Эрвин Штриттматтер
Лавка Учитель Румпош безостановочно раздувается, особенно к переду. Деревенские мало-помалу начинают называть его Толстый Румпош. Толстый Румпош не только учитель, директор школы, окружной голова, заместитель регента, член совета общины и дирижер певческого ферейна, он так, между делом стал еще и членом крайстага, словом, у нас в деревне он сила.
«Как бы Толстый Румпош не утоп в своех чинах», — говорит дедушка.
Занятия в школе начинаются у нас с песнопения: «Вы копайте мне могилу…», после чего мы складываем руки, опускаем глаза, устремляем взгляд в изрезанные крышки парт и молимся: «Наш приход благослови, то небесных сил победа…» Выражение «оставить после уроков» у нас не в ходу, мы говорим «отсидеть без обеда». Говорят, например, так: «А вашенскому Эзау нынче велено отсиживать без обеда». По этой причине Отто Нагоркан переделывает вводную молитву следующим образом: «Наш приход благослови, / То небесных сил победа, / Румпош, Румпош, век живи, / Не сажай нас без обеда».
У нашего учителя Румпоша выпадают как светлые, так и темные дни. В светлый день еще из сеней слышен его крик: «Котипусеньки!» Никто не понимает, что это слово значит. Может, Румпош слышал его на учительском семинаре? Когда поспевают вишни, Румпош, случается, приносит полные карманы и, войдя в класс, спрашивает:
— Кто хочет?..
— Я! Я! Я! — звучит со всех сторон. Вишен хотят почти все. Румпош подходит к мальчику, который кричал громче других, показывает ему пустую ладонь и говорит: «…быть моим ослом?» Потом он шествует по классу дальше и спрашивает: «Кому дать?» «Мне, мне, мне!» — снова звучит в ответ. Румпош останавливается перед какой-нибудь девочкой и дает ей вишню. Несправедливость! Из раздачи вишен мы можем сделать вывод, кого любит Румпош — он любит девочек.
Я не участвую в криках «Мне! Мне! Мне!». Даже если Румпош нагло останавливается у моей парты и подбадривает меня жестами, я не открываю рта, я не хочу вишен, я не хочу быть его ослом.
Если усы у Румпоша отвисли, как куриный хвост под дождем, это значит, что у него не просто плохой день, это значит, что у него день хуже некуда. Тогда он с порога командует «Встать!», и мы встаем. «Книги Библии!» — командует он, и это значит, что мы должны наизусть отбарабанить ему названия всех книг Ветхого и Нового завета, быстро и не подглядывая. Книги Ветхого завета подразделяются на четыре части: книги-истории, книги-поучения, книги пророков и книги апокрифические.
Мне Румпош велит перечислить книги пророков, я начинаю бубнить себе под нос: Исаии, Иеремии, плач Иеремии, Иезекииля, Даниила, Осии, Иоиля, Амоса, Авдия, и так далее и так далее. Чтобы поскорей управиться с пророками, я решил обойтись без повтора «Иеремия» и «Плач Иеремии», я ограничиваюсь одним Иеремией, после чего перехожу к Иезекиилю и Даниилу и тем даю Румпошу повод излить на меня свой гнев.
— А ну, подойди сюда! — говорит он грозным голосом, и я подхожу.
Передняя парта — это у нас место экзекуций. Мальчики, сидящие на ней, должны сдвинуться поплотнее, чтобы я, грешник, мог лечь на нее. Кроме того, у нас принято собственной рукой натягивать штаны на заду, чтобы облегчить задачу Румпоша, и я натягиваю. Пятнадцать ударов ореховой тростью — такова такса при упущениях относительно Ветхого завета. Меня же Румпош награждает двумя ударами сверх положенного за то, что я хотел его обсчитать на плач Иеремии.
С тех пор я уже больше не пытаюсь внести рационализацию в последовательность древних пророков. Когда я буду лежать в могиле, можете смело окликнуть меня и задать вопрос, и я без сучка-задоринки перечислю вам оттуда все имена замшелых мудрецов. Впрочем, до сих пор никто, кроме Румпоша, от меня этого не требовал.
Тем же методом мы изучили христианские заповеди и так называемые просьбы с комментариями Лютера и множество песнопений из молитвенника и стихов из хрестоматий; даже любовь к немецкой поэзии Румпош вколачивал в нас ореховой тростью.
