Ляхницкий Владислав Михайлович.
Алые росы […] Ксюша не искала ответа «за что?» Она не старалась даже понять, кто эти люди, пришедшие вместе с Сысоем, уничтожившие усадьбу коммуны, избившие коммунаров и приискателей, она мучительно думала: как помочь? Что можно сделать сейчас? Понимала главное: оставшись на свободе, можно чем-то помочь друзьям. Значит, нужно пока затаиться, заглушить в себе рвущийся крик.
Вон, как кутенка, швырнули из амбара Петюшку. Он кувыркнулся через голову по траве и заплакал. Из дверей к нему кинулась Аграфена. Упала рядом: то ли запнулась, то ли толкнул ее кто.
Вышел Егор, держа за руку Капку, худущий, испуганный. Он ли смешил товарищей вечером доброй шуткой?
У Веры под глазом кровоподтек, почти до губы. Ксюша заметила, что не видно Вавилы. Он собирался утром поехать в уезд.
Вокруг коммунаров кольцом шли солдаты с винтовками наперевес. Пленников согнали к скамейкам. На крыльцо вышел Горев и встал впереди Кузьмы. Чуть привстав на носки, он оглядел арестованных, усмехнулся в усы и крикнул в притихшую толпу:
— Крестьяне села Рогачева! Большевики уничтожены, и в Сибири восстановлен добрый старый порядок. Царя еще нет, но он будет! Тогда с каждого спросят, что он делал при большевиках. Коммуну я сжег, на прииске восстановлена власть хозяина Аркадия Илларионовича Ваницкого. А этих, — показал пальцем на стоящих у ворот коммунаров, — на скамьи, чтоб другие запомнили! А пока скажите мне откровенно, где Вавила Уралов?
Сошел с крыльца, — обошел вокруг коммунаров и приискателей. Ткнул в грудь дядю Журу.
— Где Вавила, старик? Не упрямься. Молчишь? Взять его на скамейку!
Четыре солдата схватили Журу. Он упирался, закидывал голову, что-то кричал, обращаясь то к коммунарам, то к стоящим вокруг крестьянам. Но коммунары в кольце штыков. На рогачевцев направлены дула винтовок.
— Душегубы! — крикнул кто-то в толпе.
— На скамью старика, — повторил приказ Горев.
И Журу бросили на скамейку. Лицом вниз. Один солдат сел верхом на голову Журе, второй на ноги, третий быстро спустил до колен штаны.
Ксюша закрыла лицо руками.
«Вж-жик…»
Ксюша знала этот противный шип. Воздух рассекало что-то гибкое, и дядя Жура пронзительно закричал:
— Братцы-ы-ы!
Ксюша пошатнулась. Чтоб не упасть, схватила кого-то за руку.
«Вж-ж-жик…»
Перед глазами туман. В ушах страшные крики.
И тут новый крик, раздирающий душу крик женщины.
Ксюша открыла глаза. На пяти скамейках лежали мужики с обнаженными спинами, и солдаты пороли их шомполами. На шестой, на ближней лавке, лежала худая старуха. Подол завернут на спину, и голые ягодицы, с красным крестом от ударов, дрожали. А возле бился в руках солдат дядя Егор. Он сейчас казался необычно сильным и двое еле держали его.
— Не трогайте Аграфенушку… Изверги! Лучше меня…
— Подожди, старик, места нет, — крикнул какой-то солдат и хохотнул.
«Вж-ж-жик…»
Новая красная полоса на ягодицах Аграфены.
— Боже, Егорушка…
Ксюша забылась и метнулась к скамейке: «Аграфена, родная…» — но кто-то сдавил ее плечо, кто-то прикрыл рот ладошкой, кто-то шепнул ей на ухо: «Замолчь!»
Ксюшу били сильно и часто, только не клали на лавку, а просто Устин зажимал в коленях ее голову, задирал сарафан и стегал чем попало. Было больно и стыдно. Но, оказалось, видеть со стороны, как порют других, видеть, как содрогается при каждом ударе худое обнаженное тело Аграфены много больнее и стыднее, чем самой быть стеганой вожжами по голому телу. Ксюша в ремки искусала угол головного платка, до крови прокусила ладонь и не чувствовала боли.
— Хватит с нее, — крикнул Горев.
Аграфену поставили на ноги, а плюгавый солдатик — тот самый, что стукнул сегодня прикладом Ксюшу, что держал Аграфену за ноги, вдруг встал перед ней на колени.
— Прости, мать…
Стоявший рядом Сысой изо всей силы ударил солдата в зубы.
— Пороть мерзавца! Пороть! А еще доброволец!
