жуткие секреты мира взрослых.
“А ты что, по сути дела, делаешь вид, как будто не понимаешь, о чем идет речь, в принципе?” — в грозном раздражении обратился ко мне отец, отмалчивавшийся все это время в углу. Наконец-то он заметил меня, невольного свидетеля этого семейного безобразия. Я действительно не понимал, о чем идет речь. “Ты что, хочешь сказать, что никогда обо всем этом, в принципе, не слышал?” Я отрицательно мотнул головой, не разжимая губ. “Но об этом было известно всем!” и он стукнул ладонью по столу, призывая всех к тишине.
“Но вы все об этом молчали”, проронил я.
“Разве можно было выразить в словах то, что и так понятно без слов?” отозвалась из своего угла тетя Ирена.
“Ты хочешь сказать”, обратился ко мне отец, “что ты никогда, в принципе, не слышал, какую тайну тетя Ирена, по сути дела, все эти годы от тебя скрывала?” Я снова пожал плечами в недоумении, В угрожающих нотках его голоса мое чуткое ухо стало различать панику отчаяния. Но я впервые говорил ему правду: мне в голову не приходило, что в нашей семье могло случиться нечто подобное — все эти интриги и адюльтеры. То есть интриги — да, вполне возможно, в принципе, но адюльтеры? “Ты ему веришь, Аркадий?”, повернулся отец к дяде.
“Нет, Мишук, я ему не верю. Не верю и все, как говорил Станиславский. Ты ему веришь, Марочка?” сказал дядя Аркадий. Он, вместе с остальными родственниками, сужал кольцо вокруг меня.
“Как можно поверить его наивности? Это граничит с кретинизмом. Но мой ребенок не может быть кретином”, мама горделиво выпрямилась на стуле, задрав подбородок. “Он всегда был очень восприимчивый мальчик, со здоровыми физиологическими реакциями. Говорю не как мать, а как придирчивый педагог. Даже Ирена может подтвердить. Ты ему веришь, Ирена?” повернулась она к родственнице. Тетя Ирена негативно качнула своей золотой тиарой:
“Может быть, он был одержим подростковым онанизмом и был совершенно слеп к окружающей действительности?” Я вспомнил не онанизм, а парады на Красной площади и отцовский ремень. Теперь поздно объяснять.
“3ачем ты опять врешь?” глядя на меня исподлобья, обиженно вздохнул отец, и рука его, почти машинально, потянулась к ремню — по привычке прежних лет. Сейчас он потребует, чтобы я приспустил штаны, разложит меня на диване и отхлещет по голой заднице ремнем на глазах у тети Ирены. Сладкий ком из скопившихся за годы слез рос в горле. Но на этот раз я буду шипеть и царапаться, как та бродячая кошка у помойных баков на заднем дворе моего детства. Склоки и междоусобицы были забыты: вся семья наконец-то нашла общего врага — в моем лице.
“Михаил”, королевским жестом остановила его тетя Ирена. “Неужели годы сталинщины не отбили у всех у вас охоту прибегать к насилию в разрешении духовных противоречий? Поверь, лучший способ борьбы с ложью — не добиваться правды во что бы то ни стало, а разоблачить первопричину лжи. Оголить правду, уои sее? Голая правда говорит сама за себя”, сказала она.
И тут, как бы в доказательство своей логики, она совершила некий неуловимый, как у циркового фокусника, жест.
Я помню лишь, как тетя Ирена вздернула руку вверх, к виску, как самоубийца с пистолетом. Все повскакали со стульев, тоже взметнув руки — в ее сторону, бросившись к ней, как будто пытаясь спасти ее от неминуемой гибели, но застыли, окаменев, осознав, что все усилия уже тщетны, что слишком поздно. Я не сразу понял, что, собственно, произошло. Мать издала то ли короткий вопль, то ли истерический всхлип. За мгновение до этого передо мной маячил прежний образ тети Ирены: она у патефона-граммофона, в кружевном ореоле своих кудрей, в черном декольте, с дымком “Герцеговины-Флор” у алых губ, как в дымке прошлого. Одно движение руки, и она исчезла. Исчезла моя мечта. Точнее, исчезло то, что я считал своей мечтой в прошлой моей жизни. Как если бы она на глазах у всех задрала юбку и скинула трусики. Она демонстрировала нам голую правду.
Ее рука, совершив цирковой трюк, бессильно свисала вдоль бедра: на указательном пальце брезгливо болтался сорванный с моего прошлого ореол — золотое руно ее роскошных волос. Точнее, не ее волос. Искусственных волос. Эти рыжие кудри, соскользнувшие с пальца на пол, были похожи на жалкую шкурку дохлого зверька. На полу валялся волосатый трупик. Это был парик. Всю свою прошлую жизнь я пялился не на золотое руно ее кудрей, а на парик, восхищался чучелом. Я боялся поднять глаза и встретиться взглядом с голой правдой. То, что скрывалось под париком, было страшнее послереволюционной разрухи, сталинского террора и брежневского застоя. Над патефоном нависал яйцеобразный череп, с розоватыми младенческими проплешинами, покрытый кое-где, как одуванчиками, пучками седого пуха. …Голизна черепа оттеняла напудренное лицо с густо подведенными бровями и наклеенными, как у детской куклы, ресницами, с кровавой кляксой рта: как будто это лицо, как и парик, тоже ей не принадлежало, а крепилось за ушами английской булавкой, и его, это наклеенное лицо, тоже можно было сорвать и выбросить в помойное ведро. На этом обнажившемся лице стали выделяться и топорщащиеся жабры щек, и сморщившийся, как на суровых нитках, шов губ, и отвисший кошелек кадыка, и кроличья запуганность старческих заплывших глаз. Эти глаза кружили по лицам родственников, высматривая восхищенный взгляд, ожидая поздравлений, аплодисментов благодарной публики. Вместо этого я услышал глухой всхлип, поразительно напоминающий по звуку приступ рвоты. Отец стоял в углу, уткнувшись лицом в стену. Мать раскачивалась в кресле, обхватив руками голову. Дядя Аркадий, уставившись в пол, беззвучно царапал обивку кресла скрюченными пальцами. Из всех присутствующих один я оставался на своем месте: лицом к лицу с богиней моего детства.
“Ну вот, больше вроде бы разоблачать нечего. Ни в общественной, ни в личной жизни”, вздохнуло лысое существо, умиротворенно мне улыбнувшись. “Он”, сказала она, указывая на меня онемевшим родственникам, “он меня поймет. Мальчик живет в обществе, где не стыдятся самих себя. Ты ведь меня любишь? И такую любишь?” Не дождавшись ответа, она закурила заветную “Герцеговину-Флор” и стала накручивать ручку патефона.
https://magazines.gorky.media/ural/2004/4/liczo-epohi.html
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