Во многих из одноклассников этот метод воспитал твердость духа, теперь они больше не плакали, когда им отсчитывали положенные двадцать ударов, и еще они стали твердозадые, например, мягкое место у Альфредко Заступайта стало тверже, чем душа у нашего учителя.
Но на Румпоша никто не жаловался. Наши отцы по вечерам распевали под его руководством, или, правильнее сказать, под его управлением:
Дышит садик уютом /
И теплеет душа, /
Если солнечным утром /
Рву цветы не спеша.
Чем больше функций взваливает на себя Румпош, тем чаще он работает после обеда вне дома, причем некоторые виды его разносторонней, хотя и невидимой деятельности заставляют его работать до глубокой ночи. Жизнь вовсе не так проста, как вам кажется! У Румпошихи с каждым месяцем уходит все больше сил, чтобы утром поднять господина учителя с постели. Ему надо по крайней мере заглянуть в класс.
Румпош приходит совершенно больной и истерзанный и хриплым голосом приказывает: «Всем петь!»
И мы заводим:
Кто может мне сказать, /
Где ждет меня конец. /
Уходит день за днем, /
Подходит ближе смерть.
Румпош затыкает уши: наше пронзительное пение причиняет ему боль, у него болят волосы.
Я сам наблюдал, как один безработный фокусник в лавке у моей матери за две бутылки взялся разрезать свистом тонкий стакан, так называемый пивной бокал. Некоторое время он насвистывал, подыскивая тон, непереносимый для стекла, нашел, свистнул во всю мочь — и стакан треснул. Может, и Румпош боится, что от наших песен у него треснет череп? Он дает нам знак, и мы начинаем молиться:
Как мирно я всю ночь проспал, /
Как радостно с постели встал…
Затем Румпош возлегает на свою классную кровать. Роль кровати играет крышка первой парты, верхняя крышка лобного места. Учитель вытягивает ноги, приваливается спиной к стенке, а для нас начинается урок по предмету, которого не сыщешь ни в одном школьном расписании. Предмет называется А ну, расскажите, что слышно новенького?
— Начать с первой парты, — еще успевает скомандовать Румпош, прежде чем сомкнуть глаза.
Лучший ученик и лучшая ученица берутся следить за порядком, заняв для этого место у доски.
— У дяди Тинке, — (мы всех мужчин и женщин в деревне называем соответственно дядя и тетя), — у дяди Тинке опять в ногах вода, — докладывает Курт Цампа.
— А старый Нагоркан оттяпал себе топором кончик пальца, — докладывает Эльза Михаук.
Румпош спит. Он ничего больше не слышит. На подоконниках смеются красные шары гераней; похожие на звездочку цветы мирта источают едва уловимый запах сала; встретясь с пивным перегаром, который волнами исходит от Румпоша, миртовый запах взмывает кверху, но посредине классной комнаты снова опускается вниз. У кого хороший нюх, тот может на короткое время приобщиться к жизни миртового аромата.
Первый ученик и первая ученица обязаны записать на доску имена тех из нас, кто не сообщит ничего путного.
— А Петкинша копала огород и нашла пять марок серебром, — рассказывает Густав Заступайт.
В деревне бывает не так много новостей, чтобы хватило на сорок детей. Не предусмотренный расписанием урок А ну, расскажите, что слышно новенького? развивает нашу фантазию. Вопрос только в том, сочтут ли дежурные нашу выдумку новостью. Рихард Новаков рассказывает, что несколько ночей тому назад его дедушка видел у Толстой Липы Белую даму. Рихард Заступайт рассказывает, что в ночь на страстную пятницу Иисус причитал в терновом кусте на Мельничной горе, потому что на него как раз в эту минуту надевали терновый венец. И первое, и второе — выдумка, но первая лежит ближе к той сфере, которую принято называть вероятностью. Ибо Белая дама — жительница Босдома, а вот Иисус Христос — нет. Имя Рихарда Заступайта пишут на доске. Заслуженное наказание — после того, как проснется Румпош. Даже во сне он воспитывает в нас умение врать правдоподобно.
Когда ожидается визит школьного советника, у школы выставляют караул. Караульщики прячутся за деревьями и играют в ножички.