Щуплый солдат сам лег на скамейку. А на соседнюю волокли Егора. Он перестал понимать, что с ним и куда его волокут. Шел, не спуская глаз с Аграфены, изогнувшись, потому что Аграфена осталась уже за плечом, и все повторял:
— Уж лучше меня… Уж лучше меня…
— Напросился! — истерически хохотнул рыжий солдат и стянул с Егора штаны.
Ксюша не отвернулась. Не закрыла глаза. Егор для нее был уже не голый мужик, а просто родной человек. Очень близкий. Частица ее самой. И все, что делают с ним эти люди, делают с ней самой. Она мелко дрожала, и дрожь, казалось, у нее едина с Егором. Его положили на лавку, и Ксюша почувствовала руками и грудью холодное, мокрое дерево скамейки. Два солдата взгромоздились на Егора, а третий размахнулся. И Ксюше показалось, это над ней размахнулся Сысой.
Противный свист шомполов. Егор не вскрикнул. Он только вздрогнул. А вскрикнула Ксюша, и снова кто-то закрыл ей ладошкой рот.
…Валерий стоял у окна в горнице Кузьмы. В начале порки он сидел на диване, заткнув уши пальцами. Каждый крик истязаемых колол, и Валерий оцепенел, утратил представление о времени, месте, где все происходит. Но криков становилось все больше, и он почувствовал, что как-то дубеет и, странно, становится много спокойней. Он офицер. Гуманизм гуманизмом, а мужество мужеством. Раз не мог отвратить экзекуцию, так не прячься. Смотри. Пересилив себя, Валерий поднялся с дивана и подошел к окну.
От вида крови на спинах и лавках его замутило, но он взял себя в руки: «Смотри, мужай. На войне не такое придется увидеть». И стал смотреть. Видел, как с какого-то мужика сорвали штаны, положили на лавку. Размахнулся солдат.
«Э-э, брат, лукавишь, бьешь в четверть силы, а зубы оскалил, как если б хлестал что есть мочи. Хитер!» — Валерий смотрел с любопытством, с каким-то непонятным ему азартом, как на скачках или в казино.
На крыльце стоял Горев. Одна рука заложена за борт английского френча, а вторая поднята. Он как бы дирижировал поркой.
— Подлец! Но у него есть система, линия, — позавидовал Валерий Гореву. — Линия подлая, но прямая. Его не обуревают сомнения, как меня. Он скот. Ему чуждо все человеческое.
Сысой втолкнул в круг Устина.
— Это он? — Горев подошел поближе и, расставив ноги, чуть прищурясь, посмотрел Устину в лицо. — Ты, негодяй, предал Сысоя?
Устин молчал.
— Ты?
Голова Устина мотнулась от сильного неожиданного удара в челюсть. Сплюнув кровь, он сказал решительно:
— Поклеп, вашскородь. Не виноват.
Горев расхохотался и, странно, этот хохот среди крови не привел Валерия в ужас.
— Не виноват? Сысой, может быть, ты ошибся: может быть, извиниться надо?
Новый удар по скуле чуть не свалил Устина на землю. В голове загудело, как в разворошенном пчелином улье, и жгучая боль пронзила шею, словно и впрямь кусали пчелы. Ныла скула.
«Бей, бей связанного, — горько подумал Устин, — все одно не повинюсь. Свидетелев нет. А Сысойке нечем свои слова доказать».
И, помотав головой, Устин сказал твердо:
— Поклеп, вашскородь. Недруг какой-то оклеветал меня… в глазах власти… за нее я денно и нощно… Истинный бог…
— Еще поклянись.
— Провалиться мне вот на этом месте…
Надежда блеснула в глазах Устина. Чуть подавшись вперед, он уже с ненавистью взглянул на Сысоя, и первым делом мелькнула мысль: оболгать надо как-то Сысоя, чтоб его, окаянного, сейчас на эти скамейки.
Но он не успел додумать, как Горев крикнул:
— На скамейку его!
— Вашскородь… ошибка… — Устин рванулся, повел плечамй, но он не смог стряхнуть вцепившихся солдат.
— Вашскородь!..
— Успокойся, все будет в полном порядке. Я верю тебе: наговорили на тебя, ошибка получилась? Так надо ошибку довести до конца.
Когда первый удар шомполов ожег Устиновы ягодицы, он от неожиданности взревел, как медведь, вскинул голову и сразу сник. Второй, третий, четвертый удар он вынес без крика. Только вздрагивал и после каждого удара приоткрывал глаза, люто смотрел на Сысоя.
— Сколько всыпали? — донеслось до Устина.
— Двадцать четыре, — ответил запыхавшийся солдат.
— Хватит пока. Нет, нет, не отпускайте его. Пусть полежит. Устин, а Устин… Молчишь? А ну-ка, дайте ему двадцать пятую.
