Ф. К. Сологуб
НАЧАЛО ПОЭМЫ «ОДИНОЧЕСТВО»
И НЕКОТОРЫЕ ОТРЫВКИ
История мальчика-онаниста Скрытый текст
Впервые: Новое литературное обозрение. — 2002. — № 3 (55). — С. 14–31 (публ. М. Павловой).
Текст поэмы воспроизводится по оригиналу (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 33), с авторским названием. На автографе помета: «Рукопись поэмы Ф. К. Сологуба „Одиночество“. Найдена в архиве В. А. Латышева (учитель Ф. К. Сологуба по СПб. Учительскому Институту) и передана в Рукописный отдел Пушкинского Дома с согласия вдовы его Е. В. Латышевой, Ф. А. Васильевым-Ушкуйником. 21 / VI — 29 года» (Л. 84).
В дополнение к тексту поэмы в публикацию включены отдельные фрагменты черновых набросков к «Одиночеству», позволяющие частично реконструировать содержание этого незавершенного произведения (Там же. Л. 21–24, 44–49, 58–59); в квадратные скобки заключены зачеркнутые фрагменты автографа.
К фрагменту «Томима страхом и стыдом…» прилагается вариант в прозе (в автографе стихотворный и прозаический тексты расположены параллельно). В поэтической лаборатории Сологуба опыты преображения прозаического текста в стихотворный встречаются более или менее регулярно; пример из набросков к «Одиночеству» — самый ранний (в свете проблем, связанных с изучением поэтики символистской прозы, подобная практика будущего символиста, несомненно, заслуживает внимания).
|
Можете ли вы показать мне хоть одного здорового ребенка? Я никогда не видел ни одного… Ребенку придется бороться с будущими опасностями, которые могут быть побеждены только здоровым существом; а между тем, он уже сам в себе носит зачатки опасностей, которые можно предвидеть и избежать… И мы не стыдимся этого!
Народная школа, 1882, № 4, с. 17–18. ПОСВЯЩЕНИЕ НЕКРАСОВУ
Печальник общего страданья,
Апостол правды и любви,
Мои благие начинанья,
Мой первый труд благослови!
Тебе, учитель, в подражанье
В бессоннице моих ночей
Я начал песню увяданья
Надежд строптивых и страстей.
Странна и необычна повесть,
Не строго нравственна она,
Но мне ее внушила совесть,
Картин нерадостных полна.
Быть может, музы своенравной
В труде рожденное дитя
Исчезнет в темноте бесславной,
Мои надежды поглотя.
Но, думой творческой томимый,
Ее лелею, как отец.
Как ты, немногими любимый,
Но много думавший певец.
27 июля 1882
ОДИНОЧЕСТВО
Поэма
«Тоской младенческой души
В моей семье пренебрегали,
А были чудно хороши
Порывы грусти и печали;
Мои неясные мечты
Так были полны красоты,
Наивности и увлеченья,
Что, если б я до юных дней
В потоке темного паденья
Души ослабленной моей
Их не растратил — те стремленья,
Текла бы молодость моя
Чиста, прекрасна и свободна,
Негодованья не тая,
Не сомневался бесплодно,
Я все бы отдал в жертву ей,
Печальной родине моей.
И силой юного размаха
Я разрешил бы грусть мою,
А ныне я один стою
И думу робкую таю,
Исполнен суетного страха.
И ум подавленный молчит,
Страдает грудь моя жестоко,
И над душой моей лежит
Проклятье смрадное порока.
Зимой (тепла была зима)
Дышал я легче и вольнее;
Работа светлого ума
Свершалась ярче и свежее.
Но летний зной опять настал.
Каприз судьбы моей ревнивой
Мои надежды разогнал.
В столице душно. Я устал
Под гнетом скуки молчаливой
И светлый день, как день дождливый,
С тоской холодною встречал.
Я вижу: смерть лишь угрожала
Давно. Предсмертный свой укор
Мне совесть грозно повторяла
За мой бездейственный позор.
Безумно детство расточало
Мою энергию. В ряды
Дружины смелой не вступая,
Иду один, иду, страдая
Страданьем гибнущей среды.
Давно один — и между мною
И этой темною толпою
Одно лишь общее — порок,
Который мощен и глубок.
Куда ни глянь — все язва та же,
Заражена отравой кровь,
И гибнут в мелочной продаже
И убежденья, и любовь.