Из соседней деревни Гулитчи выходит шоссе местного значения. Оно корчится от отвращения, ему смерть как не хочется в Босдом. Когда карета советника заковыляет по шоссе, караульщик кричит:
— Советник почти у самой Толстой липе!
Котипусеньки! Румпош соскакивает с трона, наглухо застегивает люстриновый пиджак, поправляет усы и начинает учить детей. Учит он медленно, громко и внятно, чтобы его слова вылетели в открытые окна и снискали благосклонность советника.
— Итак, куда же направляется Иисус в ту достопамятную ночь?
— Он идет в сад к Госимановым, — отвечает Пауле Нагоркан. В обычный день его бы выпороли за такой ответ, но теперь, поскольку советник уже на подходе, Румпош терпеливо объясняет, что Гефсиман — это отнюдь не имя хозяина сада.
В другой раз советник заявляется ну совершенно некстати. Румпошиха убыла на два-три дня в родную деревню, чтобы поплакаться сестре. В ее отсутствие о хозяйстве и обеих учительских дочках заботится маленькая Клугенова Марта, вы уже о ней слышали.
Советник не предупредил о своем приезде. Он входит в класс, а мы играем там в догонялки и скачем через парты. Высокий гость рассекает прибой нашего шума, восходит на кафедру, садится, мы глядим на него, узнаем и застываем в неподвижности, как тряпичные куклы, набитые опилками.
— А где ваш учитель? — спрашивает советник.
Ответа нет. Марта уже не раз пыталась разбудить Румпоша, может, она делала это слишком деликатно и безболезненно. Она сама боится Румпоша, она у него училась и еще не забыла, как подставляла ему ладошки, чтобы он прошелся по ним ореховой тростью.
А вчера вечером Румпош как на грех снова выяснял, хорошо ли работают пивоварни в Гёрлице и Хочебуце. И Марта никак не может его поднять.
— А где же ваш учитель? — нетерпеливо вопрошает советник.
— Он еще дремет (дремлет), — отвечает первый ученик.
Советник не понимает.
— Храпака задает, — объясняет Отто Нагоркан.
Кому-то надо пойти и разбудить Румпоша. Рихарду, брату Марты, приходится лезть в берлогу. Рихард кормит учительских коз, он знает, как себя вести в учительском доме. «Советник, советник!» — выкрикивает он в коридоре и топает прямиком в спальню.
Советник спрашивает, какой у нас должен быть урок.
— Урок лиригии…
— А на дом что было задано?
— П-п-п-паслушать, говорят ли у нас дома о боженьке.
— Ну, и чего же они говорят? — советник указывает на длинного Якубица.
— Наш батька говорит: в бога, в душу…
Советник закусывает губу.
— А мать? Что говорит про бога твоя мать?
— И где этот чертов мальчишка запропастился, чтоб его бог прибрал!
Поданный Рихардом сигнал тревоги оказывает такое же действие, как если бы снизу через тюфяк в тело учителя загнали четырехдюймовый гвоздь. Румпош, благодарение богу, лег одетый. Вот разве что галстук выбился из жилетного выреза, да волосы всклокочены, да брюки и пиджак измяты. Румпош сильно смахивает на подмастерья, переночевавшего в стогу сена.
Советник делает вид, будто не замечает входящего учителя.
— Дальше! — говорит он и указывает на Вильямко Штрауса. — А что говорят про бога у вас дома?
— Коровку бог дал, а веревку к ней дать позабыл.
Советник смеется. Румпош заталкивает галстук в жилетный вырез, проводит языком по ладоням и оглаживает свою прическу.
— А кто ж это к нам пожаловал? — спрашивает советник, и мы смеемся. Советник выходит с учителем в сени, оттуда в учительскую квартиру и дальше — в гостиную, где стоит рояль. Мы напрягаем слух. Нам интересно, как накажут учителя. Может, советник положит учителя на крышку рояля и всыплет ему двадцать горячих. Но мы так никогда этого и не узнаем.
— Хучь на вендским, хучь на немецким — начальство промежду себя завсегда договорится, — комментирует дедушка…
Раз в неделю певческий ферейн проводит занятия в школьном помещении. Румпош и некоторые из певцов предпочли бы распеваться в трактире, но Румпошиха и женщины из Евангелической женской помощи категорически против этого возражают. «Как бы там ихние песни в пиве не утопли», — говорит мужебаба Паулина.