«Бж-жк».
Удар был неожиданный, как и первый. Опять Устин не сдержался, взревел и забился на лавке.
— Ну-у, Устин…
На этот раз Устин не стал ожидать повторения. Повернув голову к Гореву и облизав пересохшие губы, ответил:
— Я тут, вашскородь…
— Неужели тут? А я полагал, ты где-нибудь в тридевятом царстве. Ну, признаешь подлость свою?
— Поклеп, вашскородь. Мы…
— Можешь больше не говорить, мне все понятно: оговор, ошибка. Еще два десятка да похлеще, с оттяжкой.
Валерий и с гадливостью, и с некоторым любопытством наблюдал за удивительным соревнованием в упорстве лежащего на скамье мужика и ротмистра Горева. Интересно, кто кого переупрямит.
— Стоп! Ну, как, Устин?..
— Ошибка, вашскородь… Пощадите.
— Всыпать еще, в два шомпола…
«Вжи-ик, вжи-ик…»
— Вашскородь, винюсь, доносил…
— Еще штук десять ему.
«Вж-ик, вжи-и-нк».
— Помилосердствуйте, винюсь!..
— Довольно! Отойдите. Не спускайте со скамьи, пусть полежит. Ну-с, что скажешь?
— Винюсь!
— В чем?
— В чем прикажете…
— А ну, шомполов!
| «Вжи-ик».
— Сысоя предал.
— Громче, чтоб слышали все.
— Сысоя предал.
— Еще что?
— Приказание господина Ваницкого не выполнил.
— Та-ак. — Горев повернулся к стоявшим крестьянам и приискателям. — Все слыхали, за что пороли Устина? За непослушание господину Ваницкому. И так будет со всеми, кто когда-либо впредь поднимет руку на собственность господина Ваницкого или посмеет его ослушаться.
Устина подняли с лавки. Идти он не мог. Отполз на карачках. Чуть поддернув штаны, встал на колени.
Злоба давно сменилась животным страхом и болезненным восхищением: «Этто вот власть… крепка». — Потом почувствовал раболепство. Прикажи сейчас ротмистр Горев целовать сапоги и он бы пополз целовать сапоги.
Только прикажите, вашскородь. Устин с уважением смотрел на щупленького Егора и удивлялся тому, как тот сумел вынести боль. Правда, Егор и плакал, и умолял, но не за себя, за Аграфену. Сейчас он стоял в толпе поротых односельчан, ожесточенный, со сжатыми кулаками и порой бросал на Горева такие взгляды, что Устину и то становилось не по себе.
— Кто здесь старший, — крикнул ротмистр, оглядывая толпу коммунаров.
— Я!
Вперед выступил однорукий Кирюха. Он уяснил: пощады ждать не приходится, и надо хоть как-то вселить бодрость в сельчан.
— Здравствуй, ротмистр. Земные дороги, знать, коротки, и снова мы встретились. Помнишь, тогда, в кошевке, когда ты Егора арестовал, я тебе по уху съездил?
— Молчать, с-сукин сын! Фамилия, имя?
— Рогачев Кирилл, однорукий. Ротмистр…
— Господин ротмистр, сукин сын. Где Вавила, я спрашиваю тебя, разбойничья харя, где Вавила Уралов? — сунул под нос Кирюхе кулак.
— Убери руки, ротмистр. Мне утаивать нечего, я все расскажу без утайки. Я председатель Совета, я организовал коммуну… Я подбил приискателей взять прииск в свои руки, — наговаривал на себя Кирюха, чтобы выручить остальных.
«Ах, сукин сын, — подумал Валерий, — ты, значит, грабил меня?..» — и чуть не крикнул: «На скамейку его!»
— А что же делал Вавила Уралов? — спросил Горев.
— Об этом спроси его… ежели сможешь поймать, ротмистр.
— Господин ротмистр, — снова поправил Горев и с видимым наслаждением ударил Кирюху по разбитым губам. Качнулся Кирюха и, выплюнув сгусток крови, крикнул:
— Революция установила равенство, ротмистр, — и без размаха ударил Горева в ухо.
— Конвой, ко мне, — завопил Горев. Выхватил револьвер.
Ксюша отчетливо видела, как Кирюха дернулся странно и стал оседать.
Кирилл надеялся выручить товарищей, но получилось иначе. Рассвирепевший Горев бегал вдоль строя коммунаров и приискателей и тыкал пальцем:
— Этого на скамейку… этого… этого!..
— Товарищи! Не забудьте про смерть Кирилла. Ротмистр Горев, вы еще дадите ответ народу!