Среди всевластного обмана,
Отравлен язвой вековой,
Не я один погибну рано
В наш век, холодный и пустой.
Мы все отцов преступных дети,
В себе мы носим отчий яд, —
Следы их дел, — и цепи эти
Над нами вечно тяготят.
Ребенок — жертва преступленья!
Какие мрачные виденья
Смущают тихий детский сон!
Порочной жизни впечатленья
Навечно сохраняет он.
Под маской скромного молчанья
Утратив девственность незнанья,
Растленным миром окружен,
Он рано гибнет для свободы,
И вырастает он, как раб,
Вдали от матери-природы,
Душою низок, телом слаб.
Мы знаем: есть благие всходы,
Лежат святые семена.
Чтобы взошли они, нужна
Теплом богатая весна.
Но в темном рабстве жизнь народа
Текла доныне с давних пор:
Свободе никуда нет входа,
Пороку — место и простор.
И в почве, сонны и ленивы,
Лежат святые семена.
Сойди, могучая весна,
На наши жаждущие нивы!
Напой их, светлая, дождем,
И воздух освежи грозою,
И пусть гремит весенний гром
Над нашей бедною землею,
И пусть сверкают и блестят
Грозы разгневанные взгляды, —
Ей земледельцы будут рады
И вешний гром благословят!
И ты придешь, гроза святая,
По небу мрачному сверкая,
Придешь, когда в земле сырой
Схоронит сломанную силу,
И не дойдет уже в могилу
Ко мне твой голос громовой!
А ныне бурею иною
Над мною небо омрача,
Судьба дорогой роковою,
Где нет отрадного луча,
Меня ведет. Бушует вьюга,
Я жду неведомого друга,
Ищу заветного пути,
Но гаснет вера понемногу…
Где ты, заветная дорога?
Где цель желанную найти?
Зову неведомого бога,
Зову без веры и любви,
С огнем сжигающим в крови,
С холодной думой безучастья.
Напрасный зов! Он не придет,
Желанный бог любви и счастья,
И тьмы сурового ненастья
Больная жизнь не переждет!»
Такие тягостные строки,
Судьбе напрасные упреки,
Писал нетвердою рукой
Мой умирающий герой.
Он был угрюм, и худ, и бледен,
И венерическим венцом
Его высокий лоб изъеден,
Покрытый язвами кругом.
Больная грудь, слаба и впала,
Неровно, трепетно дышала.
К его лицу порою кровь
Румянцем ярким приливала
И тотчас отливала вновь.
Он умирал. Какая сила
Его так мощно подавила
И на измученном лице
Резцом жестоким начертила,
Как на холодном мертвеце,
Его глубокие морщины?
Какие горькие кручины
На сердце юноши легли?
Какие мощные причины
Его до гроба довели?
Когда тоскливую тревогу
Тая, старик могилы ждет,
Его житейскую дорогу
Рисует память. Он живет
Душой в минувшем, и былое
Пред ним проходит ярко вновь,
Проходит время молодое,
Воскреснет старая любовь,
Воскреснет снова образ милый,
Исполнен прелестью и силой,
Воскреснут эти вечера,
Когда он ждал ее ревниво,
Пройдут они так близко, живо,
Как будто было то вчера.
И все, чем долго сердце жило,
Что было дорого и мило,
Пройдет воздушною мечтой,
Наполнив грудь его тоской,
Порою грустною улыбкой
Лицо осветит, как в ночи
Свеча порой на влаге зыбкой
Бросает бледные лучи,
Как светит в сумраке лампада.
В его тоске и смерть — отрада.
Но умирать, чуть ощутив
Любви чарующий призыв,
На этот призыв не ответив
И в жизни счастия не встретив!
Безумно счастия желать,
Когда оно проходит мимо,
Маня, чаруя, и понять,
Что смерть уже неотразима!
Царит холодная тоска,
И малодушна, и дика
В душе испуганно-унылой;
В уме с неудержимой силой
Проходит повесть прежних лет,
И в ней луча отрады нет!
Она печальна и уныла,
Как не зарытая могила,
Как гроб раскрытый. Вдалеке,
В одном уездном городке
Над мелкой, грязною рекою,
Под вечер, позднею зимою
В семье мещанской он рожден.
Отец — зажиточный сапожник,
Всегда работой завален,
Ее любивший, как художник.
Он мастером искусным слыл, —
Прилежный, честный с малолетства, —
Работу от отца в наследство
Во многих семьях получил.