Тем не менее некоторые члены ферейна после спевки уходят в трактир. Порой они прихватывают с собой учителя и заслоняют его, так что учительша, которая не желает носить очки, даже и не замечает, как он ускользнул у нее прямо из-под носа.
Я всегда знаю, какую песню нынче разучивает ферейн. Когда у отца хорошее настроение, он проводит перед хлебной печью дополнительные занятия с самим собой. За пением он трясет головой, потому что, имея отроду баритон, пытается из тщеславия петь тенором и должен напрягаться: Вижу хижинку в лесу, вижу девицу-красу…
— Хижину-мижину, эк насобирали, уши вянут, — говорит бабусенька-полторусенька.
Когда не черед теноров и басов разучивать Хижинку, они курят. Пепельницы в классе, разумеется, нет, но в наших изрезанных партах есть такие четырехугольные углубления, посредине которых в круглой дыре торчит чернильница, и так — на каждой парте. В эти углубления певцы сбрасывают пепел, а нам на другой день приходится убирать за ними.
Я хочу очистить выемку от пепла, вынимаю чернильницу, чернила выплескиваются и текут по крышке парты. Сейчас войдет учитель, я в испуге вынимаю промокашки из своих тетрадей, но совладать с чернильной рекой не могу, тогда уже в полном отчаянии я достаю из кармана носовой платок, но главная ябеда класса, эта паскудина Валли Нагоркан наблюдает за мной и говорит:
— А я все скажу, а я все скажу.
Я начинаю дрожать с головы до ног, я умоляю поганую сплетницу во имя Христа не продавать меня, да, да, я так и говорю: во имя Христа, каковое выражение я позаимствовал у доктора Мартина Лютера. Но Валли Нагоркан не оставляет меня в покое, она говорит, что все равно скажет учителю, а я умоляю ее все жалобней, и тогда она требует с меня мопасе (леденцы, которые на немецко-французском диалекте именуются монпансье). Я с горя обещаю ей леденцов, но, дав обещание, попадаю из огня да в полымя: мне не разрешается без спросу таскать леденцы, я должен спросить разрешения у матери, да и то мне нельзя зараз брать больше одной конфетки, две — никоим образом.
На другое утро перед школой я спрашиваю у матери, можно ли мне взять мопасюшку.
— Бери, — отвечает мать, и я беру один леденец, один, и не больше, как у нас заведено.
Почему я не признался матери, что мне нужно сразу несколько леденцов для Валли Нагоркан? Узнав, что я пролил чернила, мать наверняка будет недовольна, и вот почему: она желает, чтобы я был примерным учеником, отец тоже этого желает, недаром же оба они члены румпошевского скат-клуба.
А Валли не удовлетворена одним леденцом и обещает все равно нажаловаться учителю.
Я обещаю ей принести на другой день больше, но и на другой день я приношу ей лишь один, дозволенный, и она снова обещает донести на меня, и я боюсь, что она донесет на меня, все боюсь и боюсь, три дня подряд, четыре дня подряд. В моей остриженной под нулевку голове разыгрываются страшные баталии. Страх перед ударами ореховой трости требует, чтобы я без спросу взял из банки целую пригоршню леденцов, с другой стороны, чувство, которое взрослые именуют совестью, не позволяет мне обманывать и обкрадывать родную мать. Я взрослею, сам того не сознавая: на шестой день я созрел для того, чтобы принять палочные удары и пренебречь шантажом. На седьмой день она слоняется вокруг моей парты и стращает, и стращает, эта Валли, эта акула в обличье девочки, но я остаюсь непреклонен, и все утро жду, что вот она наябедничает Румпошу, но она ничего ему не говорит ни в этот день, ни потом; и все-таки я больше никогда не гляжу на нее и не заговариваю с ней, а когда она сама со мной заговаривает, не отвечаю. И потом уже, на танцах, несмотря на всю привлекательность красивой и статной Валли, несмотря на успех, которым она пользуется у других парней, для меня она не существует, и доведись мне встретить ее завтра, она, как мне кажется, все равно не начнет для меня существовать.
Я не унаследовал небрежного обхождения матери со временем. Я родился с должным к нему уважением, а уважение передалось мне от материного отца. Мой сорбский дедушка проверяет по часам, за сколько минут он нашел столько-то грибов и сколько навозных куч он за один час расспритает по полю (у нас навоз не разбрасывают, а спритают; одному богу известно, откуда взялось «спритать» — слово, скорей всего, английского происхождения в нашем полунемецком Нижнем Лаузице).