Это Вера кричала. Она прорвалась сквозь цепь солдат, подбежала к Кирюхе, обтерла его лицо носовым платком и высоко подняла платок над головой.
— Смотрите на кровь Кирилла и не забудьте, товарищи!
Горев подбежал к Вере и, ударив в лицо, повалил ее на дорогу.
— A-а, про тебя-то я позабыл, комиссарша. На скамейку ее! Запороть!
— Всех не запорите!
— Всех запорю! Всех!!!
Кондратий Григорьевич бросился к дочери, но Сысой ударил его прикладом по голове. Вскрикнул Кондратий Григорьевич и, закачавшись, упал.
«Так и надо, — подумал Валерий. Он не узнал Кондратия Григорьевича в одноногом седом старике, как не узнал и Веру. Она стояла к нему спиной, а солдаты сдирали с нее одежду.
Оголилась спина. Руки у Веры обагрены кровью Кирюхи. Она ими пытается прикрыть оголенную грудь.
«Ишь ты, молоко на губах не обсохло, а руки в крови… Пухленькая, черт ее побери, а талия гибкая… Не повернут же солдаты, как надо, чтоб все разглядеть…»
Валерий прильнул к окну.
Девушку бросили на скамейку. Солдат сел ей на ноги. С посвистом взвился шомпол и так же с посвистом опустился. Яркий пунцовый рубец разом вспух на спине. Кровь бисеринками брызнула и растеклась по белой коже. Солдат опять размахнулся. Он бил не спеша, видимо, испытывал наслаждение. Глаза его счастливо блестели.
— Садист! — ужаснулся Валерий.
Глядя на порку Веры, Валерий испытывал и жалость к ней, и непонятное любопытство. От волнения пересохло во рту. Он жадно оглядывал обнаженное Верино тело.
«Неужели и я садист? Я смотрю и, кажется, наслаждаюсь? У нее красивые 'ноги… Фу, черт!»
Горев ходил возле лавки и покрикивал на солдата:
— Резче бей! Резче! Развяжи девчонке язык. Где Вавила, красавица? Говори. Иначе будем стегать, пока не покажутся кости. Резче бей, сучий ты сын! Видала, Устина заставили говорить, а он покрепче тебя. Молчишь? Лупите еще.
Капли крови обагрили траву, как роса. «Алая роса», — подумала Ксюша и ужаснулась.
Валерий только сейчас обратил внимание, что девушка не кричит. Вцепилась зубами в руку пониже локтя, и тонкая струйка крови бежит из-под губ. «Она прокусила руку! Крепка!.. Молодец. Как бы взглянуть на нее… Повернулась? Господи! Это же Вера!»
— Вера! Верочка! Вера! Закричи, легче станет, — шептала Ксюша. — Молчит, сердешная. Есть же такие на свете. Я б не смогла.
Тут с крыльца сбежал Валерий. Он громко кричал.
— Это же Вера! Мерзавцы! Перестаньте!
Сбивая солдат, Валерий подскочил к Гореву и…
Что было дальше, Ксюша не разглядела. Там, где стоял Горев, раздались громкие крики. Солдаты повернулись туда, и Вера осталась лежать одна. Она подняла голову — глаза мутные-мутные — ив первый раз застонала. Ксюша бросилась к Вере. «Укрыть… Унести!» — схватила кого-то за руку и зашептала с присвистом.
— Помоги… не зверь же ты… Осторожно… Быстрее…
Ксюша подхватила Веру за плечи, какой-то мужик за ноги, кто-то под спину, и народ расступился перед ними и, пропустив, вновь сомкнулся.
«Бежать… Бежать… Скорее бежать!..»
Бежать!
Не все ли равно куда, лишь бы подальше от этих ужасных скамеек, от хищного посвиста шомполов. Как можно скорее — в ближайший переулок, в березки поскотины — туда, где поглуше.
Шли быстро. Вера стонала. Особенно громко, когда ветви касались спины.
— Терпи, — шептала Ксюша. — Как бы кто не услышал.
Вот и Выдриха. Перебравшись на таежный берег, беглецы скользнули за густые тальники.
— Кладите ее на траву. Осторожнее. На живот кладите. — Быстро сняла сарафан и прикрыла Веру.
Только тут Ксюша рассмотрела своих помощников. Тришка? Это свой. Но рядом с ним стоял невысокий, невзрачный солдатик в большой фуражке, закрывавшей правое ухо и бровь, в штанах с мотней без малого до колен, большеухий и конопатый. Тот самый, что стукнул Ксюшу прикладом в лопатки, а потом на коленях просил прощения у Аграфены и был порот сам. Он стоял, хватая воздух ртом, с губами, перекошенными от страха и боли. […]
https://litlife.club/books/247178/read?page=103
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