Прилежный Библии читатель,
Благочестив он был, как Ной,
И наградил его Создатель
Трудолюбивою женой.
Она сильна, она здорова,
Как холмогорская корова,
Неприхотлива, весела,
Всегда кротка, хотя порою
Полна загадочной тоскою,
Она тогда еще цвела Могучей, юною красою:
Лилеи девственной нежней,
Круглы атласистые щеки,
И волны зыбкие грудей
Лежат, упруги и высоки;
Спускалась русая коса
На беломраморные плечи,
Под бровью черною глаза
Горели страстно, как гроза,
И выразительно, как речи,
Как голос страсти молодой;
Как розы, алы, полны губы,
И как жемчужин крупных строй,
Красиво-ровны, стройны зубы.
Ей было восемнадцать лет,
Когда свой роковой обет
Елена в храме повторила;
В ее груди дышала сила, —
Ему уж было пятьдесят,
Его работа иссушила,
Старей казался он на взгляд.
Жену любил он, был ей верен,
И сам в жене он был уверен.
И точно, кроткая жена
Была всегда ему послушна, —
Но он не видел, что она
К нему глубоко равнодушна,
Что слезы льет порой
Одна, Бог весть о чем скучая
И одиноко изнывая
В борьбе невидимой с собой.
Легла нерадостная доля
На эту бедную рабу:
Гнетущей бедности неволя,
Приказ отца — ее судьбу
Решили. Надо покоряться!
Сильна, упряма и горда,
Она умела не бояться
Ни темной жизни, ни труда.
И как ни горьки были слезы,
Как ни давили сердце ей,
Она цвела пышнее розы
И утра майского свежей.
Изнемогая от рыданий,
Она склонялася порой
Своей победной головой
Под гнетом тягостных страданий.
Но быстро слезы осуша,
Она смеялась, и, как прежде,
Вновь открывалася душа
Туманной, сладостной надежде.
Свою глубокую печаль
И все, чего ей было жаль,
Чего для счастья не хватало,
Она в работе забывала.
И, право, некогда грустить:
В его дому она хозяйка, —
Везде, как хочешь, успевай-ка:
Корову надо подоить,
Сварить обед, сготовить ужин,
Все вымыть, вычистить, прибрать,
А утром на базар бежать.
И муж так часто был недужен,
За ним тогда уход был нужен.
И, может быть, была б она
До гроба верная жена.
И все, что кровь ей волновало,
И что ее теснило грудь,
И с чудной силой призывало
На новый путь, безвестный путь,
Перегоревши как-нибудь,
Навек заглохло б. До могилы
Она несла бы жребий свой,
Богатые растратя силы
Для жизни вялой и пустой.
Быть может, если б были дети,
И счастье улыбнулось ей,
И были б тягостные сети
И неразрывней, и сносней.
Но не было у них детей.
Была весна. Порой весенней,
Когда природа веселей,
Поэт бывает вдохновенней,
Любовь волнует нас сильней.
И если дева молодая
Еще тогда не влюблена,
Порой, тоскуя и вздыхая,
Томится, грустная, она.
Девичий сон ее смущают
Ей непонятные мечты, —
Они чаруют и ласкают,
И думы ими заняты.
Невыносимей в это время
Неразделенная любовь.
Ее томительное бремя
Тяжеле пыток и оков.
То время юности здоровой,
Зато чахотка той порой
Бывает злей, — и жизни новой
Не ощутить душе больной:
Ее с жестокостью суровой
Весна торопит на покой.
Настали ночи хмелевые,
Теплы, чарующи, живые.
Для ожидающей души
Те ночи чудно хороши.
Она в полночь встает босая,
Выходит тихо на крыльцо,
И ветер, грудь ее лаская,
Обвеет грустное лицо.
Она глядит, свободно дышит, —
В полях туманится роса, —
И ухом возбужденным слышит
Везде ночные голоса.
Они зовут, они тревожат,
Волнуют молодую кровь
И одинокую любовь
Опять в больное сердце вложат.
Зато как тягостно потом
Вернуться снова в келью ту же,
Как нестерпим бывает дом
Ее слабеющего мужа
И ложе их!
Был жаркий день,
Стояло солнце близ зенита,
Повсюду тягостная лень
В горячем воздухе разлита.
Сном полуденным задремал,
Осилен зноем городишко,
И каждый ветхий в нем домишко,
Как старец, тихо почивал,
Закрывши ставни, словно очи,
И в тихий сумрак полуночи
День своенравно превращал.