Весьма длительный период жизни я немало гордился своим четким отношением к времени, потому что люди меня за это хвалили. Они завидовали моему дару в любой момент использовать время с толком, но с годами я начал замечать, что унаследованное от дедушки уважение к времени составляет проклятие моей жизни; я решил победить свое почтение к фикции, именуемой «время», и предпринял военный поход по всем правилам, для чего присел эдак минут на пятнадцать, ничего не делая, ни о чем не думая и пытаясь преобразовать беспокойство, внесенное в мою жизнь чрезмерным уважением к времени. Пока я не могу похвастаться, что вернулся из этого похода с победой.
— Слётай к тете Маги за молоком для пирожных, — говорит мать.
Разговор этот происходит еще до школы, и я бросаю взгляд на часы. Маятник рассекает время на слышимые частицы, без малого девять, а к десяти мне уже надо сидеть в классе. У нас только одна классная комната, и нас разбили на отдельные группы. В десять часов очередь моей группы.
Я запоминаю положение стрелок, я глазами отрываю их от циферблата, даю им войти в меня и припускаю со всех ног. Когда я спокоен, стрелки во мне движутся с нормальной скоростью, когда я взволнован, они идут быстрей.
К домам на выселках от деревни ведет несколько проезжих дорог, которые стараются идти прямо и официально, и несколько тропинок — их протоптали батраки и работницы, которые бегают друг к дружке в гости, женщины, которые ходят в деревню за покупками, и мальчишки, которых гоняют за молоком вроде как меня, — кровеносные сосудики человеческого общения, что в зависимости от времени года и состояния почвы отпечатываются на помещичьих полях, пути человеческих муравьев. Они тянутся сквозь поля ржи и клевера, описывают дугу вокруг картофеля, потому что борозды картофельного поля неблагосклонны к торопливым ногам, но, где бы они ни проходили, они всегда выполняют свою роль — проложить кратчайший путь между человеческими поселениями.
И я ускоряю движения своих ног, чтобы наверстать частичку времени, упущенную из-за обхода. Голубой бидон с жестяным дребезжанием колотит по головкам клевера и превращает мирное жужжание пчел в протестующий рокот; даже гудение медлительных шмелей и то становится темпераментнее.
Задыхаясь, я влетаю в кухню к тете Маги:
— Тетя, молоко для пирожных, пожалуйста, и еще доброго вам утречка.
— Сынок, — говорит тетя, — да оно ж у меня еще не прокрутимши. — Говоря правильным языком, это значит, что тетя еще не пропускала его через сепаратор, еще не сняла с него сливки.
Дядя Эрнст сидит на кухне за столом и при помощи острого ножа ведет войну с мухами. Он распорядился, чтобы за пределы двора выходило только снятое молоко…
Я в спешке и в отчаянии. Я не прочь бы узнать, докуда дошла большая стрелка на тетимагиных часах.
— Поди к Большой бабке, — говорит она, — да погляди на часы. Бабка и то извелась, что вы к ней никогда не придете.
Я бегу к дому, к бабушке, в чистую горницу и наспех здороваюсь. Я не к ней хочу. Я хочу посмотреть на ходики. Ходики у тети Маги упрятаны в черный футляр с завитушками, как на катафалке. Я прихожу к выводу, что время у меня еще есть, не подозревая, что большая стрелка на наших и большая стрелка на тетимагиных часах не совпадают.
Я переминаюсь с ноги на ногу. Мои ноги настраиваются на бег, который они вот-вот начнут.
На скамье в кормовой кухне стоит мой бидон со снятым молоком, с водой синевато-белого цвета, потому что она прошла через коров. Бумаги в доме у тети не водится. Газету они не выписывают. «Накладно», — говорит дядя. Он не умеет читать. Я достаю из кармана штанов оберточную бумагу и надежно закрепляю с помощью бумаги крышку бидона. Ни одна слезинка молока не должна пролиться на землю, как бы я ни летел.
И вот я мчусь, а про себя разговариваю с большой стрелкой у нас дома:
— Миленькая стрелочка, пожалуйста, иди помедленней, ну пожалуйста, я в долгу не останусь.
Из-за беседы со стрелкой я невольно сбавил темп. Приходится поднажать. На уроке географии мы проходили, что припозднившиеся талые воды должны поспешать, чтобы новое время года их не опередило. Теперь мне надо опередить время.
Дома я холодею от ужаса: большая стрелка наших ходиков пошла на одиннадцатый час. Я уже чувствую, как горят на моем заду удары ореховой трости.
Я лечу в школу. В ранце так все громыхает, будто у него недавно была кишечная колика. От предвкушения радости человек смеется, от предвкушения боли — плачет. И тут мне приходит на ум пропагандистский тезис Американки: «…но о тех, кто усердно молится, он печется лучше». И я молюсь: «Милый боженька, если хоть как-нибудь сумеешь, помоги мне».
А занятия-то еще и не начинались; скоро уже половина одиннадцатого, а они не начались. Мои одноклассники сидят в песчаной яме, роют дыры в песке, швыряют камушками в воробьев. Господин барон — административная власть в имении — приехал к Румпошу — административной власти на селе — с деловым визитом.
Боженька мне помог…
И снова приходит суббота. И снова я опаздываю из-за молока. Меня охватывает страх. Уже готова застрекотать молитвенная мельница. Но тут я слышу голос Майки: «Слушай чуток и внутри себя». Я прислушиваюсь. Мгновения летят. Бери пример с Альфредко Заступайта, вот что это значит. Суровый совет, но мне удается приглушить страх перед побоями Румпоша. Я тоже становлюсь твердозадым.
Учитель Румпош придумал кое-что новое, он завел у нас урок гимнастики. Каретнику Шеставиче он поручил изготовить и установить под дубам гимнастические снаряды. Один снаряд состоит из четырех опорных столбов, толстых, будто ноги у слона. Каждые два столба соединяет оструганная жердь. А все вместе взятое напоминает перила на мосту через ручей, но Румпош называет это брусья. Другой снаряд похож на виселицу четырехметровой высоты, на виселице болтается канат. По канату нам надлежит карабкаться вверх, добравшись доверху, мы должны шлепнуть рукой по перекладине и опускаться. В школе можно много чего выучить, так принято говорить. Что же мы выучим, забравшись вверх по канату?
Большинство одноклассников лихо взбирается наверх, что твои кошки, а вот я падаю, едва одолев один метр из четырех.
— Еще раз, — командует Румпош.
С превеликим трудом я лезу вторично, но, достигнув метровой высоты, падаю.
— Еще раз, — командует Румпош.
Ладони печет словно огнем. Всякий раз, когда я падаю, одноклассники хохочут надо мной. И все это происходит под дубам, то есть напротив нашего дома.
Я мечтаю, чтобы оттуда вышла моя бабусенька и плюнула на Румпоша. Но Румпош — это Румпош, он окружной голова, органист, регент, депутат крайстага. Ну что такое Полторусенька против Румпоша?
И, однако, за дощатым забором, отделяющим наш двор от деревенского луга, кто-то хлопочет о моей судьбе. Я в пятый раз срываюсь с каната, и тут наш петух начинает горланить так, словно ему вот-вот отрубят голову. И сразу же дедушка перебрасывает его через забор с громким криком:
— Совсем зажрался, проклятущий! Ты перестанешь, наконец, малышей обижать?
Румпош догадывается, кого подразумевает дедушка, и прекращает урок.
Но за ужином мать принимается корить дедушку, он-де оскорбил Румпоша.
— Еще чего! — отвечает дедушка. — Нешто я не могу обругать своего петуха?!
— А ты неуж не можешь поднатужиться и влезть? — спрашивает мать. Значит, она на стороне Румпоша.
Отец ложится на пол и показывает мне, как надо обхватывать канат ногами. Значит, и он тоже за Румпоша.
В этот вечер перед тем, как уснуть, я принимаю твердое решение перебраться к Цетчам. Тогда я смогу ходить в школу в Гулитче. Там куда приятнее, как говорят знающие люди, там учительствует старый Заритц. Заритц носит окладистую бороду и не бьет детей, он мечтает о том, как ему будет хорошо, когда он выйдет на пенсию. «Делайте, что хотите, — говорит он ученикам, — только не шумите».
Я открываю семейству свой замысел. Дедушка меня одобряет…
https://www.rulit.me/books/lavka-download-230292.html
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