Не спали только ребятишки,
Босые прыгали мальчишки,
Играли, несмотря на грязь
И в грязи пачкать не боясь
Свои привычные ножонки,
Одежды, лица и ручонки.
В домах все тихо; лишь ревет
Ребенок где-то недалеко:
Должно быть, матушка сечет
Его за что-нибудь жестоко.
Порою брань из кабака
В прогнившем воздухе несется
И в детском слухе остается,
Бесчеловечна и дика, —
Порою звучно раздается
Удар удачный кулака,
Порою смех, порой рыданье,
А чаще — мертвое молчанье,
Как будто жителей здесь нет
И невредим от древних лет
Умерший город сохранился.
Еленин муж всегда ложился,
Полдневный конча свой обед,
Заснуть часок. Но ей не спится,
И духота ее томит,
И градом пот с нее катится,
И платье грудь ее теснит.
Идет с корзиной за грибами
В соседний городу лесок,
Что за рекой над берегами,
Прохладной тенью позалег.
Дорогой ближнею Елена
Переходила реку вброд;
Вода была ей по колено,
Она смеется и поет.
И видит: зноем истомленный,
Помещик юный над рекой
Стоит, любуяся, прельщенный
Ее роскошной красотой.
Еще ничем не пресыщенный,
То был уездный Дон Жуан.
Над женским полом разных стран
Им не одна была победа
Легко одержана; ходить
Он нынче вышел до обеда,
Чтоб аппетит свой возбудить.
«Она красива!» — Он подходит
И с нею разговор заводит.
Идет за ним вослед она,
Влеченью тайному послушна,
Желанья страстного полна
И к долгу чести равнодушна, —
И входит в лес. Ветвей шатер
Покрыл их сладостною тенью,
И дышит негою и ленью
Из мха разостланный ковер.
Сперва был скромен разговор,
Потом страстнее становился,
Потом и вовсе прекратился,
Язык иной его сменил,
И поцелуев, и движений,
И голос чести заглушил
Тот голос тайных наслаждений.
Весна готовила постель,
В лесу их лето сочетало,
И разостлал над ними Лель
Ветвей зеленых покрывало,
И лес, как храм, он весь одел
Красиво-скромными цветами,
И гимны брачные им пел
Ручей игривыми волнами.
Забвенье мелочных забот,
Забвенье обыденной прозы,
Что сердце бедное гнетет,
Как непонятные угрозы,
Забвение цепей своих.
Лесная глушь ей подарила
И счастье жизни совместила
В один короткий, чудный миг.
Пила страдалица с отрадой
Из чаши полной бытия,
И опьяняющей усладой
Звучали песни соловья,
И говор быстрого
ручья,
И листьев говорливых ропот,
И милого влюбленный шепот.
И чаша выпита до дна, —
О, если б жизнь оборвалася,
Была бы счастлива она,
Она угасла бы, смеяся,
Внимая голосам весны,
Что в шумном говоре волны
И в птичьем гаме возглашала:
«Хвала тебе, хвала тебе,
Освободившейся рабе!
Свои оковы ты порвала!»
Но чаша выпита до дна.
Взволнованна, опьянена,
Встает от сладостного сна.
Настало скоро пробужденье:
Воды речной прикосновенье
Ее отрезвило, когда
Она чрез реку проходила,
И холодна была вода,
Как та таинственная сила,
Что жизнь ее поработила
Она безжалостно: ничто
Ее оков не разрывало;
Что было с детства привито,
Что в сердце юное запало, —
Один ликующий порыв
Не уничтожит, не изгонит.
Тревогу в сердце ощутив,
Она стыдливо, низко клонит
Свое красивое лицо
И слезы горькие роняет
На обручальное кольцо
И долго, тягостно рыдает.
Томима страхом и стыдом,
Окольным крадется путем,
Походкой трепетного вора,
Чтобы никто не мог позора
В лице смущенном прочитать
И ядовитого укора
Вослед преступнице послать.
Идет, а что-нибудь услышит —
Остановяся, еле дышит.
Калитка ль близко заскрипит,
Иль голоса где прозвучали,
Или по ветру долетит
Неясный звук из темной дали,
Или шаги, — она бежит,
Как лань, дика и боязлива,
Таится тихо где-нибудь,
И как неровно, как пугливо,
Трепещет розовая грудь.
<27 июля 1882>
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
